Она с трудом отломила кусочек, пожевала и, запив глотком воды, с усилием проглотила. Разглядев свежую кровь и гной там, где к ноге прикоснулось измазанное в грязи платье, он сказал, что нужно вымыть ногу, переодеться и почиститься. Дав эти инструкции, он снова ушел. А она добрела до пруда, вошла в воду и постояла там, пока не почувствовала, что юбка отлипла от раны. Тогда она сняла платье и, вывернув его наизнанку, обтерла чистой стороной гноящуюся ногу. Дотронувшись до волос, она поняла, что и они пропитались грязью, когда она лежала головой на земле. Войдя поглубже, она, насколько могла, промыла волосы, а потом вышла на берег, дрожа от холода. Вернувшись домой, вытерлась, надела другое платье и аккуратно вывесила запачканное на улице, отметив при этом, что небо выглядит так, словно дождя не будет еще много месяцев.
Ночью Эндрю принес ей миску тушеного мяса.
– Ты все понимаешь? – спросил он ее.
Она кивнула.
– Зажечь тебе лампу?
Она пожала плечами – и на секунду смутилась. Жест был не ее, а Мэтью.
Эндрю поставил лампу на пол. Здесь она и спала, и ела. Подол бы приподнят, чтобы не задевать гноящейся раны.
– Тебе надо как-то помочь с ногой?
Она отрицательно качнула головой.
Эндрю помолчал. Ему явно нужно было спросить и еще кое-что, но трудно было решиться – еще труднее, чем просто прийти и говорить с ней, хотя и это было труднейшим, что ему приходилось делать в жизни.
– Меня просили узнать, что ты думаешь делать, – выговорил он наконец.
Она впервые за все время взглянула на него в упор. Эндрю стоял за пределами отбрасываемого лампой круга света, и в густой полутьме лицо казалось искаженным до неузнаваемости. А глаза были такими, словно он увидел перед собой саму смерть.
– Делать? – повторила она тускло. Слова вышли из горла надсадным шепотом: она слишком долго молчала.
Услышав этот шепот, он взглянул на нее – и сразу же отвернулся.
– А разве я могу что-нибудь делать?
– Да. Боже мой, Эмми! – воскликнул он. – Чего ты от меня хочешь. Просто они попросили меня…
– Они?
– Да, все. Ну, отец. И другие.
– Они избрали тебя, чтобы ты переговорил со мной?
Эндрю молчал.
– И чего же они хотят? – спросила она, думая в то же время, что нужно будет поговорить с пастором Эйвери. Ей нужно снова выучиться молиться. Если не за себя, то за Мэтью.
– Они решили, что ты, вероятно, захочешь уехать.
– Уехать? Куда я могу уехать?
– Не знаю. – Он стоял, опустив голову, и она с трудом разбирала, что он говорил. – Куда-нибудь, где о тебе не… Где эта история неизвестна.
– Но эта история всюду будет известна мне.
Он ничего не ответил. Он не умел рассуждать, и ему было бесконечно тяжело от этой миссии, доставшейся ему, потому что во всей семье он один решался хоть разговаривать с Эммелиной. Отец с той минуты, как бледная и дрожащая Ханна с трудом, запинаясь, поведала о случившемся в Лоуэлле, попросту обезумел. Лишь только лодка доставила Эммелину домой, он бросился, схватив топор, к сараю и стал крушить его на куски, даже не вспоминая о находившейся внутри скотине. Остановить его было немыслимо. Стоило кому-либо приблизиться, как он сразу же отгонял смельчака топором. Пробесновавшись несколько часов подряд, он свалил и переднюю, и боковую стенки; крыша рухнула вместе с ними.
– А где же Льюк? – спросила Эммелина. – Он разве тоже хочет, чтобы я уехала?
– Да. Как и все члены семьи.
Будто она не была уже членом семьи! Но они шли еще дальше: сплотившись семейным кланом, они защищали его от нее.
– Значит, и он винит меня в случившемся?
– Кроме тебя, винить некого.
– Но я же не знала! Мы оба не знали. Как можно не помнить об этом?
– Мы помним. И все-таки то, что случилось, случилось.
И речь шла не только о том, что случилось недавно, но и о давнем событии, которое она утаила от них, больше того – утаивала долгие годы. Эндрю старался быть справедливым. Но в его поведении не чувствовалось ни мягкости, ни доброты. Да и откуда им было взяться? Ведь то, что случилось, – случилось. И она опозорила всю семью, хотя они-то действительно не виноваты.
