В первый раз начал издалека. Сказал, что всегда удивлялся, почему молодой Уинтроп попросил руки Гарриет, хотя вздыхал вроде по Эммелине.
– Ну что ты, папа, – возразила она спокойно, – тебе это просто казалось.
У Гарриет и Уинтропа Брэдли было уже пятеро детей. Старый мистер Брэдли умер, и Уинтроп вел все дела в принадлежавшей матери лавке, что дало Гарриет наконец-то удовлетворившее ее положение в городе.
Если отец и прав был в предположениях относительно чувств Уинтропа, то Эммелина их искренне не заметила, так же как не замечала и внимания, оказываемого ей другими молодыми людьми. Долгие месяцы после возвращения из Лоуэлла ей не давалось непринужденно общаться даже с отцом и братьями, еще больше времени понадобилось, чтобы наконец оказаться в силах перекинуться несколькими фразами с кем-либо из не входящих в семейный круг мужчин. Когда после смерти пастора Эванса в Файетте появился новый, красиво и увлекательно говоривший пастор, она заново начала получать удовольствие от посещения церкви и одновременно обрела способность видеть в толпе отдельные мужские лица и понимать даже, что некоторые из них, безусловно, приятны. И все-таки когда кто-нибудь из мужчин приходил в гости, она относилась к этому равнодушно: проводив, не скучала и не задумывалась, придет ли еще. Естественно, что большинство, получив вежливый, но холодный прием, отказывались от дальнейших попыток.
Но только не Саймон Фентон, у которого работал отец. Тот и не думал отступаться. На пороге пятидесятилетия он все еще оставался вдовцом, жил со своими тремя детьми и брал их с собой, когда должен был уезжать по делам. Саймон не только владел лесопилкой, но был и агентом дорожно-строительной компании и именно в связи с этим должен был постоянно разъезжать между Файеттом и Честервиллем, Файеттом и Ливермолом, Файеттом и Халлоуэллом, а иногда даже между Файеттом, Норуэйем и Льюистоном. Саймон рассказал Мошерам, что после смерти жены решил не искать новой матери своим детям, а управляться с ними сам. Старшей девочке было теперь уже пятнадцать, и она, безусловно, справилась бы с присмотром за младшими во время его отлучек, но Саймон по-прежнему возил с собой всех троих, объясняя, что ему так нравится бывать с детьми, что совершенно не улыбается мысль в поездках не иметь удовольствия от общения с ними. Такие чувства, безусловно, располагали Эммелину в пользу Саймона: никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы мужчина так говорил о детях.
К 1858 году Саймону поднадоели разъезды. Годом раньше было закончено строительство железной дороги через долину, и это сразу же отразилось на процветавшем благодаря торговле Файетте: у путешественников пропала нужда останавливаться на Развилке. В такой ситуации новые дороги уже почти не прокладывали, и ведавшие прежде строительством компании переключились теперь в основном на их ремонт. С другой стороны, лесопилка Саймона была старейшей в Файетте, спад деловой активности города не сказался на ней, и Саймон вполне резонно принял решение отныне больше времени проводить в Файетте и меньше в разъездах.
1859 год пришел на смену 1858-му, настала осень, потом зима, а Саймон все чаще и чаще заходил вечерком к Генри Мошеру потолковать о делах на лесопилке, о дорогах, о потрясающем успехе железнодорожного транспорта и об ухудшающихся отношениях между штатами. Для Эммелины Саймон был приятелем отца и никем больше, поэтому она просто язык проглотила от удивления, когда однажды Генри Мошер напрямик вдруг спросил, почему это она не поощряет его ухаживания.
– Не поощряю, – наконец выговорила она неловко. – Но мне не кажется, что ему нужны какие-то поощрения.
– Еще как нужны, дочка, – ответил отец. – Ты что же, не видишь того, что под самым носом?
– Да ничего ему, папа, не нужно. По-моему, он всем в жизни доволен, – ответила Эммелина, чувствуя, как поднимаются в ней растерянность и страх. Конечно, в последнее время отец как бы поуспокоился, но все же с отъездом мальчиков ровность ушла из его характера, словно они, уехав, увезли ее с собой. За все время братья прислали домой всего три коротеньких письмеца – беглое описание мест, где они побывали, и иной раз, когда отец начинал толковать о дорогах, Эммелине казалось, что он ищет предлог отправиться на Запад и силой заставить сыновей вернуться. – И мне вовсе не кажется, что он подыскивает жену.
