Присев против него за стол, она выжидала, что будет. Лишь только Мэтью вышел за дверь, веселость отца как рукой сняло. Он понурился, стал угрюмым, усталым, таким, каким она знала его уже много лет. И неожиданно ее охватил совсем новый страх. Лицо отца начало расплываться перед глазами.
– В чем дело? – спросила она, не совсем понимая сама смысл вопроса и не слишком рассчитывая на ответ. – В чем дело, папа?
– Что значит «в чем дело», Эмми?
– Он лучше, чем ты думаешь, – заговорила она, прижав ко лбу руки, моргая, чтобы избавиться от мути перед глазами.
– Он мальчик. Неважно, сколько он путешествовал. Он мальчик. – Отец говорил спокойно, сухо указывая на факт, и это было гораздо страшнее, чем его прежняя ярость.
– Он шесть лет уже твердо стоит на ногах, – сказала она. – Шесть лет проработал в дорожных бригадах, а теперь хочет осесть.
– Он не останется здесь. Все похожие на него файеттские парни уходят. Им здесь мало простора.
Она крепко стиснула виски пальцами. К дурноте примешивалась теперь и боль, такая сильная, что казалось, голову разнесет на куски. Пытаясь найти поддержку и утешение, она обернулась к матери. Та спала, сидя в качалке. Какое-то облачко тишины окружало ее, и Эммелине вдруг пришло в голову, что мать вряд ли долго пробудет еще на этой земле.
– Мама?
Она с улыбкой открыла глаза:
– Да, дорогая?
– Нет, я просто… – Она хотела спросить, как мать думает, сможет ли Мэт остаться в Файетте, но прежде чем нашла необходимые слова, мать уже снова задремала.
– У нас будут дети, – сказала она отцу.
– Это его не остановит, – буркнул тот.
Она беспомощно промолчала. Что скажешь? А ведь отец даже не знал о женщине с ребенком из Канзаса! Но Мэтью ничего не обещал этой женщине, не скрыл, что остановился у нее ненадолго. Мэтью вернулся с бутылкой; она едва видела сквозь пелену, как он берет кружки, наливает себе и отцу, садится напротив него – лицом к лицу. А ей хочется, чтобы он посмотрел на нее. Когда их глаза встречались, все остальное теряло значение.
Какое-то время мужчины пили, молча передавая бутылку друг другу. Голову ей стянуло, как обручем, но рвущая на куски боль прекратилась.
– Значит, – наконец выговорил отец, – ты не уходишь с бригадой?
– Верно.
– А на что думаешь жить?
– Я всегда находил работу.
– У-гу. Но здесь-то все по-другому. В иных краях все растет, строится, а здесь вот так… – И он жестом докончил мысль, сведя вместе ладони и превратив их в подобие чашечки.
– Ну, обо мне уж не беспокойтесь, – ответил Мэтью с явной ноткой раздражения (он не отец – от виски не размягчился).
– А я и не беспокоюсь, сынок. Просто спрашиваю.
– Мы хотим выстроить к зиме дом, – включилась в разговор Эммелина. – Мэтью присматривает землю.
– Присматривает землю? – отхлебнув виски, повторил отец. – Так это же просто глупость. Зачем присматривать? Стройтесь себе за дорогой, а деньги приберегите.
– Папа!!! – Обежав быстро вокруг стола, она радостно обняла его. – Какой же ты добрый! – Взглянув на Мэтью, она увидела, что тот пристально рассматривает отца.
– Мэтью! – вскричала она. – Ты слышишь? Отец дарит нам землю!
Все было чудесно, только вот голова почему-то не проходила.
– Он ничего не сказал о подарке, – ответил Мэтью. – Он сказал только, что разрешает поставить дом на его земле.
Отец рассмеялся.
– Ну, если хочешь, я все оформлю как надо. Проку от этой земли все равно ни на грош. Что она есть, что ее нет. – Он снова глотнул, на этот раз прямо из горлышка.
– А чего вы хотите от меня? – спросил Мэтью.
– Видишь ли, там, за дорогой, земли не больше, чем на огород. И я, пожалуй, хотел бы, чтоб ты работал со мной и с Эндрю вот здесь, на ферме. Столько, сколько сумеешь, конечно. А потом получал бы какую-то долю от урожая.
– Короче, сколько именно времени я должен на вас работать? Отец неопределенно пожал плечами:
– Ну… если подыщешь себе еще что-нибудь – то поменьше, а если будешь свободен – побольше.
Это было настолько разумно, что даже Мэтью не смог ничего возразить.
– Но почему?
– Ты хочешь сказать, почему я даю тебе землю, хотя хотел видеть Эмми за Саймоном Фентоном?
– Он слишком стар для нее, – перебил Мэтью. – Почти такой же старик, как вы.
