— А-а! Здравствуйте, опять встретились,— насмешливо глядя на агитатора, сказал Корабельников,— от какой партии уполномочены?
— Я... Я никакой... Я беспартийной партии...— заикаясь, произнес агитатор.
Толпа разразилась густым смехом. Хохотали старики, смеялись подошедшие женщины.Агитатор стоял бледный, растерянный, словно потерял вдруг способность мыслить и владеть языком.
— Кадеты тебя сюда прислали или монархисты? — опять спросил Корабельников.
— Чего с ним канитель разводить. Бери его, бабы,— вдруг закричала полная, краснощекая работница.
И женщины ворвались в круг, оттеснили матроса, схватили под руки агитатора й поволокли в переулок, в конце которого начинался удинский откос. Корабельников пробовал остановить женщин, но они не слушались.
Агитатор размахивал руками, по-козлиному тряс непокрытой головой, оборачивался, беспомощный, с умоляющими глазами.
— Господа! Господа! Я прошу без этого! — лепетал он и обращался то к одной, то к другой женщине. Но они не слушали его.
Сзади за женщинами плотной гурьбой шли мужчины.
— Так, так его, Гутя! Тащи, жених подходящий!
— В бобре, не как-нибудь.
— Не по вкусу она ему, братцы, вишь, как вырывается.
Приволокли его к высокому берегу Уды, напялили на глаза упавшую шапку.
— Девки, бери его!
Его взяли под руки и за ноги, посадили на землю и столкнули с обледеневшей горки, накатанной мальчишками.
— В добрый час! — крикнул ему седобородый. Агитатор неловко перевернулся и, задрав кверху ноги, быстро па животе скатился вниз. Поднялся, посмотрел наверх — смешной, запачканный снежной пылью, и гихо побрел вдоль реки.
— Вот проводили, век будет помнить,—смеясь, сказал Корабельников, и мы повернули назад.
А на краю обрывистого берега все еще стояла шумная, смеющаяся толпа. Мальчишка в борчатке и огромных валенках, засунув в рот пальцы и надуваясь до красноты, пронзительно свистел ему вслед.
Давно прошла пора предвыборных митингов. Много месяцев тому назад в Чите, в великолепном Второвском здании, украшенном ослепительными огнями, состоялось Учредительное собрание.
Говорят, что меньшевикам и эсерам удалось протащить в состав правительства своих представителей.Но теперь нас тревожили новые события.Из Калгана через бескрайние степи Монголии, через леса с хоругвями и крестами двигались подготовленные японцами озверевшие банды барона Унгерна. Они жгли города, ловили и вешали евреев, рубили головы русским рабочим; отрубленные головы нанизывали на пики и так шли сотни верст, демонстрируя свою жестокость.
По шоссе, через степную Монголию, и по узким таежным тропам день и ночь бежали китайцы, евреи, русские.В далеких и глухих пограничных селах организовывались кулаки. Они откапывали из земли клинки и винтовки, группировали вокруг себя дезертиров и уходили в тайгу, обстреливая пограничные разъезды и посты.
Небольшие пограничные заставы жили тревожной фронтовой жизнью.Однажды, когда на нашу границу участились налеты бандитов, с далекого пограничного пункта приехал начальник заставы Петрунин. Пять дней без отдыха и сна верхом на мохнатой монгольской лошаденке, он пробирался сквозь заросли девственной тайги, шел по таежным тропам, переплывал реки.
Высокий, сутуловатый, с загорелым лицом, он поднялся по лестнице в отдел ГПУ. Петрунин был в грязной, пропотевшей гимнастерке, в высоких изношенных унтах, с клинком и кавалерийской винтовкой за плечами.
В коридоре он выпил несколько стаканов воды, вытер обильно выступивший на лбу пот и, посмотрев на незнакомые лица, произнес:
— Дубровин где?
Ему указали кабинет, и он, не спрашивая разрешения, прошел в комнату Дмитрия Ивановича.Никто не знал, о чем они говорили. К концу дня Дубровин вызвал меня, Белецкого и еще двух сотрудников.
Он откинулся на спинку стула и, посмотрев на нас задумчивыми глазами, сказал:
— Поедете с Петруниным на монгольскую границу. Там сейчас тяжелое положение. Барон Унгерн организовал в Китае банду. Сейчас они перебрались в Монголию, и их небольшие отряды нападают на наши пограничные деревни. Завтра же выедете на пароходе в Троицкосавск, а оттуда на лошадях в Линзу. Линза — это кулацкое казачье село. На левой стороне реки — бедняцкое село Уныр. Линзяне постоянно враждуют с уныряпами. Возможно, что линзянские кулаки обратятся за помощью к барону Унгерну. Сейчас же, как приедете, нужно будет организовать из унырян отряд и изъять линзянских заправил. Обстановка сложная, ответственная. Смотрите, не подкачайте. Ухо нужно держать востро...