– Раньше и не искал, а теперь ищет, – ответил отец. Чувствуя необходимость поддержки, Эммелина взглянула на мать. Во все учащавшихся разговорах о возрасте Эммелины и ее будущем мать стояла на стороне дочки, но делала это так неопределенно и вяло, что назвать это помощью было бы трудно.
– Что ж, – сказала она, переведя взгляд на отца. – Если он в самом деле ищет жену, то, безусловно, найдет ее.
– Найдет ее! – передразнил отец, свирепо стукнув кулаком по столу. – Найдет ее! Зачем ее искать, если она и так здесь, но сидит вечер за вечером с таким видом, словно его-то и не существует.
– Неправда, я всегда очень приветлива с Саймоном, – слабо запротестовала Эммелина.
– Приветлива… – проворчал отец недовольно. – Ты что, не понимаешь… Эх, что тут скажешь! Каждый раз, когда он пытается как-то заговорить с тобой с глазу на глаз, ты находишь предлог, чтобы куда-нибудь улизнуть…
– Зачем, собственно, мне говорить с ним с глазу на глаз?
– Да затем, что тебе уже тридцать три года! – выкрикнул он раздраженно. – Чего ты ждешь? И как думаешь найти мужа, если боишься и словечком перекинуться с мужчиной.
– Генри, – вступилась мать успокаивающе.
– Нет уж, ты погоди, – сказал отец, – погоди. Дело вовсе не в том, что ее никто взять не хочет. Будь оно так, я молчал бы. Но, видишь ли, на нее есть охотники. А Саймон – лучший из всех.
– Но я вовсе не собираюсь выходить замуж.
Отец замер, как оглушенный; за всю ее взрослую жизнь ему и в голову не приходило предположить что-то подобное.
– А я-то считал, – медленно выговорил он наконец после молчания, – что ты просто ждешь кого-то особенного.
На самом деле он просто ни о чем не задумывался все годы, пока ему выгодно было иметь в хозяйстве лишнюю пару женских рук и ни к чему был новый мужчина.
– Нет, папа. Я понимаю: Саймон – отличная партия. Я просто не собираюсь замуж.
– Хватит. Не хочу больше слышать этого, – оборвал отец. Она устало прикрыла глаза. Очень хотелось скорее забраться к себе наверх (верх был теперь в ее полном распоряжении), но страшно было, что «бегство» разозлит отца еще пуще. Правильней было выждать, и она выжидала. Услышала, как отец грохнул стулом, заходил раздраженно по комнате, остановился, чтобы снять с вешалки куртку, открыл дверь и потом с громким стуком захлопнул ее за собой. Ушел. Приподняв веки, Эммелина посмотрела на мать. Да, сегодняшний разговор был самым тяжким из всех, что они вели на брачную тему. Раньше отец был спокойнее, вероятно, надеялся, что уж с Саймоном-то дело сладится.
– Эмми, ты мне почитаешь? – спросила мать, и Эммелина взяла лежавшую на камине Библию. Наверху у нее был другой, недавно купленный экземпляр. А эта ветхая книга, страницы которой так истрепались, что страшно было переворачивать, а некоторые и в самом деле высыпались и были аккуратно подшиты, была той самой Библией, что она возила с собой в Лоуэлл.
Она начала читать, выбирая любимые матерью места, потом, увидев, что та заснула, продолжала читать подряд, с удовольствием слушая, как звучит ее голос в мирной вечерней тишине. Стоял январь 1860 года. Снаружи все было сковано льдом и покрыто снегом, но ветра не было, и, кроме ее голоса, слышалось только потрескивание огня в очаге.
Сама не заметив как, она заснула, а заснув, увидела Лоуэлл. Все там оставалось таким же, как прежде. Одно было новым: царящая в городе тишина. И еще – неподвижность. Вот пансион, вот кирпичные мостовые, вот ткацкая. Мистер Магвайр стоял у окна, но, казалось, спал. И станки тоже спали. Работниц не было видно, и вид у станков был такой, словно к ним и не прикасались. Странная тишина начинала уже пугать ее, но сон вдруг оборвался: послышавшиеся с улицы мужские голоса разбудили ее. Распахнув дверь, Эммелина увидела, как Саймон Фентон и еще один файеттец ведут, поддерживая под руки, отца. Сначала ей показалось, что тот попросту пьян, но в следующее мгновение она разглядела, что нога у него беспомощно волочится по снегу, а лицо искажено от боли. Как выяснилось, сильно набравшись, отец поскользнулся на крыльце трактира, упал и сломал ногу.
