..
В камеру вошел капитан Массальский.Ссутуленный, в английском френче, он остановился у дверей, широко расставив ноги в блестящих сапогах, и пристально, прищуренными глазами, оглядел всех.
Арестованные стояли, сгрудившись у нар, мрачные, настороженные.Массальский стал медленно разворачивать список... Говорят, днем он носит шпоры, а вечером снимает их, чтобы не было слышно, как он ходит по коридорам тюрьмы...
Капитан выкликает фамилии, но никто не отзывается... Когда он произносит имя Улина, от толпы арестованных отделяется мой сосед по нарам, Беспрозванных, низенький, сгорбленный, больной туберкулезом, и громко, смело говорит:
— Я Улин!..
А Улин стоит около меня, содрогается, порывается вперед, но его руку крепко сжимает Косулин — бывший офицер, заподозренный в симпатиях к большевикам, и попавший из-за этого в тюрьму.
Список прочтен. Освещенный тусклым светом фонаря, Массальский с минуту раздумывает, потом хриплым голосом произносит:
— Выходи!
Но никто, кроме Беспрозванных, с места не двигается.
Массальский угрожающе размахивает маузером:
— Выходи!.. Ну!..
И показывает на дверь, где стоят казаки с винтовками наготове.Это тоже не действует.
— Взвод!..— командует тогда Массальский.
Звякают затворы.Несколько человек понуро выходят вперед и идут к дверям.
— Отставить! — кричит казакам Массальский.
Он считает выходящих в коридор. Потом снова гремит его голос:
— Еще три человека...
Три человека: Селезнев, Иван Соколов и Беспалых прощаются с нами. Они торопливо, невпопад, целуют каждого.Восемнадцатилетний курчавый Селезнев рыдает, голова его покачивается, как у пьяного.
Он выходит последним, в дверях он оборачивается, лицо у него беспомощное, жалкое.
— Прощайте, товарищи! — кричит он.
Высокий казак с большим чубом, торчащим из-под фуражки, хватает его за ворот; Селезнев вырывается, он держится за ручку двери, упирается ногами в косяк:
— Не пойду, сволочи! Кровососы!.. Уйди! Уйди, зверюга!..
Тогда подбегает Массальский. Он согнулся, лицо его потемнело, трясущейся рукой он наводит маузер на Селезнева. Я отворачиваюсь, закрываю глаза. Жду выстрела... Но выстрела нет. Только слышу, как глухо что-то хрустит...
Оглушенный ударом, Селезнев страшно вскрикивает и валится на пол.
— Убрать!.. Закрыть двери! — приказывает казаку Массальский и, всунув маузер в кобуру, уходит в коридор.
Казак оттаскивает тело Селезнева и закрывает дверь. Щелкает замок. С минуту слышны удаляющиеся шаги, звяканье ключей, тяжелый кашель Беспрозванных, и все затихает.
Мы стоим, точно окаменевшие. Никто не говорит, никто не может сдвинуться с места...Глубокий вздох вырывается из груди Улина, и он начинает ходить по камере.
Я лезу на нары.В решетчатое окошечко заглядывает тусклая луна. Свет ее протягивается узкой полосой через всю камеру: на освещенной стене — тень решетчатого окна.
«Неужели завтра уведут и меня? Неужели я умру?..»
Улин садится у моих ног.
— Эх, Пашка, Пашка! Он, наверно, и под пули первый встал... Теперь, значит, я — Беспрозванных... так...— угрюмо говорит Улин.— Чужой кровью купил, значит, себе жизнь...
Ему никто не отвечает. И он опять начинает ходить по камере...
Беспрозванных последние дни чувствовал себя особенно плохо. Щеки его горели нездоровым румянцем, запавшие, чахоточные глаза блестели, словно покрытые слезами. Он тяжело кашлял и уныло говорил:
— Умру... скоро умру...
Улин хлопал Пашку по плечу, улыбался и успокаивал его:
— Ничего, Паша, крепись! Вытянешь, поправишься, а потом как еще заживем-то мы с тобой!..
Беспрозванных болезненно ухмылялся и, закрыв глаза, качал головой:
— Нет, брат, жить мне считанные месяцы осталось. А вчера, под вечер, Беспрозванных подошел к Улицу и сказал ему тихо:
— Алексей Иванович, тебя, наверно, не сегодня-завтра на расстрел поведут...
— Не знаю,—мрачно ответил ему Улин.
— Поведут, обязательно поведут...
— Ну и что же?..
— А у меня, понимаешь, ничего, никаких доказательств нет против меня. Они сами не знают, за что меня взяли. Меня освободят. Обязательно...
— Ну что ж... хорошо.
— А какая разница, Алексей Иванович, сейчас умереть или через два месяца...