Предложение Дубровина о поездке на границу мы приняли с воодушевлением и весь день, возбужденные, готовились к предстоящей поездке.
Вечером к нам пришел Петрунин. Он сел на кровать, набил табаком китайскую трубочку с янтарным наконечником и, попыхивая, сказал:
— Завтра в шесть часов утра отходит пароход, ждать вас буду на пристани.
Он посидел еще несколько минут, постучал трубкой о толстый, пожелтевший от дыма ноготь и, натянув на затылок фуражку, вышел.
...В Троицкосавске нам выдали лошадей, и в тот же день мы двинулись в путь.Мне досталась мохнатая приземистая монгольская лошаденка. Она неподвижно стояла у коновязи с закрытыми глазами. Я сел на нее с чувством острой обиды.
Чтобы придать голове Маньки боевой вид, я пробовал натянуть поводья, но лошаденка только тряхнула ушами и опять опустила голову.«Ничего из нее не выйдет»,— с огорчением подумал я и решил, что в первой же деревне сменяю ее на лучшую.
Петрунин пришпорил коня, и весь отряд тронулся в путь.
Отряд я догнал далеко за городом, когда он переходил реку. Ребята встретили меня веселыми взглядами, а сухой, узкоплечий Кухарчук спросил:
— Ну, как твоя маханья потрухивает? Норовистая! Того и гляди — сорвется и понесет...
— Пошел к черту, заборная жердь,— выругался я и первый погнал Маньку в реку.
— Видишь! Видишь! Как она несет его! — смеялся Кухарчук.
...И вот я постепенно привык к Маньке. У нее добрая безобидная морда и грустные глаза. Когда у меня устают спина и ноги, я соскакиваю с седла на землю. Манька идет рядом со мной, трется мордой о мое плечо и преданно смотрит в глаза.
У меня от усталости одеревенели ноги. Я не могу разогнуть спину. Борька тоже устал, но, как всегда, он пытается казаться бодрым. Он поет какие-то одному ему известные песни, понукает лошадь и, чтобы не уснуть, поминутно курит.
Кухарчук привязал к седлу винтовку, снял гимнастерку и идет в нижней рубахе. Он уже не шутит надо мной, не подгоняет плетью Маньку и не хвастается резвостью своего коня. Вороной конь, как и хозяин его, еле передвигает ноги, опустив отяжелевшую голову.
И даже Дорджиев, половину своей жизни проведший верхом на лошади, кажется мне измученным. Он вырезал сучковатую палку и, опираясь на нее, идет в самом конце отряда. Коммунарка у него съехала на затылок, жесткие черные волосы его блестят точно напомаженные, а добродушные глаза стали еще уже.
Но Петрунин смотрит бодро. Он привык к большим таежным переходам с детства.Конь его осторожно ступает по лесной дороге, наставляя вперед уши и прислушиваясь к журчанию реки.Когда хочется курить, Петрунин слезает с. коня. Раздвигая руками кусты, спотыкаясь иногда о корневища, он идет впереди, попыхивая самокруткой.Я завидую Петрунипу.Рубаха моя взмокла от пота и неприятно липнет к спине.Иногда мне кажется, что ноги вот-вот перестанут двигаться и я упаду.
Тогда я расправляю плечи, глубоко вдыхаю воздух и, закусив губы, шагаю еще быстрее и напряженней.Манька тащится рядом. Ноги ее скользят по мягкой прошлогодней листве; узда съехала набок.
Тропинка путается вокруг деревьев и вдруг поднимается на крутую каменистую гору. От подножия до самой верхушки горы, среди редких деревьев — коричневые громады камней. Они надвигаются друг на друга, огромные, искрящиеся.
Борис поминутно останавливается и вытирает ладонью лицо. Кухарчук отстал и идет где-то сзади.Ниже меня несколько бойцов тянут за собой обессилевших, мокрых лошадей.И только Петрунин — высокий, сутуловатый, с суровым загорелым лицом — все так же упрямо движется вперед.
На гору забираемся совершенно изможденные. Кажется, что никто — ни лошади, ни люди не смогут пройти и десяти шагов.Спуск с крутой горы еще тяжелее, чем подъем. Спускаюсь, придерживая Маньку, которая поминутно садится на задние ноги и, того и гляди, полетит в пропасть.
Внизу, в тонкой пелене тумана, лежит величественная громада тайги, рассеченная рекой. Узкая сверкающая Линза извивается вокруг зеленых массивов и кажется недостижимой.