Саймон помог устроить его поудобнее и, съездив в Ливермол Фолс, привез доктора, который долго возился с ногой, а потом велел отцу выпить еще хорошую порцию виски и постараться заснуть. Рассвет уже занимался. Положив голову на руки, Саймон заснул у стола, но потом перебрался поближе к теплому очагу и лег на пол. Подойдя, Эммелина накрыла его одеялом. Он шевельнулся.
– Эммелина, – прошептал он не то в полусне, не то наяву.
– Спокойной ночи, Саймон, – тихо сказала она в ответ.
– Эммелина? – проговорил он отчетливо, но по-прежнему не открывая глаза.
– Да, Саймон. Я здесь.
– Окажи мне честь, выйди за меня замуж.
– Нет, Саймон, – сказала она, благодаря небо, что громкий храп отца почти заглушает ее слова. – Я не могу. Мне нельзя замуж.
Разомкнув веки, он удивленно взглянул на нее:
– Почему?
– Да вот уж так вышло.
Она не могла сказать ему правды, но лгать не хотела. Вынужденная нести бремя лжи, скрывающей самое главное событие ее жизни, она была так измучена этим, что не могла позволить себе роскошь мелких выдумок, на которые так легко и бездумно идут другие.
– Я уже не могу изменить свою жизнь, Саймон, – сказала она, улыбнувшись. – Я старая дева. И я сама выбрала себе эту участь.
Саймон посмотрел на нее испытующе. Нет уж, пустыми отговорками ей не отделаться.
– Я говорю тебе чистую правду, – сказала она. – Я прожила здесь всю жизнь, уезжала только…
– Но я не прошу тебя уезжать.
– Я не могу уйти из дома. Особенно сейчас, когда надо будет выхаживать отца.
– Я могу позаботиться и о родителях, – сказал Саймон. – Пусть живут в моем доме. Места хватит.
Дом Саймона был не только просторнее, но и гораздо лучше мошеровского. Собственно говоря, он был чуть ли не лучший в Файетте. Но Саймон из деликатности не сказал этого.
– Нет, – покачала головой Эммелина. – Они не пойдут на это.
– А ты?
Она промолчала.
– Я не юнец, – заговорил снова Саймон. – Но я и здоров, и крепок.
Она печально улыбнулась:
– Дело не в твоем возрасте. Это я – слишком стара.
– Ты что-то утаиваешь, – решительно сказал Саймон, и она опустила глаза.
– У тебя есть кто-то другой?
– Другой?
– Кто-то, за кого ты хочешь выйти.
– Нет, Саймон, – сказала она с облегчением. – Честное слово, никого нет.
– Ну что ж, я не спешу, – заключил он.
Саймон не мог позволить себе выплачивать отцу полное жалование, но, временно взяв на его место мальчишку, платил Генри Мошеру разницу между его окладом и тем, что получал этот парень. Кроме того, он придумал, как еще можно поддержать Мошеров. Весной должны были ремонтировать и расширять проходившую через Развилку дорогу из Уэйна в Ливермол Фолс. Вот-вот прибудут землемер с бригадиром. Им понадобится жилье, а они люди неплохо обеспеченные. Пустив их к себе с пансионом, можно будет спросить с них хорошую плату.
– Ах, Саймон, и что бы мы без тебя делали? – с чувством сказала Эммелина. Благодарность переполняла ее, и в этой благодарности сквозило, пожалуй, что-то, не так уж далекое от любви.
– Слава Богу, нам не к чему это знать, – проворчал он смущенно, досадуя на себя, что не может найти должных слов, способных выразить его чувства.
Давно уже – может быть, даже с тех самых пор, как родился ее ребенок, – не была она так весела и полна сил. Да и Файетт весь жил радостным предвкушением – настроение необычное для мрачных зимних месяцев. Приезд целой бригады мужчин волновал всех. Отец больше не требовал виски и, пожалуй, даже и не страдал без выпивки. С философским спокойствием рассуждая о своей незадаче, он добавлял, что уж если приходится сидеть дома, то лучше сидеть в компании. Возможно, он был так спокоен, потому что со всем смирился, но вероятнее другое: он снова обрел надежду на лад между Саймоном и Эммелиной. Чуть что – и Саймон всегда появлялся, но, кроме того, заходил и запросто, без дела. Съездив в Льюистон, он привез оттуда целый набор карт: железных дорог, крупных почтовых трактов и новых путей, проложенных за последние десять лет. Часами их разглядывая, отец понемногу начал без прежнего ожесточения вспоминать о младших сыновьях, показывал жене и Эммелине города, в которых они побывали, и те, через которые скорее всего скоро пройдут. Возможность следить за их передвижением странным образом примирила его с их уходом.