— Я тебя не понимаю, Паша...
— У тебя, Алексей Иванович,— горячо шептал Беспрозванных,— детишки маленькие, жена... Ты большевик, ты для партии нужен будешь. А от меня ни роду, ни племени, да и неспособен я ни к чему... такой-то вот...
— Ты что же это?..
— Так вот, Алексей Иванович, если повести захотят тебя на смерть, я за тебя пойду. Слышишь? Пойду и умру... Так... Оно лучше так будет...
Улин приподнялся, лоб его собрался в морщины, глаза тревожно взглянули из-под густых бровей на Беспрозванных.
— Ты что, с ума сошел, что ли?..
— Я серьезно, Алексей Иванович: уже несколько дней думаю над этим. Это с умом сказано... Ты пойми только: все равно я умру. А какой расчет двум умирать?
Улин слез с нар, ушел в другой конец камеры, присел около стены, стиснул ладонями голову и просидел так больше часа...Больше не было об этом разговора. А вот сегодня Павел...С Павлом Беспрозванных мы познакомились в камере. Никто не знал его до этого. Он быстро сдружился с заключенными, и вскоре узнали от него, что он не помнит ни матери, ни отца. Отец его, вагонный сцепщик, погиб под колесами паровоза, когда Павлу было пять лет, а мать прожила всего несколько месяцев после смерти отца и умерла от холеры.
Взял Пашку на воспитание начальник депо в Петровском заводе, а когда Пашке исполнилось девятнадцать лет, выгнал. Павел устроился учеником на заводе. В шестнадцатом году он заболел туберкулезом...
Еще до войны Беспрозванных связялся с кружком подпольщиков и выполнял небольшие задания. В 1918 году он приехал в Читу и так там и остался, застигнутый внезапным восстанием.
Арестовали его во время облавы на базаре как подозрительного и беспаспортного, посадили и ни разу не вызывали на допрос.Сегодня была передача от Анастасии Терентьевны. Она прислала несколько коржиков, кувшин молока и два калача хлеба, но к еде никто не притронулся.
На рассвете в камеру втащили избитого человека.Первым подошел к новичку Улин. Он повернул его на спину, всмотрелся и вдруг крикнул:
— Иннокентий!..
Это был жестянщик с соседней от Улина улицы. Когда Иннокентий очнулся, он долго не мог понять, куда он попал.
— За что тебя арестовали? — спросил его Улин и помог ему подняться.
— А разве я могу знать... Пришли, арестовали, избили... Сначала спрашивали, кого я знаю из большевиков. Потом требовали оружие; били в лицо, в бока, в живот...
В коридоре звенят ключи, мимо дверей то и дело ходит надзиратель. Он поминутно заглядывает в «глазок».
В камере тишина. Все молчат. Улин, заложив руки за спину, прихрамывая, ходит из угла в угол. У него все еще не зажила рана на ноге — прокол штыком в ночь нашего ареста. Рана гноится. Он несколько раз просил надзирателя прислать тюремного фельдшера, но тот только зло усмехался:
— Заживет, как на собаке...
Поджав под себя ноги, я сижу на нарах. Третий день у меня болит голова, тяжело стучит в висках кровь, горит лицо; рубашка не успевает высыхать от пота.
Мне хочется сказать Алексею Ивановичу, чтобы он перестал ходить, но... я знаю, как ему тяжело, и молчу...
Скорей бы ночь!.. Нет, не надо! Никогда не надо ночи!.. Опять придет капитан... опять будут вытаскивать людей...
Слезаю с нар и тоже пытаюсь ходить по камере, но трудно — голова кружится, ноги подкашиваются.
Сажусь на единственную в камере табуретку возле дверей. Здесь хорошо, в решетчатое окно врывается холодный воздух. Дышать легче...
Желтые, прокопченные табачным дымом стены камеры исписаны и изрисованы. Я машинально читаю надписи:
«Здесь сидел И. П. Сорокин».
А вот другая — размашистая:
«Товарищи, не бойтесь смерти, она — доказательство вашей пламенной борьбы за прекрасное будущее. Иванов. 15/11—20 г.».
Та же рука:
«Прощайте, товарищи, будьте большевиками до конца. Иванов».
Всматриваюсь в эту надпись: буквы разбросаны, торопливый почерк. Очевидно, он писал в момент, когда пришли за ним.
Выше, над моей головой, рисунок. Линии рисунка стерлись и слились с цветом стены, но все же можно разобрать смутную фигуру с большими сжатыми кулаками и шеренгу солдат, стреляющих из винтовок...
Не могу смотреть... Ах, как хорошо было бы сейчас уснуть и забыться хоть на полчаса!..