Отец глянул на него искоса, и на секунду возникла опасность, что он взорвется, словно горшок, который чересчур плотно закрыли крышкой. Мэтью спокойно наблюдал за ним, но Эммелина не могла больше терпеть все это. Встав, она повернулась спиной к мужчинам и посмотрела на спящую мать.
В ее углу комнаты царствовала тишина. Качалку окружал полумрак: мать сидела, удобно откинув голову, лицо разгладилось, дышало покоем. И Эммелину вдруг захлестнула волна любви. Такого прилива чувств к матери она не испытывала давным-давно, может быть, даже со времени отъезда в Лоуэлл. Стоя возле качалки, она внимательно вглядывалась в бесконечно родное лицо, но неожиданно любовь смыло откуда-то накатившейся жестокой яростью. Мгновение – и ярость прошла, оставив ее обессиленной, едва державшейся на ногах.
Перед глазами все плыло, ноги подкашивались – она опустилась на пол. Заплакала, спрятав лицо в складках свешивающейся с качалки материнской юбки. Не просыпаясь, мать шевельнула рукой и положила ее на голову Эммелины. Рука оказалась почти невесомой, и Эммелину невольно пробрала дрожь.
Двое мужчин между тем спокойно беседовали. Было понятно, что они как-то достигли согласия, хотя на чем оно выстроилось, Эммелина не знала, да и сейчас не вникала в их разговор. Ее целиком поглотило ужасное чувство горя. И это горе не имело к ним отношения, касалось только ее и матери, тех уз, что связывали их когда-то. В те давние времена ей делалось хорошо и спокойно от одной только мысли: мама все понимает. Потом она выучилась обходиться без этого понимания. Ждать его сейчас было бы так же безнадежно, как искать утешения у тени, которую отбрасываешь, когда идешь по дороге, освещенной послеполуденным солнцем.
Ах, если б рука, лежащая у нее на голове, была чуть тяжелее! Тогда она, словно пресс, вытеснила бы разрывающую череп страшную боль. До того как мать превратилась в почти бесплотную тень, ее уверенность в том, что Мэтью – прекрасный молодой человек, легко перевесила бы все мрачные прогнозы отца. Но теперь, чтоб поверить в хорошее, необходимо и что-то другое. А она так устала.
Собравшись с силами, Эммелина подошла к Мэтью. Он рассматривал наскоро нарисованный отцом план расположенного за дорогой участка. Этот участок начинался с тропы, сразу за слюдяным камнем, бывшим уже за пределами земли Мошера, а дальше тянулся примерно на сто пятьдесят ярдов. Почти всюду он был таким узким, что ставить дом было опасно: он оказался бы слишком близко к воде. Но в одном месте, примерно в двадцати ярдах от дома Мошеров, дорога делала изгиб, образуя площадку, не только достаточную, но даже и вдвое большую, чем нужно для застройки.
Решено было, что отец оформит передачу земли Мэтью и тот немедленно приступит к закупке требующихся материалов. Он утверждал, что, как только фундамент просохнет, за несколько недель настелет пол, поставит стены и положит крышу. Как только это будет сделано, они с Эммелиной поженятся, въедут и прямо на месте доделают все, что останется.
– Да, ничего не скажешь, лихо, – проговорил отец, услышав о таком проекте.
Через минуту Генри Мошер опустил голову на стол и почти сразу захрапел, а Мэтью, взяв листок с планом, принялся рисовать на нем дом, островерхий, с чердачным окошком. Рисунок был аккуратным и четким, и просто не верилось, что рука рисовальщика не способна написать даже буквы, составляющие собственное имя. Закончив рисунок, Мэтью перевернул листок и принялся изображать, как будет выглядеть дом внутри.
А Эммелина закрыла глаза и, как в полусне, увидела уже построенный и выкрашенный белой краской дом. Двое детей играли неподалеку. И вдруг один из них, сорвавшись с места, побежал к пруду. «Остановись!» – закричала она, но ребенок не слышал. Она открыла заплаканные глаза и сказала:
– Необходимо поставить забор.
– Забор?
– Позже, конечно. – Реальность начала отделяться от сна, но слезы текли, не переставая.
– Что с тобой? – спросил ее Мэтью.
– Ничего. Просто голова болит.
Он опустил перо в чернильницу:
– Пойдем выйдем на улицу.
Стояла теплая, ясная июньская ночь. Они прошли по дороге до места, на котором решено было строить. Кусты черной смородины росли на обочине, но деревьев было немного, расчистить площадку будет нетрудно. В свете луны и мерцающих звезд, усыпавших все небо, хорошо виден был дальний берег пруда – силуэты деревьев, лесопилка, поднимающиеся порой выше ее штабеля досок… А совсем рядом поблескивал слюдяной камень. Все это было каким-то сказочным. И хотя она чувствовала и прелесть ночи, и радость оттого, что Мэтью рядом, казалось, на самом деле ничего нет, а она это просто выдумала, глядя на беспрерывно работающий станок одной из лоуэллских фабрик.