Иногда отец с Саймоном вместе склонялись над картами. Благодаря их появлению стали понятнее все проблемы и скрещение интересов, которые постепенно вели к войне между северными и южными штатами. Конечно, и Генри, и Саймон, как, впрочем, и все остальные файеттцы, были безоговорочными аболиционистами, полагая, что если они здесь, на севере, пашут землю своими силами или же платят за наем лишних рук, то непонятно, почему эти южные джентльмены должны быть в ином положении.
По вопросу о возможной независимости Юга отец вдруг тоже занял жесткую позицию. Раньше он только пожимал плечами, говоря: если уж Югу приспичило, пусть себе создают собственное государство, но теперь, тыча в карты, запальчиво заявлял, что связавшие Север и Юг железные дороги соединили страну в одно целое и все планы раздела – недопустимы.
– Нет! Ты сюда только глянь, – говорил он какому-нибудь зашедшему проведать его приятелю (Саймон не в силах был уже в сотый раз слушать одно и то же). – Глянь сюда! Ты можешь сесть в поезд в Саванне, штат Джорджия, и ехать до самой Огасты, штат Мэн. Видишь? Вот это Саванна, Мейкон, Атланта; вот Чаттануга, Теннесси… Ноксвилл… Абингдон, Вирджиния; Линчберг; Вашингтон, округ Колумбия; Балтимор, Мэриленд… – Он смаковал эти слова, как будто каждое из названий имело для него тайный, собеседникам недоступный смысл. Мэриленд, например, – это край Мэри, красотки, которую он знавал в юности, до женитьбы. Филадельфия, штат Пен-н-нсиль-вания… Трентон, Нью-Джерси; Нью-Йорк, Нью-Хейвен, Провиденс, Род-Айленд… Бостон, Портленд, Огаста – вот куда прибыли! И как только у этих дубиноголовых плантаторов язык поворачивается говорить что-то об отдельном государстве. Ведь ясно как день, что все это – одна страна!
Только тогда, когда Саймон, придя, сообщил, что бригада прибудет уже со дня на день, Эммелина впервые почувствовала неловкость при мысли о перспективе жить бок о бок с двумя чужими мужчинами. Поняв, что перегородка наверху не даст ей надлежащей обособленности, она устроила себе отдельный уголок внизу, наискось от скрытой занавесками кровати родителей. Протянув через комнату веревку и повесив на нее два одеяла, которыми на ночь можно было бы полностью отгородить ее закуток, она принесла туда с чердака свой матрац. И все же, несмотря на эти приготовления, она то и дело тревожно поглядывала на ведущую наверх лестницу, снова и снова думая, насколько спокойнее было бы разместить постояльцев в сенном сарае.
Волнение ее все росло. Какая-то сила гнала прочь из дома. Как-то вечером захотелось вдруг сходить к Эндрю и Джейн, однако, поднявшись на холм, она обнаружила, что дети уже легли спать, а уставшие за день родители мечтают о том же. Оставалось пожелать им спокойной ночи и пойти восвояси, но по дороге пришла на ум мысль наведаться к Рейчел и Персис.
Оседлав лошадь и сказав родителям, что, если погода испортится, она у Рейчел и заночует, Эммелина пустилась в путь. Был конец марта, но дороги еще не очистились от снега, и казалось, что снегопад мог возобновиться.
Рейчел и Персис очень обрадовались ее приезду, но Эммелине и здесь было как-то не по себе. Рейчел все время поддразнивала ее Саймоном, говоря, что, по слухам, его теперь легче застать у Мошеров, чем дома, и что, увы, сомнений не остается: Эммелина вот-вот нарушит данную клятву безбрачия. Рейчел уже не первый раз принималась за эту тему, и Эммелине делалось все труднее отшучиваться. Волей-неволей она задумывалась: нет ли и в самом деле в ее дружбе с Саймоном ей самой незаметного, но явного для Рейчел любовного оттенка? Возможно ли, что тепло и приязнь, которые она чувствует к Саймону, и есть то самое, что все называют любовью? Может, она бы и сама так считала, не доведись ей однажды испытать любовь, столь захватывающую, что вне ее она уже просто не существовала.
– А вы когда-нибудь любили? – спросила она, повернув голову от окна и глядя на Рейчел и Персис.
– Вот-вот, – посмотрев на сестру, рассмеялась Рейчел, – видишь, на что настроены мысли нашей подружки?