– Ну, как бы там ни было, я приду еще раз, – сказал он, уходя.
По-прежнему сидя на полу, она принялась есть мясо. В первый раз после случившегося огляделась. Казалось, она откуда-то вернулась. Все вокруг выглядело как-то меньше и бедней, чем помнилось. На остывшей плите стоял горшок с бобами; она залила их водой, перед тем как отправиться на воскресный обед в родительский дом. Сколько же дней назад это было? В углу на скамейке лежала рубашка Мэтью. Она отложила ее, чтобы выстирать. Прямо перед глазами шли вверх ступеньки. Они доходили до поперечных балок, на которые будет настелен пол чердака. Нет, на которые предполагалось настелить пол. Первая партия сосновых досок лежала под лестницей. На крючках возле двери висели безрукавка Мэтью из оленьей кожи и ее собственная шерстяная шаль. Она сняла их с вешалки, аккуратно сложила безрукавку и, завернув ее в шаль, положила узелок в шкаф. А потом погасила лампу и снова осталась сидеть в темноте.
В окне виднелся пруд; над ним стояла полная луна. Эммелина вышла из дома и принялась прислушиваться к кваканью лягушек и стрекоту сверчков. Было такое чувство, словно никогда прежде она этих звуков не слышала. Пройдя немного вперед, она добралась до слюдяного камня, вскарабкалась на него и посмотрела в сторону родительского дома. Впервые после крушения жизни в голову ей пришла мысль о матери, и она мысленно поблагодарила Бога за то, что той не узнать уже о случившемся.
В одном из окон мерцала зажженная лампа.
Что там сейчас происходит? Она не спросила Эндрю, как мать. А разве он сам сказал бы об ухудшении? Или о том, что мать умерла? Отбросив все колебания, она слезла с камня и перешла через дорогу. Если окажется, что отец в доме, она сразу повернется и убежит. Однако в том месте, где раньше стоял сарай, горел свет, и это ее обнадеживало. Кто мог там быть? Только отец и Эндрю.
Выяснилось, что они оба сидели на стульях возле разрушенного строения. Все время находиться в доме было невыносимо, а показаться в трактире они не смели. Весь город знал. Каждая из невесток уже рассказала о том, что случилось, в своем семействе да еще лучшей подруге. Промолчав, они, с точки зрения многих, выказали бы симпатию грешнице. И они не молчали. «Если б я только знала, – твердила каждая. – И как долго она умудрялась скрывать от нас правду! Похоже, в ней сидит дьявол, но и сам дьявол не смог бы, пожалуй, так ловко обманывать!» Все женщины клана сплотились куда дружнее, чем прежде. И на какое-то время Гарриет сделалась среди них главной. Еще бы, ведь это она, единственная из всех, никогда в жизни не доверяла Эммелине. Впрочем, и остальные наперебой вспоминали теперь различные случаи, когда она вызывала у них недовольство и даже гнев. По вечерам ни одна из женщин не соглашалась оставаться одна. И если мужчина хотел отлучиться из дома, то сразу прикидывал, кто бы мог в это время прийти посидеть с женой.
Джейн, правда, осталась одна с Сарой Мошер, но она знала: и отец, и Эндрю рядом. Сидя с закрытыми глазами в Сариной качалке, Джейн не спала. В прежние времена она, наверное, задремала бы в тишине комнаты, но теперь это было немыслимо. Весь город бодрствовал допоздна, словно стараясь быть на страже – не допустить новых ужасных происшествий. А по ночам и родственников, и знакомых Мошеров преследовали кошмары, предательски подстерегавшие момент, когда смежившие глаза люди теряют присущую им днем силу.
Сзади обойдя дом, чтобы мужчины ее не увидели, Эммелина вскарабкалась по крутому и грязному косогору, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на липнущую к юбке грязь. Потом, оказавшись уже возле окон, почистила платье, пригладила волосы и тогда только заглянула в комнату. Сложенные на груди руки матери аккуратно лежали одна на другой. Жива ли она? Фигура была такой неподвижной, что трудно было сказать однозначно. И все-таки Эммелине казалось, что мать жива. Джейн, судя по всему, крепко спала, сидя в ее качалке.
Если тихонько приоткрыть дверь, можно войти на цыпочках, подкрасться к постели и поцеловать маму. Джейн не услышит и не проснется. Да если даже проснется, то что с того? В худшем случае надо будет сбежать. Ей казалось, она уже прикасается к мягкой коже на лице матери.