Иду к нарам. Там сидит Улин. Он внимательно, отцовски озирает мое пылающее лицо.
— Что с тобой? — спрашивает он.
— Не знаю... Голова...
Он дотрагивается рукой до моего лба.
— Э-э, брат, да у тебя жар. Не тиф ли?
— Не знаю,— бормочу я и пробую забраться на свое место, но в это время в двери щелкает ключ.
— Пришли,— говорит Улин.
В дверь вваливается несколько офицеров.Среди них — Массальский. Помятая фуражка его повернута козырьком на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, в руке болтается толстая казачья плеть.
А вот офицер, который арестовал меня и Улина. Он покачивается, взор у него мутный, не обещающий доброго.
Заметив его, Улин прячется за товарищей. Но зачем? Едва ли сейчас можно узнать Улина. Он похудел, глаза его запали еще глубже, а лицо покрыто длинной поседевшей бородой.
Но старый наш знакомый не видит Улина. Он подходит прямо ко мне.
— Ага! Улинский племянник!
Я уже привык ко всему и спокойно смотрю в помутневшие его глаза.Камера замерла. Десятки глаз напряженно смотрят на нас.
— Голову выше, большевистская морда! — кричит офицер.
Ну что же, выше так выше,— и я задираю голову.
— Ну то-то, щенок! Он осматривает меня.
— Морду почему не моешь? — спрашивает он,
— Нечем, нам воды не Дают.
— Мочой умывайся. Я молчу.
— А дядька-то твой где?
— Расстреляли... увели его... Офицер качает головой.
— Жаль... жаль... что тебя, сопляка, не взяли вместе с ним...
Потом, помолчав, сипло кричит:
— Пошел вон, смердящее отродье!
Я поворачиваюсь, чтобы отойти от офицера, но один, второй горячие удары плети обжигают меня.Лезу под нары. Это еще больше злит офицера. Он хватает меня за ногу, тащит к себе и носками сапог бьет в бедра.
Я не кричу — знаю, крик разозлит офицера. Помню, когда я кричал от побоев отца, мне попадало еще больше.Я хватаюсь руками за ножку нар и стараюсь уползти, но напрасно, ко мне успевает подбежать Массальский. Толстая, со свинцовым наконечником, плеть остро впивается в тело. Выпускаю из рук ножку нар и уже не сопротивляюсь. Руки мои ослабели, в голове шумит...
Наступает тишина. Кажется, что только боль моего тела живет среди этих мрачных стен.
Вдруг раздался крик Иннокентия Климова:
— Собаки!.. Негодяи!..
На кого он там кричит? Что с ним? С огромным трудом поднимаю голову и смотрю на нары, где лежит Климов.Офицеры держат его за руки. Толстомордый, с отеками под глазами, казачий вахмистр тычет ему кулаком в лицо.Климов вырывается, бьется головой о доски, кричит.
Заключенные, со сжатыми кулаками, с побледневшими лицами, молча стоят у стены.Лицо Алексея Ивановича напряженно. Он следит за каждым движением Климова, точно готовится помочь ему.
Вдруг вахмистр истерически вскрикивает.Поворачиваю голову: Климов стоит на нарах. Глаза его безумны. В руке у него нож... По лицу вахмистра течет кровь...
Массальский передернул затвор маузера, но в это время над его головой взметнулся табурет... Капитан покачнулся, револьвер выпал из его руки и повис на шнуре у ног.
Это широкогрудый, мускулистый кузнец Галкин ударил его по голове.Заключенные зашевелились и, точно по сговору, заслонили собой Климова.Белогвардейцы выхватили револьверы.Массальский целился в голову Галкина, но тут, раздвинув людей, выступил вперед черный, небритый Климов. Выстрел пришелся в него.
Климов упал, но сделал попытку подняться. Массальский выстрелил еще раз.Климов ткнулся лицом в пол и затих.
— Я вас научу уму-разуму, большевистские морды!— задыхаясь от злобы, кричал офицер.
В камере было тихо, даже все остальные офицеры стояли молчаливые и потерянные.
— Свободы захотели! Я вам покажу свободу, жидовское охвостье! Жидам Россию продали! Всех! Всех до последнего расстреляю!
И быстро выбежал из камеры. Белогвардейцы вышли за ним.Труп Климова убрали к вечеру.
Улин стоял у окна и, посматривая во двор, говорил:
— Странное какое-то оживление во дворе: подводы— грузят дела, машинки, вещи... Не готовятся ли к отступлению?
Несколько человек потянулись к окну.Через запыленные решетки было видно, как во дворе суетливо сновало тюремное начальство. У ворот стоял. несколько подвод, нагруженных бумагами. Из контор:. то и дело выбегали озабоченные люди.