Эммелина невесело усмехнулась:
– Что я ни скажу, ты все истолкуешь по-своему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Ну что ты, папа, – возразила она спокойно, – тебе это просто казалось.
У Гарриет и Уинтропа Брэдли было уже пятеро детей. Старый мистер Брэдли умер, и Уинтроп вел все дела в принадлежавшей матери лавке, что дало Гарриет наконец-то удовлетворившее ее положение в городе.
Если отец и прав был в предположениях относительно чувств Уинтропа, то Эммелина их искренне не заметила, так же как не замечала и внимания, оказываемого ей другими молодыми людьми. Долгие месяцы после возвращения из Лоуэлла ей не давалось непринужденно общаться даже с отцом и братьями, еще больше времени понадобилось, чтобы наконец оказаться в силах перекинуться несколькими фразами с кем-либо из не входящих в семейный круг мужчин. Когда после смерти пастора Эванса в Файетте появился новый, красиво и увлекательно говоривший пастор, она заново начала получать удовольствие от посещения церкви и одновременно обрела способность видеть в толпе отдельные мужские лица и понимать даже, что некоторые из них, безусловно, приятны. И все-таки когда кто-нибудь из мужчин приходил в гости, она относилась к этому равнодушно: проводив, не скучала и не задумывалась, придет ли еще. Естественно, что большинство, получив вежливый, но холодный прием, отказывались от дальнейших попыток.
Но только не Саймон Фентон, у которого работал отец. Тот и не думал отступаться. На пороге пятидесятилетия он все еще оставался вдовцом, жил со своими тремя детьми и брал их с собой, когда должен был уезжать по делам. Саймон не только владел лесопилкой, но был и агентом дорожно-строительной компании и именно в связи с этим должен был постоянно разъезжать между Файеттом и Честервиллем, Файеттом и Ливермолом, Файеттом и Халлоуэллом, а иногда даже между Файеттом, Норуэйем и Льюистоном. Саймон рассказал Мошерам, что после смерти жены решил не искать новой матери своим детям, а управляться с ними сам. Старшей девочке было теперь уже пятнадцать, и она, безусловно, справилась бы с присмотром за младшими во время его отлучек, но Саймон по-прежнему возил с собой всех троих, объясняя, что ему так нравится бывать с детьми, что совершенно не улыбается мысль в поездках не иметь удовольствия от общения с ними. Такие чувства, безусловно, располагали Эммелину в пользу Саймона: никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы мужчина так говорил о детях.
К 1858 году Саймону поднадоели разъезды. Годом раньше было закончено строительство железной дороги через долину, и это сразу же отразилось на процветавшем благодаря торговле Файетте: у путешественников пропала нужда останавливаться на Развилке. В такой ситуации новые дороги уже почти не прокладывали, и ведавшие прежде строительством компании переключились теперь в основном на их ремонт. С другой стороны, лесопилка Саймона была старейшей в Файетте, спад деловой активности города не сказался на ней, и Саймон вполне резонно принял решение отныне больше времени проводить в Файетте и меньше в разъездах.
1859 год пришел на смену 1858-му, настала осень, потом зима, а Саймон все чаще и чаще заходил вечерком к Генри Мошеру потолковать о делах на лесопилке, о дорогах, о потрясающем успехе железнодорожного транспорта и об ухудшающихся отношениях между штатами. Для Эммелины Саймон был приятелем отца и никем больше, поэтому она просто язык проглотила от удивления, когда однажды Генри Мошер напрямик вдруг спросил, почему это она не поощряет его ухаживания.
– Не поощряю, – наконец выговорила она неловко. – Но мне не кажется, что ему нужны какие-то поощрения.
– Еще как нужны, дочка, – ответил отец. – Ты что же, не видишь того, что под самым носом?
– Да ничего ему, папа, не нужно. По-моему, он всем в жизни доволен, – ответила Эммелина, чувствуя, как поднимаются в ней растерянность и страх. Конечно, в последнее время отец как бы поуспокоился, но все же с отъездом мальчиков ровность ушла из его характера, словно они, уехав, увезли ее с собой. За все время братья прислали домой всего три коротеньких письмеца – беглое описание мест, где они побывали, и иной раз, когда отец начинал толковать о дорогах, Эммелине казалось, что он ищет предлог отправиться на Запад и силой заставить сыновей вернуться. – И мне вовсе не кажется, что он подыскивает жену.