Со всеми предосторожностями нажав на дверь, она ступила босой ногой в комнату, и сразу же Джейн открыла глаза и пронзительно вскрикнула. Стремительно кинувшись к выходу, Эммелина пустилась бежать вниз по склону и дальше, через дорогу, успев пересечь ее прежде, чем отец с Эндрю добрались до Джейн. Влетев в дом, она сразу же заперла дверь на засов. Сделать это было непросто: никогда раньше засовом не пользовались и он оказался тугим и неподатливым. Справившись с ним наконец, она рухнула на пол и разрыдалась. Когда Эндрю постучал в дверь, она все еще плакала.
– Кто там?
– Я. Эндрю.
Она с трудом поднялась и, отодвинув щеколду, приоткрыла дверь. Затем прошла к окну и выглянула наружу, двумя руками опираясь на подоконник. В окно по-прежнему светила луна. Казалось, ничего не случилось.
– Ты напугала ее, – сказал Эндрю.
– Да, знаю, – ответила Эммелина. – Мне очень жаль, что все так получилось, но я хотела взглянуть на маму.
Он помолчал. Потом наконец выговорил:
– Папа велел передать: если ты хоть раз появишься, он убьет тебя.
Не веря своим ушам, она попыталась рассмотреть получше лицо Эндрю. Поняв наконец, что расслышала правильно, а сказано все – всерьез, опять отвернулась к окну.
– Как мама? – спросила она погодя.
– Отходит, – ответил Эндрю, и Эммелина снова заплакала. На самом деле мать умерла, хотя никто еще не знал об этом.
Может, как раз вопль Джейн привел к остановке слабых, едва ощутимых ударов сердца. Отчаянно перепуганная внезапным появлением Эммелины, Джейн выскочила из дома рассказать мужу и тестю о случившемся, а потом Эндрю сразу пошел к Эммелине. Так что, естественно, правда еще не открылась.
– Тебе лучше уехать отсюда, – сказал Эммелине Эндрю.
– Не знаю, смогу ли. – Да и куда ей было ехать? Как знать, куда нужно идти, чтоб не наткнуться на Мэтью, прежде чем эта встреча будет по силам для них обоих? Где ей укрыться, где спрятаться? – Я не знаю… – Она хотела было сказать, что не может уйти, пока мать лежит здесь, умирая, но в этот момент за дорогой послышались громкие крики: отец звал Эндрю.
Тот ушел и, вернувшись назавтра, сказал, что мать умерла. Услышав это, Эммелина опустилась на скамью, закрыла глаза. Эндрю ждал. Разомкнув губы, она наконец сказала, что, если уж отец собирался убить ее, прийти на похороны ей, вероятно, запрещается. Да, подтвердил он, это так. Она спросила, будет ли ей дано разрешение поговорить с пастором, и услышала: будет, но только после похорон.
– Вот как? И кто же принял эти решения? Возможно, Гарриет, – пронеслось в голове. – А впрочем, неважно, – устало добавила Эммелина. – Неважно, кто принял решение. Хорошо. Я не приду.
– Думала ли ты еще о нашем разговоре? – спросил он, чуть подождав.
– О том, чтобы уехать? Нет. Я думала только о маме.
– Деньги у тебя есть?
Она пожала плечами. Понятия не имела, унес ли Мэтью их сбережения в кармане куртки или, может быть, что-то осталось в шкафу.
– Никто не просит тебя уехать без цента, – произнес он. – Мы соберем, сколько сможем, и тебе будет с чего начать где-нибудь в большом городе.