– Почему ты решил жениться на мне?
– А разве, как правило, люди не женятся? – ответил он совершенно серьезно.
– Да, но я старше тебя. И нигде не была, только… Да ты совсем ведь не знаешь меня!
Вместо ответа он обнял ее и попытался поцеловать, но она вскрикнула: ее охватило такое чувство, будто он часть той злой силы, которая сжимает ей голову. Вырвавшись из рук Мэтью, она подбежала к краю пруда, упала на колени и, наклонившись, плеснула холодной водой в лицо, а затем снова вскрикнула, уткнувшись лбом в ладони: боль, отступившая на секунду, набросилась с новой силой. И единственное, чего ей хотелось, – это кинуться очертя голову в холодную воду и, не сопротивляясь, пойти на дно.
– Вернись! – крикнул Мэтью.
– Ты не знаешь меня, – прошептала она, глядя на воду и понимая: нужно сказать это громче, иначе он не услышит. – Ты не знаешь, что я принадлежала другому мужчине, что у меня есть ребенок. – Знай он это, наверняка расхотел бы жениться на ней. Нужно сказать ему все сейчас или же скрыть навеки.
Он подошел к ней, поднял с колен, повернул к себе и глянул в глаза.
– Ты не знаешь меня, – в отчаянии повторила она. – Ты так и не дал мне рассказать о своей жизни!
– Все жизни похожи одна на другую.
– Это неправда! Со мной случилось такое…
Но он закрыл ей рот поцелуем, и постепенно она сдалась, растворилась в нем без остатка. Истощив силы в борьбе с непонятным, таинственным и безымянным врагом, она не могла бороться еще и с Мэтью. Она позволила ему увести себя снова к опушке, где они собирались выстроить дом, и отдалась ему, и весь мир исчез для обоих. На какое-то время ей показалось, что Мэтью прогнал преследовавшего ее безымянного врага, и удалось даже стереть из памяти те вещи, о которых она пыталась, но не смогла рассказать.
* * *
Все следующие недели она провела в лихорадочном возбуждении. Была счастливее, чем когда-либо, и все-таки не могла унять беспокойство. Впервые в жизни ею овладела страсть, но страсть только усугубляла напряжение.
Теперь, когда пришла физическая близость, все проявлялось ярче: и его любовь, и требовательность, и темперамент. Он говорил, что она красивее всех женщин, первая, кого он действительно любит, первая, с кем он «чувствует себя дома».
А на другой день, когда они вместе обедали, прячась в тени деревьев от полуденных лучей солнца, или два-три часа спустя – он отбирал бревна для балок, а она принесла воды из пруда, – он вдруг окидывал ее злобным и недоверчивым взглядом, как будто предполагавшим, что она просто вынудила его накануне сказать все эти слова. Его пугало и настораживало то, что она всегда знает, чем угодить ему, как порадовать; она же боялась лишь одного: дня, когда больше не сможет дать ему радость.
Общение с окружающими людьми давалось им мучительно. Нелегко было даже с Эндрю и Джейн, единственными их друзьями. А ведь и все остальные (кроме Гарриет с мужем) относились к ним очень неплохо, хоть Мэтью и утверждал обратное.
Гарриет не скрывала неодобрения, которое вызывал у нее Мэтью. Его превращение в жениха было, с ее точки зрения, последним из сумасбродств с детства чудившей старшей сестрицы. Порой можно было думать, что Гарриет заступила место отца, который теперь, после того как Мэтью сумел осилить его, как бы забыл обо всех своих к нему претензиях. А Гарриет придиралась к чему только можно. Вызывая у Эммелины улыбку, говорила: он трусоватый, у него глаза бегают. Негодовала на то, что сестра отказала Саймону, хотя сама-то не стоит его мизинца: наверняка сделала это назло семье, других причин нет. Хотя они с Уинтропом по-прежнему жили неплохо, Гарриет беспокоило, что торговля в лавке идет как-то хуже, чем прежде. В связи с этим возникла идея, заручившись финансовой поддержкой Саймона, открыть каретную мастерскую. Однако в последнее время Саймон вдруг охладел к их затее. Гарриет обвиняла в случившемся Эммелину, а Эммелина и знать не знала об этих делах.
– Ну полно, Гарриет, – пыталась она урезонить сестру.
– Ах вот как: «ну полно, ну полно», – передразнила та в бешенстве. Подобной ярости Эммелина не видела с тех пор, как Гарриет вышла замуж, а сама она удовольствовалась, казалось навсегда, положением старой девы. – Ты совершенно бесчувственная, Эммелина Мошер! Тебе на всех наплевать! И это всегда так было! Никогда не забуду тот день, когда ты уезжала в Лоуэлл!