– Раньше и не искал, а теперь ищет, – ответил отец. Чувствуя необходимость поддержки, Эммелина взглянула на мать. Во все учащавшихся разговорах о возрасте Эммелины и ее будущем мать стояла на стороне дочки, но делала это так неопределенно и вяло, что назвать это помощью было бы трудно.
– Что ж, – сказала она, переведя взгляд на отца. – Если он в самом деле ищет жену, то, безусловно, найдет ее.
– Найдет ее! – передразнил отец, свирепо стукнув кулаком по столу. – Найдет ее! Зачем ее искать, если она и так здесь, но сидит вечер за вечером с таким видом, словно его-то и не существует.
– Неправда, я всегда очень приветлива с Саймоном, – слабо запротестовала Эммелина.
– Приветлива… – проворчал отец недовольно. – Ты что, не понимаешь… Эх, что тут скажешь! Каждый раз, когда он пытается как-то заговорить с тобой с глазу на глаз, ты находишь предлог, чтобы куда-нибудь улизнуть…
– Зачем, собственно, мне говорить с ним с глазу на глаз?
– Да затем, что тебе уже тридцать три года! – выкрикнул он раздраженно. – Чего ты ждешь? И как думаешь найти мужа, если боишься и словечком перекинуться с мужчиной.
– Генри, – вступилась мать успокаивающе.
– Нет уж, ты погоди, – сказал отец, – погоди. Дело вовсе не в том, что ее никто взять не хочет. Будь оно так, я молчал бы. Но, видишь ли, на нее есть охотники. А Саймон – лучший из всех.
– Но я вовсе не собираюсь выходить замуж.
Отец замер, как оглушенный; за всю ее взрослую жизнь ему и в голову не приходило предположить что-то подобное.
– А я-то считал, – медленно выговорил он наконец после молчания, – что ты просто ждешь кого-то особенного.
На самом деле он просто ни о чем не задумывался все годы, пока ему выгодно было иметь в хозяйстве лишнюю пару женских рук и ни к чему был новый мужчина.
– Нет, папа. Я понимаю: Саймон – отличная партия. Я просто не собираюсь замуж.
– Хватит. Не хочу больше слышать этого, – оборвал отец. Она устало прикрыла глаза. Очень хотелось скорее забраться к себе наверх (верх был теперь в ее полном распоряжении), но страшно было, что «бегство» разозлит отца еще пуще. Правильней было выждать, и она выжидала. Услышала, как отец грохнул стулом, заходил раздраженно по комнате, остановился, чтобы снять с вешалки куртку, открыл дверь и потом с громким стуком захлопнул ее за собой. Ушел. Приподняв веки, Эммелина посмотрела на мать. Да, сегодняшний разговор был самым тяжким из всех, что они вели на брачную тему. Раньше отец был спокойнее, вероятно, надеялся, что уж с Саймоном-то дело сладится.
– Эмми, ты мне почитаешь? – спросила мать, и Эммелина взяла лежавшую на камине Библию. Наверху у нее был другой, недавно купленный экземпляр. А эта ветхая книга, страницы которой так истрепались, что страшно было переворачивать, а некоторые и в самом деле высыпались и были аккуратно подшиты, была той самой Библией, что она возила с собой в Лоуэлл.
Она начала читать, выбирая любимые матерью места, потом, увидев, что та заснула, продолжала читать подряд, с удовольствием слушая, как звучит ее голос в мирной вечерней тишине. Стоял январь 1860 года. Снаружи все было сковано льдом и покрыто снегом, но ветра не было, и, кроме ее голоса, слышалось только потрескивание огня в очаге.
Сама не заметив как, она заснула, а заснув, увидела Лоуэлл. Все там оставалось таким же, как прежде. Одно было новым: царящая в городе тишина. И еще – неподвижность. Вот пансион, вот кирпичные мостовые, вот ткацкая. Мистер Магвайр стоял у окна, но, казалось, спал. И станки тоже спали. Работниц не было видно, и вид у станков был такой, словно к ним и не прикасались. Странная тишина начинала уже пугать ее, но сон вдруг оборвался: послышавшиеся с улицы мужские голоса разбудили ее. Распахнув дверь, Эммелина увидела, как Саймон Фентон и еще один файеттец ведут, поддерживая под руки, отца. Сначала ей показалось, что тот попросту пьян, но в следующее мгновение она разглядела, что нога у него беспомощно волочится по снегу, а лицо искажено от боли. Как выяснилось, сильно набравшись, отец поскользнулся на крыльце трактира, упал и сломал ногу.