Темнеет. Отыскиваем небольшую полянку, у подножия горы, и около высокого кедра располагаемся на отдых.Петрунин вытаскивает из ножен клинок и говорит Борису:
— Пойдем, нарубим веток, лежаки на ночь устроим. Хорошо поспать на тоненьких ветках.
Белецкий отыскивает в кобуре седла небольшой топорик, и они уходят берегом потемневшей реки.Дорджиев разжигает костер и сидит на берегу реки, опустив ноги в прохладную воду Линзы.
В руках у него две рогатки. Усталый и немного грустный, он любовно обтесывает бурятским ножом концы рогаток и тихо что-то поет на родном языке.Стремительно течет река, тихо всплескивают у берегов волны, глухо шумит засыпающая черная как ночь тайга.Далеко за рекой, сквозь лес, начинает просвечивать серебристая лупа, и лес, и ушедшие от нас вправо горы становятся при ее свете еще темней.
С противоположного берега, через всю реку, протянулись тонкие, черные как смола тени; вода зарябилась; слева, где река скрывается за поворотом, луна протоптала длинную серебристую стежку.
Костер разгорается все больше, и кажется, что грустное лицо Дорджиева объято жарким пламенем.Дорджиев поет обо всем, что видит, и голос его монотонно звучит в тишине.
После ужина каждый устраивается около костра; все быстро засыпают.Назначив караульных, Петруиин ложится рядом со мной.
— Спи, Санька... А когда Дорджиев разбудит тебя, сменишь его.
Просыпаюсь от осторожного толчка в лицо. Подымаю голову: возле меня стоит Манька и тычется мордой в мешок с овсом, который заменил мне подушку. Мне хочется выругать Маньку, стукнуть ее по морде, прогнать, но у нее такие жалобные, просящие глаза.
— Ну, чего тебе, дура?
Манька трясет головой. Я понимаю ее. Всю ночь она ела траву, и теперь ей хочется овса. Я высыпаю несколько горстей овса на фуражку и поднимаюсь. Принимаю пост от Дорджиева.
Дорджиев не может уснуть. Он уперся рукой о седло и долго мечтательно курит монгольскую трубочку.Затем он калачиком сворачивается на своей подстилке и соппо говорит:
— Спать буду, Сачка. Завтра опять дорога. Начальник беда волнуется. В деревне третьего дня-то были, мужики сказали: Унгерн ходит. Уныр много бандитов. Бой был. Худо... Может, драться придется, крепко драться.
В деревнях нам действительно рассказывали, что в районе Упыря и казачьего села Линза бродят небольшие отряды Унгериа. Где-то на Окше они сожгли несколько заимок, цапали на пограничную заставу и ушли в неизвестном направлении.
Это никого особенно не встревожило. Петрунин ни разу не вспоминал об этом рассказе, но всю дорогу торопил нас.Я остаюсь один. Лениво потрескивает костер, и дым вместе с искрами полощется на суетливом ночном ветерке.Освещенная синеватым светом ночи, плещется у берегов река.На зеленом фоне неба черной стеной стоит тайга.Ребята спят, утомленные таежным переходом. Как всегда, Борис разбросал руки, голова его съехала с подстилки. Высокий, сухощавый Петрунин собрался в комочек под старенькой, потрепанной шинелью.
Тишина... Спят ребята; опустив голову, недалеко от костра дремлет Манька; спит тайга; сонно журчит Линза.Еще один день таежного перехода, и мы будем на заставе.Перекинув на руку винтовку, иду по высокой траве к реке.Лошади подымают головы и внимательно смотрят на меня. Прохожу мимо них и останавливаюсь у берега.Сквозь фиолетовую прозрачную воду видно каменистое дно.Вон у самого берега, под большим камнем, уснула рыба. Бросаю камешек, и рыба, шевельнув плавниками, уходит в глубину реки.
Возвращаюсь к костру, отыскиваю книжку, пробую читать. Но где-то совсем рядом завыли голодные шакалы. Воют они долго и протяжно. Лошади ушли от берега и пугливо жмутся у костра. Манька приближается
ко мне.Глаза у нее грустные, пугливые, уши прижаты, как у трусливой собаки.
— Ну, чего тебе, дурная? Зачем пришла, иди пасись, иди...
Но Маня и не думает уходить. Она толкает меня в плечо, точно хочет предупредить о чем-то.
— Ну, чего тебе? Овса? На завтра оставим...
Шакалий вой не прекращается. Борькин конь тревожно водит ушами. Ноздри у него раздуты, глаза напряжены.