– Как это великодушно с вашей стороны, – сказала она. Но он не понял иронии. Джейн, взяв детей, ушла к родителям, жившим в противоположном конце Файетта, и заявила, что, пока Эммелина здесь, не вернется. Джейн сожгла свое подвенечное платье – ей просто дурно делалось при одной мысли, что оно было на Эммелине. Розанна с Ребеккой уехали к себе в Ливермол, вернутся на похороны, но больше не останутся ни секунды. Льюк с женой обсуждают, не перебраться ли в Честервилл, а Гарриет и Уинтроп говорят даже о Портленде или Бостоне. Однако то, что война может вмешаться в любые планы, удерживает их пока от окончательных решений. Ведь хоть они и живут в общем по-прежнему, но проходящие и проезжающие через город мужчины говорят только о войне, а воздух полнится слухами, достаточными, чтобы поддержать любые опасения. Кое-кто говорит, что война не продвинется севернее Вирджинии, но другие уже уверенно заявляют, будто войска Конфедератов движутся по побережью прямо к Нью-Йорку. В Ливермоле развернута кампания по записи в Восьмой пехотный полк и рекрутов набирают со всех окрестностей, включая Файетт. Эндрю и Льюк уже совсем было договорились записаться и идти защищать Федерацию Северных штатов, у их жен был дополнительный (по сравнению с имевшимися у остальных) довод против такого решения: если б мужья ушли, они оставили бы их не только в одиночестве, но и с опозоренным именем. Конечно, яростнее всего добивалась отъезда Эммелины Гарриет. Она уже истерически выкрикивала, что говорить с сестрой сама – не в состоянии. Эндрю, родившийся после Льюка, но перед Гарриет, всегда недолюбливал младшую сестру и почти все свое детство любыми путями старался быть от нее подальше и поспевать за Эммелиной и Льюком. И то, что сейчас обстоятельства вынудили его сблизиться с Гарриет, только еще усиливало негодование на Эммелину. Мало всего остального, так нужно еще терпеть и это!
Похороны назначили на следующий день. Через Эндрю она передала преподобному Эйвери, что хочет встретиться с ним, как ей было указано, после погребения и просит уточнить, прийти ли ей в церковь или ждать пастора дома.
– Но ты не можешь… – начал было Эндрю, но сразу оборвал себя, сказав: – Хорошо. Я спрошу.
Взяв Библию, она села возле окна, намереваясь почитать псалмы, которые любила мать. Но одно лишь прикосновение к книге, переворачивание страниц теперь, когда матери уже нет, вызвало волну боли, грозившей сломить ее и уничтожить. Поспешно отложив Библию в сторону, она в смятении огляделась.
Почему же она не рассказала все матери?
Если бы она смогла рассказать… давно, когда вернулась из Лоуэлла… многое бы пошло иначе. Чувство, что мать знает все, давало бы утешение, а кроме того, может, матери Ханна и согласилась бы назвать фамилию усыновителей, и тогда… Но здесь мысль сразу обрывалась. Легче было вообразить, как до конца ее дней никто из родных никогда не обратится к ней ни с одним словом, чем мысленно представить себе жизнь, в которой она так и не узнала бы своего сына.
Она принесла воды из пруда, прибралась в доме, вымыла оставшуюся грязной посуду, выстирала рубашку Мэтью. Пользоваться водой из источника на земле Мошеров она больше не сможет. За питьевой водой нужно будет ходить к лесному роднику.
На дороге все время слышался стук колес. Выглянув из окна, Эммелина увидела, как отъехала отцовская повозка. Чуть позже она вернулась, а потом снова отправилась куда-то. На этот раз сзади сидели Льюк с Эндрю, и что-то в их позах сделало вдруг понятным, что они везут гроб.
Немыслимо было оставаться в доме. Он перестал быть укрытием, превратился в тюрьму. Подойдя к двери, она выглянула, посмотрела на гладь пруда. Теплынь стояла. Конец мая, а может, уже июнь. Время вновь сделалось сплошным и бесконечным, как когда-то, давным-давно, в юности. Может быть, Эндрю, придя еще раз, согласится сказать ей, какое число, и тогда она начнет делать зарубки. Конечно, не очень понятно, почему нужно знать дни, а все-таки страшно никак не ориентировать свою жизнь во времени. Мысль о необходимости добывать себе пропитание не пугала, и к перспективе одиночества она относилась спокойно (ведь она столько лет прожила одинокой), но вот отсутствие способа измерять время окутывало все будущее странным густым туманом, через который не пробьется ни струя дождя, ни лучик солнца.
Но почему ей все-таки не уйти отсюда? Не на какое-то время, а насовсем? Если собраться с силами, чтобы уйти на час, то можно будет уйти на неделю?.. на год?.. на большее время?.. И семье тогда станет легче, а ей вряд ли будет еще тяжелее.
Да, нужно уйти немедленно, а не сидеть здесь в горьком одиночестве, пока весь город оплакивает маму.
Дождь, судя по всему, не собирается. Она открыла шкаф, вынула сумку, в которой Мэтью носил инструменты, подумала: надо оставить записку, чтобы, вернувшись за вещами, он не рассердился, но потом улыбнулась нелепости этой мысли. Какая записка? Ведь он не умеет читать, хотя в последние месяцы и начал понемногу разбирать буквы: тайком от нее пытался осилить грамоту. Если же замечал, что она наблюдает, то притворялся занятым чем-то другим.