Саймон помог устроить его поудобнее и, съездив в Ливермол Фолс, привез доктора, который долго возился с ногой, а потом велел отцу выпить еще хорошую порцию виски и постараться заснуть. Рассвет уже занимался. Положив голову на руки, Саймон заснул у стола, но потом перебрался поближе к теплому очагу и лег на пол. Подойдя, Эммелина накрыла его одеялом. Он шевельнулся.
– Эммелина, – прошептал он не то в полусне, не то наяву.
– Спокойной ночи, Саймон, – тихо сказала она в ответ.
– Эммелина? – проговорил он отчетливо, но по-прежнему не открывая глаза.
– Да, Саймон. Я здесь.
– Окажи мне честь, выйди за меня замуж.
– Нет, Саймон, – сказала она, благодаря небо, что громкий храп отца почти заглушает ее слова. – Я не могу. Мне нельзя замуж.
Разомкнув веки, он удивленно взглянул на нее:
– Почему?
– Да вот уж так вышло.
Она не могла сказать ему правды, но лгать не хотела. Вынужденная нести бремя лжи, скрывающей самое главное событие ее жизни, она была так измучена этим, что не могла позволить себе роскошь мелких выдумок, на которые так легко и бездумно идут другие.
– Я уже не могу изменить свою жизнь, Саймон, – сказала она, улыбнувшись. – Я старая дева. И я сама выбрала себе эту участь.
Саймон посмотрел на нее испытующе. Нет уж, пустыми отговорками ей не отделаться.
– Я говорю тебе чистую правду, – сказала она. – Я прожила здесь всю жизнь, уезжала только…
– Но я не прошу тебя уезжать.
– Я не могу уйти из дома. Особенно сейчас, когда надо будет выхаживать отца.
– Я могу позаботиться и о родителях, – сказал Саймон. – Пусть живут в моем доме. Места хватит.
Дом Саймона был не только просторнее, но и гораздо лучше мошеровского. Собственно говоря, он был чуть ли не лучший в Файетте. Но Саймон из деликатности не сказал этого.
– Нет, – покачала головой Эммелина. – Они не пойдут на это.
– А ты?
Она промолчала.
– Я не юнец, – заговорил снова Саймон. – Но я и здоров, и крепок.
Она печально улыбнулась:
– Дело не в твоем возрасте. Это я – слишком стара.
– Ты что-то утаиваешь, – решительно сказал Саймон, и она опустила глаза.
– У тебя есть кто-то другой?
– Другой?
– Кто-то, за кого ты хочешь выйти.
– Нет, Саймон, – сказала она с облегчением. – Честное слово, никого нет.
– Ну что ж, я не спешу, – заключил он.
Саймон не мог позволить себе выплачивать отцу полное жалование, но, временно взяв на его место мальчишку, платил Генри Мошеру разницу между его окладом и тем, что получал этот парень. Кроме того, он придумал, как еще можно поддержать Мошеров. Весной должны были ремонтировать и расширять проходившую через Развилку дорогу из Уэйна в Ливермол Фолс. Вот-вот прибудут землемер с бригадиром. Им понадобится жилье, а они люди неплохо обеспеченные. Пустив их к себе с пансионом, можно будет спросить с них хорошую плату.
– Ах, Саймон, и что бы мы без тебя делали? – с чувством сказала Эммелина. Благодарность переполняла ее, и в этой благодарности сквозило, пожалуй, что-то, не так уж далекое от любви.
– Слава Богу, нам не к чему это знать, – проворчал он смущенно, досадуя на себя, что не может найти должных слов, способных выразить его чувства.
Давно уже – может быть, даже с тех самых пор, как родился ее ребенок, – не была она так весела и полна сил. Да и Файетт весь жил радостным предвкушением – настроение необычное для мрачных зимних месяцев. Приезд целой бригады мужчин волновал всех. Отец больше не требовал виски и, пожалуй, даже и не страдал без выпивки. С философским спокойствием рассуждая о своей незадаче, он добавлял, что уж если приходится сидеть дома, то лучше сидеть в компании. Возможно, он был так спокоен, потому что со всем смирился, но вероятнее другое: он снова обрел надежду на лад между Саймоном и Эммелиной. Чуть что – и Саймон всегда появлялся, но, кроме того, заходил и запросто, без дела. Съездив в Льюистон, он привез оттуда целый набор карт: железных дорог, крупных почтовых трактов и новых путей, проложенных за последние десять лет. Часами их разглядывая, отец понемногу начал без прежнего ожесточения вспоминать о младших сыновьях, показывал жене и Эммелине города, в которых они побывали, и те, через которые скорее всего скоро пройдут. Возможность следить за их передвижением странным образом примирила его с их уходом.