Поднимаюсь с земли, опускаю на винтовке предохранитель.Где-то, кажется, хрустит валежник и непрерывно трещат кусты. Тихий ночной ветерок приносит какие-то непонятные звуки.
Нет! Это просто воображение...
Всматриваюсь за реку, назад — в лес, прислушиваюсь, но ничего понять не могу.Оставаться так одному трудно. Бужу Кухарчука. Кстати, он должен сменить меня.Кухарчук встает неохотно, медленно, зевая и почесываясь.
— А разве время уже?..
— Вставай,— говорю я.— Тут что-то неладно...
— Что неладно?
— Шакалы воют, лошади жмутся. Где-то сейчас трещали кусты.
Кухарчук встает и смотрит за реку. Шакалы смолкают, подозрительные шорохи и треск слышатся отчетливее.
— Первым делом забрасывай костер! Быстро!.. Забрасываем травой огонь и льем из котелков воду.
Дрова шипят, по земле стелется дым.Кухарчук осторожно будит ребят. Первым просыпается Петрунин.
— Товарищ начальник, на той стороне люди... я голоса слышал,—шепчет Кухарчук.
— Не ври,— недоверчиво произносит Петрунин.
Но за рекой опять что-то треснуло, зашумели ветки. Схватив винтовку, Петрунин приказывает:
— Лошадей седлать, быстро!
Лагерь наш засуетился. Люди ловили и быстро седлали лошадей, надевали патронташи, винтовки, отыскивали в темноте вещи.Петрунин подошел к нам.
— Баринов и Фаенсон, отведите лошадей по тропинке в сторону. Остальные цепью за мной,— сказал он и, надев на пулемет диск, сгибаясь, побежал к реке.
Маленький сероглазый Фаенсон тащит за собой лошадей. Но не успевают лошади скрыться в кустах, как за рекой вспыхивает винтовочный залп.
Рокочущим громом взрывается тишина, и я слышу, как тяжело, сквозь стиснутые зубы, выдавливает ругательство Фаенсон. Он качается и, хватаясь руками за кусты, прихрамывая, медленно передвигается к тропинке. Его ранили.
Он опускается на землю и кричит:
— Баринов, скорей, скорей лошадей гони, а то перестреляют.
Баринов изо всей силы хлещет лошадей.Луны нет. Поблекшая, она спряталась где-то за черными силуэтами сопок. Петрунина почти не видно. Сгибаясь, он крадется около кустов и порой сливается с
темнотой.Мы ползем к обрыву реки. Густые низкорослые кусты, бледно отраженные в воде, служат нам хорошей маскировкой.
Стрельба затихает, но в горах еще долго перекатывается эхо. Над головой покачиваются ветки. Я чувствую холодное их прикосновение к лицу. Сердце отстукивает минуты томительного ожидания.
Борис лежит рядом со мной. Он вытянул вперед винтовку и всматривается за реку. Лица его я не вижу, но оно представляется мне мрачным.
— Унгерновцы!.. заметили костер...— шепчет он.— Говорят, они уже несколько пограничных сел заняли.
Предрассветная тишина. На пустынном небе меркнет зеленоватая звезда. За рекой, над черными очертаниями тайги, едва дымится неторопливый рассвет. Внизу тихо
вздыхает Линза.И вот как-то вдруг, сразу, захлебываясь, застрочил пулемет, защелкали винтовки. Пули зарывались в землю, со зловещим свистом летели над головой, вздымали воду, косили кусты, и на лицо мое, на руки, точно осенью, осыпались листья.
Бойцы волновались. Но припавший щекой к пулемету Петрунин был спокоен. И когда стрельба стала тише, он повернулся к нам и, как бы в подтверждение своего спокойствия, сказал:
— Без приказания не стрелять... Прошло с полчаса. Никто из нас не шевелился. Вражеский пулемет замолк. Опять водворилась томительная, беспокойная тишина...
Петрунин срывает сухую травинку, жует ее, прислушивается к еле уловимому шороху за рекой.Потом шумят кусты, трещит валежник, и на берегу появляются несколько человек. Они подозрительно смотрят на нашу сторону, и кто-то с досадой в голосе говорит:
— Зря мы патроны тратили, никого там нет. Они давно в тайгу смылись. Догонять нужно. Их не больше семи человек...
Постепенно из леса к реке выходит весь отряд.Я хорошо различаю монгольские халаты, офицерские френчи, винтовки. Белогвардейцы садятся на лошадей и медленно, по одному, спускаются в реку: глухо бряцают по каменистому дну копыта.
Они решили перейти реку и потом окружить нас в лесу.Все глубже и глубже погружаются в воду фыркающие лошади, уже с середины реки доносится тревожное их ржание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31