Она положила в сумку немного одежды, хлеб, только что принесенный Эндрю, завернутую в шаль безрукавку, карты, карандаши, нож Мэтью и Библию. В шкафу оставались банкноты – почти десять долларов. Она забрала их вместе с лежащей рядом мелочью, в глубине души понимая, что если Мэтью вернется, то очень нескоро.
Кончив нехитрые сборы, она еще раз огляделась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Ночью Эндрю принес ей миску тушеного мяса.
– Ты все понимаешь? – спросил он ее.
Она кивнула.
– Зажечь тебе лампу?
Она пожала плечами – и на секунду смутилась. Жест был не ее, а Мэтью.
Эндрю поставил лампу на пол. Здесь она и спала, и ела. Подол бы приподнят, чтобы не задевать гноящейся раны.
– Тебе надо как-то помочь с ногой?
Она отрицательно качнула головой.
Эндрю помолчал. Ему явно нужно было спросить и еще кое-что, но трудно было решиться – еще труднее, чем просто прийти и говорить с ней, хотя и это было труднейшим, что ему приходилось делать в жизни.
– Меня просили узнать, что ты думаешь делать, – выговорил он наконец.
Она впервые за все время взглянула на него в упор. Эндрю стоял за пределами отбрасываемого лампой круга света, и в густой полутьме лицо казалось искаженным до неузнаваемости. А глаза были такими, словно он увидел перед собой саму смерть.
– Делать? – повторила она тускло. Слова вышли из горла надсадным шепотом: она слишком долго молчала.
Услышав этот шепот, он взглянул на нее – и сразу же отвернулся.
– А разве я могу что-нибудь делать?
– Да. Боже мой, Эмми! – воскликнул он. – Чего ты от меня хочешь. Просто они попросили меня…
– Они?
– Да, все. Ну, отец. И другие.
– Они избрали тебя, чтобы ты переговорил со мной?
Эндрю молчал.
– И чего же они хотят? – спросила она, думая в то же время, что нужно будет поговорить с пастором Эйвери. Ей нужно снова выучиться молиться. Если не за себя, то за Мэтью.
– Они решили, что ты, вероятно, захочешь уехать.
– Уехать? Куда я могу уехать?
– Не знаю. – Он стоял, опустив голову, и она с трудом разбирала, что он говорил. – Куда-нибудь, где о тебе не… Где эта история неизвестна.
– Но эта история всюду будет известна мне.
Он ничего не ответил. Он не умел рассуждать, и ему было бесконечно тяжело от этой миссии, доставшейся ему, потому что во всей семье он один решался хоть разговаривать с Эммелиной. Отец с той минуты, как бледная и дрожащая Ханна с трудом, запинаясь, поведала о случившемся в Лоуэлле, попросту обезумел. Лишь только лодка доставила Эммелину домой, он бросился, схватив топор, к сараю и стал крушить его на куски, даже не вспоминая о находившейся внутри скотине. Остановить его было немыслимо. Стоило кому-либо приблизиться, как он сразу же отгонял смельчака топором. Пробесновавшись несколько часов подряд, он свалил и переднюю, и боковую стенки; крыша рухнула вместе с ними.
– А где же Льюк? – спросила Эммелина. – Он разве тоже хочет, чтобы я уехала?
– Да. Как и все члены семьи.
Будто она не была уже членом семьи! Но они шли еще дальше: сплотившись семейным кланом, они защищали его от нее.
– Значит, и он винит меня в случившемся?
– Кроме тебя, винить некого.
– Но я же не знала! Мы оба не знали. Как можно не помнить об этом?
– Мы помним. И все-таки то, что случилось, случилось.
И речь шла не только о том, что случилось недавно, но и о давнем событии, которое она утаила от них, больше того – утаивала долгие годы. Эндрю старался быть справедливым. Но в его поведении не чувствовалось ни мягкости, ни доброты. Да и откуда им было взяться? Ведь то, что случилось, – случилось. И она опозорила всю семью, хотя они-то действительно не виноваты.
– Ну, как бы там ни было, я приду еще раз, – сказал он, уходя.