Иногда отец с Саймоном вместе склонялись над картами. Благодаря их появлению стали понятнее все проблемы и скрещение интересов, которые постепенно вели к войне между северными и южными штатами. Конечно, и Генри, и Саймон, как, впрочем, и все остальные файеттцы, были безоговорочными аболиционистами, полагая, что если они здесь, на севере, пашут землю своими силами или же платят за наем лишних рук, то непонятно, почему эти южные джентльмены должны быть в ином положении.
По вопросу о возможной независимости Юга отец вдруг тоже занял жесткую позицию. Раньше он только пожимал плечами, говоря: если уж Югу приспичило, пусть себе создают собственное государство, но теперь, тыча в карты, запальчиво заявлял, что связавшие Север и Юг железные дороги соединили страну в одно целое и все планы раздела – недопустимы.
– Нет! Ты сюда только глянь, – говорил он какому-нибудь зашедшему проведать его приятелю (Саймон не в силах был уже в сотый раз слушать одно и то же). – Глянь сюда! Ты можешь сесть в поезд в Саванне, штат Джорджия, и ехать до самой Огасты, штат Мэн. Видишь? Вот это Саванна, Мейкон, Атланта; вот Чаттануга, Теннесси… Ноксвилл… Абингдон, Вирджиния; Линчберг; Вашингтон, округ Колумбия; Балтимор, Мэриленд… – Он смаковал эти слова, как будто каждое из названий имело для него тайный, собеседникам недоступный смысл. Мэриленд, например, – это край Мэри, красотки, которую он знавал в юности, до женитьбы. Филадельфия, штат Пен-н-нсиль-вания… Трентон, Нью-Джерси; Нью-Йорк, Нью-Хейвен, Провиденс, Род-Айленд… Бостон, Портленд, Огаста – вот куда прибыли! И как только у этих дубиноголовых плантаторов язык поворачивается говорить что-то об отдельном государстве. Ведь ясно как день, что все это – одна страна!
Только тогда, когда Саймон, придя, сообщил, что бригада прибудет уже со дня на день, Эммелина впервые почувствовала неловкость при мысли о перспективе жить бок о бок с двумя чужими мужчинами. Поняв, что перегородка наверху не даст ей надлежащей обособленности, она устроила себе отдельный уголок внизу, наискось от скрытой занавесками кровати родителей. Протянув через комнату веревку и повесив на нее два одеяла, которыми на ночь можно было бы полностью отгородить ее закуток, она принесла туда с чердака свой матрац. И все же, несмотря на эти приготовления, она то и дело тревожно поглядывала на ведущую наверх лестницу, снова и снова думая, насколько спокойнее было бы разместить постояльцев в сенном сарае.
Волнение ее все росло. Какая-то сила гнала прочь из дома. Как-то вечером захотелось вдруг сходить к Эндрю и Джейн, однако, поднявшись на холм, она обнаружила, что дети уже легли спать, а уставшие за день родители мечтают о том же. Оставалось пожелать им спокойной ночи и пойти восвояси, но по дороге пришла на ум мысль наведаться к Рейчел и Персис.
Оседлав лошадь и сказав родителям, что, если погода испортится, она у Рейчел и заночует, Эммелина пустилась в путь. Был конец марта, но дороги еще не очистились от снега, и казалось, что снегопад мог возобновиться.
Рейчел и Персис очень обрадовались ее приезду, но Эммелине и здесь было как-то не по себе. Рейчел все время поддразнивала ее Саймоном, говоря, что, по слухам, его теперь легче застать у Мошеров, чем дома, и что, увы, сомнений не остается: Эммелина вот-вот нарушит данную клятву безбрачия. Рейчел уже не первый раз принималась за эту тему, и Эммелине делалось все труднее отшучиваться. Волей-неволей она задумывалась: нет ли и в самом деле в ее дружбе с Саймоном ей самой незаметного, но явного для Рейчел любовного оттенка? Возможно ли, что тепло и приязнь, которые она чувствует к Саймону, и есть то самое, что все называют любовью? Может, она бы и сама так считала, не доведись ей однажды испытать любовь, столь захватывающую, что вне ее она уже просто не существовала.
– А вы когда-нибудь любили? – спросила она, повернув голову от окна и глядя на Рейчел и Персис.
– Вот-вот, – посмотрев на сестру, рассмеялась Рейчел, – видишь, на что настроены мысли нашей подружки?
Эммелина невесело усмехнулась:
– Что я ни скажу, ты все истолкуешь по-своему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36