— Собираются бежать или разгрузить тюрьму хотят...— сказал кто-то сзади.
— Бегут,— уверенно произнес Алексей Иванович,— наверняка бегут. Сегодня ночью покончат и с нами. Нужно приготовиться — умереть, умереть здесь, в камс ре, и с боем.
Облокотясь о стену, Алексей Иванович стоял непод^ важный и мрачный, глаза его блестели.
Я почувствовал слабость в ногах, тело все еще ныло от побоев. Я лег и закрыл глаза. Сквозь закрытые веки тысячью мерцающих кружков пробивался свет. Голова опускалась в какую-то темную и бесконечную пропасть Начинало тошнить. Боль в спине то затихала, то усиливалась. Начинался бред...
Где-то скрипнула дверь, как далекий звон, прогремел засов, грузные шаги... Кто-то толкал под бок, шевелил голову...
С большим трудом оторвался от нар: точно опрокинутая, поворачивалась вся камера; люди казались мутными и расплывчатыми. Невозможно было различии, ни их лиц, ни одежды — сплошная серая масса стояла передо мной.
Человек со страшно обезображенным лицом тормошил за плечо:
— Хватит спать,, после выспишься. Приказано на допрос доставить.
— Какой же может быть ему допрос? Вы не видите, что он болен! — где-то совсем рядом произнес Алексей Иванович.
Я обернулся, хотел найти его, но не смог.
— Мое дело маленькое,— пробасил человек с тремя белыми нашивками на желтом погоне.— Мое дело при каз исполнять,— продолжал он.— Велено к полковник, доставить, значит, я должен доставить живого ил;: мертвого. Собирайся, слышь, без канители оно завсегд лучше.
— Вы с ума сошли! Его в больницу надо, а не и допрос,— протестовал Улин.
— Мое дело приказ исполнять. Может, и в больницу али еще куда, а только собирайся, паря, живо, а то плетью потороплю.
Я стал медленно разбираться в происходящем — меня вызывали на допрос. Но зачем? Что они могут узнать у меня? Я мальчишка — родственник расстрелянного Улина. Я ничего не знаю. И странно, странно: за месяц первого человека вызывают на допрос.
Обычно допросы поизводились при аресте традиционным и заученным методом. Спрашивали: большевик ли? Где запрятано оружие? Кого еще из большевикоа знает арестованный; били в зубы, били в глаза, в спину, в живот, топтали сапогами, били прикладами, рукоятками револьверов, а потом, окровавленного и замученного, бросали в камеру, тем и заканчивался первый и последний допрос, а потом начиналась изысканная и утонченная полоса пыток и издевательств.
Я решил не раздражать конвоира, поднялся и поплелся к выходу.
— Ну, так бы сразу,— одобрил мое решение конвоир.
Покачиваясь и спотыкаясь, я медленно брел по длинному коридору. Впереди блестела узкая полоса света, пробивающаяся через единственное в коридоре решетчатое окно.
Кончился коридор, и — лесенки, лесенки без конца. Пытаюсь считать их, но на десятой сбиваюсь и иду, абсолютно ни о чем не думая. Мне хочется скорей дойти к цели и сесть — ноги мои немеют от этой ходьбы. Но вот, кажется, и контора. Конвоир забегает вперед и кричит:
— Сюда, сюда, молодец! Эка ты качаешься, точно полфедора раздавил.
Широко распахивается массивная дверь. Вхожу в большую, просторную комнату; свет на мгновение ударил в глаза.
— Садитесь! — прохрипел чей-то голос. Понемногу я начал различать чье-то мясистое, с седеющими усами, лицо.
— Садитесь же! Мы вам плохого не сделаем. Опустился на мягкое кресло возле стола.
— Ваша фамилия, кажется, Яхно?
— Да.
Тучный человек сидел с другой стороны стола, забросанного папками и бумагами, и смотрел на меня добродушными, ласковыми глазами. На нем был офицерский мундир с полковничьими просветами на погонах.
— Мне кажется, что вы хороший, неиспорченным мальчик; у вас такое благородное лицо, что, право, поражаешься, как вы попали в среду этих бандитов... Вам, кажется, дурно? Вот выпейте стаканчик воды.— И он придвинул стакан.
Я выпил воду. Полковник приподнял пушистые брови.
— Я старый человек, у меня такой же сын есть. Он остался с матерью в Москве. Я с ужасом вспоминаю, что он живет где-то там, среди этих варваров... Смотрю я на вас, и хочется мне вас поласкать, как сына, пожалеть.
Лицо его было мягкое, от губ, извиваясь, спускались две трогательные глубокие морщинки...
— Я хочу вас спасти, мне жаль вас. Как ваше имя?
— Александр,— беззвучно произнес я.
— Саша! — воскликнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31