По-прежнему сидя на полу, она принялась есть мясо. В первый раз после случившегося огляделась. Казалось, она откуда-то вернулась. Все вокруг выглядело как-то меньше и бедней, чем помнилось. На остывшей плите стоял горшок с бобами; она залила их водой, перед тем как отправиться на воскресный обед в родительский дом. Сколько же дней назад это было? В углу на скамейке лежала рубашка Мэтью. Она отложила ее, чтобы выстирать. Прямо перед глазами шли вверх ступеньки. Они доходили до поперечных балок, на которые будет настелен пол чердака. Нет, на которые предполагалось настелить пол. Первая партия сосновых досок лежала под лестницей. На крючках возле двери висели безрукавка Мэтью из оленьей кожи и ее собственная шерстяная шаль. Она сняла их с вешалки, аккуратно сложила безрукавку и, завернув ее в шаль, положила узелок в шкаф. А потом погасила лампу и снова осталась сидеть в темноте.
В окне виднелся пруд; над ним стояла полная луна. Эммелина вышла из дома и принялась прислушиваться к кваканью лягушек и стрекоту сверчков. Было такое чувство, словно никогда прежде она этих звуков не слышала. Пройдя немного вперед, она добралась до слюдяного камня, вскарабкалась на него и посмотрела в сторону родительского дома. Впервые после крушения жизни в голову ей пришла мысль о матери, и она мысленно поблагодарила Бога за то, что той не узнать уже о случившемся.
В одном из окон мерцала зажженная лампа.
Что там сейчас происходит? Она не спросила Эндрю, как мать. А разве он сам сказал бы об ухудшении? Или о том, что мать умерла? Отбросив все колебания, она слезла с камня и перешла через дорогу. Если окажется, что отец в доме, она сразу повернется и убежит. Однако в том месте, где раньше стоял сарай, горел свет, и это ее обнадеживало. Кто мог там быть? Только отец и Эндрю.
Выяснилось, что они оба сидели на стульях возле разрушенного строения. Все время находиться в доме было невыносимо, а показаться в трактире они не смели. Весь город знал. Каждая из невесток уже рассказала о том, что случилось, в своем семействе да еще лучшей подруге. Промолчав, они, с точки зрения многих, выказали бы симпатию грешнице. И они не молчали. «Если б я только знала, – твердила каждая. – И как долго она умудрялась скрывать от нас правду! Похоже, в ней сидит дьявол, но и сам дьявол не смог бы, пожалуй, так ловко обманывать!» Все женщины клана сплотились куда дружнее, чем прежде. И на какое-то время Гарриет сделалась среди них главной. Еще бы, ведь это она, единственная из всех, никогда в жизни не доверяла Эммелине. Впрочем, и остальные наперебой вспоминали теперь различные случаи, когда она вызывала у них недовольство и даже гнев. По вечерам ни одна из женщин не соглашалась оставаться одна. И если мужчина хотел отлучиться из дома, то сразу прикидывал, кто бы мог в это время прийти посидеть с женой.
Джейн, правда, осталась одна с Сарой Мошер, но она знала: и отец, и Эндрю рядом. Сидя с закрытыми глазами в Сариной качалке, Джейн не спала. В прежние времена она, наверное, задремала бы в тишине комнаты, но теперь это было немыслимо. Весь город бодрствовал допоздна, словно стараясь быть на страже – не допустить новых ужасных происшествий. А по ночам и родственников, и знакомых Мошеров преследовали кошмары, предательски подстерегавшие момент, когда смежившие глаза люди теряют присущую им днем силу.
Сзади обойдя дом, чтобы мужчины ее не увидели, Эммелина вскарабкалась по крутому и грязному косогору, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на липнущую к юбке грязь. Потом, оказавшись уже возле окон, почистила платье, пригладила волосы и тогда только заглянула в комнату. Сложенные на груди руки матери аккуратно лежали одна на другой. Жива ли она? Фигура была такой неподвижной, что трудно было сказать однозначно. И все-таки Эммелине казалось, что мать жива. Джейн, судя по всему, крепко спала, сидя в ее качалке.
Если тихонько приоткрыть дверь, можно войти на цыпочках, подкрасться к постели и поцеловать маму. Джейн не услышит и не проснется. Да если даже проснется, то что с того? В худшем случае надо будет сбежать. Ей казалось, она уже прикасается к мягкой коже на лице матери.
Со всеми предосторожностями нажав на дверь, она ступила босой ногой в комнату, и сразу же Джейн открыла глаза и пронзительно вскрикнула. Стремительно кинувшись к выходу, Эммелина пустилась бежать вниз по склону и дальше, через дорогу, успев пересечь ее прежде, чем отец с Эндрю добрались до Джейн. Влетев в дом, она сразу же заперла дверь на засов. Сделать это было непросто: никогда раньше засовом не пользовались и он оказался тугим и неподатливым. Справившись с ним наконец, она рухнула на пол и разрыдалась. Когда Эндрю постучал в дверь, она все еще плакала.
– Кто там?
– Я. Эндрю.
Она с трудом поднялась и, отодвинув щеколду, приоткрыла дверь. Затем прошла к окну и выглянула наружу, двумя руками опираясь на подоконник. В окно по-прежнему светила луна. Казалось, ничего не случилось.
– Ты напугала ее, – сказал Эндрю.
– Да, знаю, – ответила Эммелина. – Мне очень жаль, что все так получилось, но я хотела взглянуть на маму.
Он помолчал. Потом наконец выговорил:
– Папа велел передать: если ты хоть раз появишься, он убьет тебя.
Не веря своим ушам, она попыталась рассмотреть получше лицо Эндрю. Поняв наконец, что расслышала правильно, а сказано все – всерьез, опять отвернулась к окну.
– Как мама? – спросила она погодя.
– Отходит, – ответил Эндрю, и Эммелина снова заплакала. На самом деле мать умерла, хотя никто еще не знал об этом.
Может, как раз вопль Джейн привел к остановке слабых, едва ощутимых ударов сердца. Отчаянно перепуганная внезапным появлением Эммелины, Джейн выскочила из дома рассказать мужу и тестю о случившемся, а потом Эндрю сразу пошел к Эммелине. Так что, естественно, правда еще не открылась.
– Тебе лучше уехать отсюда, – сказал Эммелине Эндрю.
– Не знаю, смогу ли. – Да и куда ей было ехать? Как знать, куда нужно идти, чтоб не наткнуться на Мэтью, прежде чем эта встреча будет по силам для них обоих? Где ей укрыться, где спрятаться? – Я не знаю… – Она хотела было сказать, что не может уйти, пока мать лежит здесь, умирая, но в этот момент за дорогой послышались громкие крики: отец звал Эндрю.
Тот ушел и, вернувшись назавтра, сказал, что мать умерла. Услышав это, Эммелина опустилась на скамью, закрыла глаза. Эндрю ждал. Разомкнув губы, она наконец сказала, что, если уж отец собирался убить ее, прийти на похороны ей, вероятно, запрещается. Да, подтвердил он, это так. Она спросила, будет ли ей дано разрешение поговорить с пастором, и услышала: будет, но только после похорон.
– Вот как? И кто же принял эти решения? Возможно, Гарриет, – пронеслось в голове. – А впрочем, неважно, – устало добавила Эммелина. – Неважно, кто принял решение. Хорошо. Я не приду.
– Думала ли ты еще о нашем разговоре? – спросил он, чуть подождав.
– О том, чтобы уехать? Нет. Я думала только о маме.
– Деньги у тебя есть?
Она пожала плечами. Понятия не имела, унес ли Мэтью их сбережения в кармане куртки или, может быть, что-то осталось в шкафу.
– Никто не просит тебя уехать без цента, – произнес он. – Мы соберем, сколько сможем, и тебе будет с чего начать где-нибудь в большом городе.
– Как это великодушно с вашей стороны, – сказала она. Но он не понял иронии. Джейн, взяв детей, ушла к родителям, жившим в противоположном конце Файетта, и заявила, что, пока Эммелина здесь, не вернется. Джейн сожгла свое подвенечное платье – ей просто дурно делалось при одной мысли, что оно было на Эммелине. Розанна с Ребеккой уехали к себе в Ливермол, вернутся на похороны, но больше не останутся ни секунды. Льюк с женой обсуждают, не перебраться ли в Честервилл, а Гарриет и Уинтроп говорят даже о Портленде или Бостоне. Однако то, что война может вмешаться в любые планы, удерживает их пока от окончательных решений. Ведь хоть они и живут в общем по-прежнему, но проходящие и проезжающие через город мужчины говорят только о войне, а воздух полнится слухами, достаточными, чтобы поддержать любые опасения. Кое-кто говорит, что война не продвинется севернее Вирджинии, но другие уже уверенно заявляют, будто войска Конфедератов движутся по побережью прямо к Нью-Йорку. В Ливермоле развернута кампания по записи в Восьмой пехотный полк и рекрутов набирают со всех окрестностей, включая Файетт. Эндрю и Льюк уже совсем было договорились записаться и идти защищать Федерацию Северных штатов, у их жен был дополнительный (по сравнению с имевшимися у остальных) довод против такого решения: если б мужья ушли, они оставили бы их не только в одиночестве, но и с опозоренным именем. Конечно, яростнее всего добивалась отъезда Эммелины Гарриет. Она уже истерически выкрикивала, что говорить с сестрой сама – не в состоянии. Эндрю, родившийся после Льюка, но перед Гарриет, всегда недолюбливал младшую сестру и почти все свое детство любыми путями старался быть от нее подальше и поспевать за Эммелиной и Льюком. И то, что сейчас обстоятельства вынудили его сблизиться с Гарриет, только еще усиливало негодование на Эммелину. Мало всего остального, так нужно еще терпеть и это!
Похороны назначили на следующий день. Через Эндрю она передала преподобному Эйвери, что хочет встретиться с ним, как ей было указано, после погребения и просит уточнить, прийти ли ей в церковь или ждать пастора дома.
– Но ты не можешь… – начал было Эндрю, но сразу оборвал себя, сказав: – Хорошо. Я спрошу.
Взяв Библию, она села возле окна, намереваясь почитать псалмы, которые любила мать. Но одно лишь прикосновение к книге, переворачивание страниц теперь, когда матери уже нет, вызвало волну боли, грозившей сломить ее и уничтожить. Поспешно отложив Библию в сторону, она в смятении огляделась.
Почему же она не рассказала все матери?
Если бы она смогла рассказать… давно, когда вернулась из Лоуэлла… многое бы пошло иначе. Чувство, что мать знает все, давало бы утешение, а кроме того, может, матери Ханна и согласилась бы назвать фамилию усыновителей, и тогда… Но здесь мысль сразу обрывалась. Легче было вообразить, как до конца ее дней никто из родных никогда не обратится к ней ни с одним словом, чем мысленно представить себе жизнь, в которой она так и не узнала бы своего сына.
Она принесла воды из пруда, прибралась в доме, вымыла оставшуюся грязной посуду, выстирала рубашку Мэтью. Пользоваться водой из источника на земле Мошеров она больше не сможет. За питьевой водой нужно будет ходить к лесному роднику.
На дороге все время слышался стук колес. Выглянув из окна, Эммелина увидела, как отъехала отцовская повозка. Чуть позже она вернулась, а потом снова отправилась куда-то. На этот раз сзади сидели Льюк с Эндрю, и что-то в их позах сделало вдруг понятным, что они везут гроб.
Немыслимо было оставаться в доме. Он перестал быть укрытием, превратился в тюрьму. Подойдя к двери, она выглянула, посмотрела на гладь пруда. Теплынь стояла. Конец мая, а может, уже июнь. Время вновь сделалось сплошным и бесконечным, как когда-то, давным-давно, в юности. Может быть, Эндрю, придя еще раз, согласится сказать ей, какое число, и тогда она начнет делать зарубки. Конечно, не очень понятно, почему нужно знать дни, а все-таки страшно никак не ориентировать свою жизнь во времени. Мысль о необходимости добывать себе пропитание не пугала, и к перспективе одиночества она относилась спокойно (ведь она столько лет прожила одинокой), но вот отсутствие способа измерять время окутывало все будущее странным густым туманом, через который не пробьется ни струя дождя, ни лучик солнца.
Но почему ей все-таки не уйти отсюда? Не на какое-то время, а насовсем? Если собраться с силами, чтобы уйти на час, то можно будет уйти на неделю?.. на год?.. на большее время?.. И семье тогда станет легче, а ей вряд ли будет еще тяжелее.
Да, нужно уйти немедленно, а не сидеть здесь в горьком одиночестве, пока весь город оплакивает маму.
Дождь, судя по всему, не собирается. Она открыла шкаф, вынула сумку, в которой Мэтью носил инструменты, подумала: надо оставить записку, чтобы, вернувшись за вещами, он не рассердился, но потом улыбнулась нелепости этой мысли. Какая записка? Ведь он не умеет читать, хотя в последние месяцы и начал понемногу разбирать буквы: тайком от нее пытался осилить грамоту. Если же замечал, что она наблюдает, то притворялся занятым чем-то другим.
Она положила в сумку немного одежды, хлеб, только что принесенный Эндрю, завернутую в шаль безрукавку, карты, карандаши, нож Мэтью и Библию. В шкафу оставались банкноты – почти десять долларов. Она забрала их вместе с лежащей рядом мелочью, в глубине души понимая, что если Мэтью вернется, то очень нескоро.
Кончив нехитрые сборы, она еще раз огляделась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36