Эммелина остолбенела. Фраза слетела с уст Гарриет с такой легкостью, словно с момента этого отъезда миновал не двадцать один год, а от силы двадцать один день.
– Ты была холодна, как ледышка в пруду. Все беспокоились о тебе, просто с ума сходили, а ты рада была отправиться в город, да еще с двумя новыми платьями.
«С одним», – поправила ее мысленно Эммелина, но вслух ничего не сказала. Было ясно, что уточнение не только не сгладит обиду, но, наоборот, лишь пополнит уже существующий список. Да и вообще не хотелось никак реагировать на эти вздорные жалобы Гарриет, и при первой возможности Эммелина сбегала через дорогу – в «новый дом». Фундамент был уже готов, доски для пола заказаны.
Вокруг строительства витал дух праздника. Три года в городке никто не строился, и неожиданное решение Мэтью поставить в Файетте дом обрадовало даже и тех, кто не симпатизировал ему лично или не одобрял предстоящего брака Эммелины с парнем, который мало того, что чересчур для нее молод, так еще невесть откуда взялся. Мужчины вникали во все подробности проектирования и строительства и часто, придя всего лишь взглянуть, оставались потом помочь. (Саймона Фентона среди них не было. Ходили слухи, что они с Персис решили пожениться, и она хочет – поскорее, а он вроде как тянет.) Женщины держались на большем расстоянии. Эммелина значительно отдалилась от своих прежних подруг Рейчел и Персис: Рейчел была недовольна тем, что она нарушила клятву безбрачия, а Персис ревновала к ней Саймона. Время от времени Эммелина с удивлением спрашивала себя, как они умудряются так обе разом сердиться на нее, хотя, пожалуй, им естественнее было бы сердиться друг на друга.
Но, говоря по правде, она редко задумывалась над этим. Все, что не связано с Мэтью, было ей более или менее безразлично. И если Рейчел заявляла, что не она отдалилась от Эммелины, а Эммелина теперь не находит для нее времени, в этом тоже была своя правда. Рейчел, конечно, не изощрялась в усилиях свидеться с Эммелиной и не ждала ее и Мэтью после службы в церкви, но, безусловно, была не прочь, чтобы эта влюбленная пара когда-нибудь предложила ей составить им компанию.
А им, конечно, и в голову не приходило такое. Они были все время устремлены друг к другу. Все прочие люди были для них какими-то неодушевленными предметами или же, хуже того, помехой. На людях они не могли то и дело касаться друг друга, а именно это им было необходимо. Когда кто-нибудь заговаривал с ними, они притворялись, что слушают, хотя все, сказанное кем-то третьим, не представляло для них интереса. По-настоящему желавшие им блага близкие хотели, чтобы они скорее поженились и народили детей и чтобы исчезла наконец их безумная тяга друг к другу, делавшая почти невозможным любое общение с ними.
Пол был уже настелен, и доски для оконных рам привезены. Полдня Мэтью работал на ферме с отцом Эммелины и Эндрю, а затем снова возвращался к стройке. Том Кларк должен был, освободившись от предыдущей работы, сложить им очаг. Вот уже и оконные рамы вставили, и скоро привезут материал для наружной обшивки стен.
Венчание назначили на второе воскресенье августа. Однажды ночью Эммелине приснилось, что в канун свадьбы вдруг объявилась ее дочка, жившая, как оказалось, на Западе, поведала Мэтью всю историю и затем вместе с ним сбежала. Проснувшись в слезах, Эммелина никак не могла успокоиться. Да и с чего? Ее окружала густая тьма, она была одна в постели, а ее дочь в самом деле могла разыскать ее и своим появлением все разрушить. А ведь совсем недавно она готова была на любые унижения и трудности, лишь бы вернуть свою девочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– В чем дело? – спросила она, не совсем понимая сама смысл вопроса и не слишком рассчитывая на ответ. – В чем дело, папа?
– Что значит «в чем дело», Эмми?
– Он лучше, чем ты думаешь, – заговорила она, прижав ко лбу руки, моргая, чтобы избавиться от мути перед глазами.
– Он мальчик. Неважно, сколько он путешествовал. Он мальчик. – Отец говорил спокойно, сухо указывая на факт, и это было гораздо страшнее, чем его прежняя ярость.
– Он шесть лет уже твердо стоит на ногах, – сказала она. – Шесть лет проработал в дорожных бригадах, а теперь хочет осесть.
– Он не останется здесь. Все похожие на него файеттские парни уходят. Им здесь мало простора.
Она крепко стиснула виски пальцами. К дурноте примешивалась теперь и боль, такая сильная, что казалось, голову разнесет на куски. Пытаясь найти поддержку и утешение, она обернулась к матери. Та спала, сидя в качалке. Какое-то облачко тишины окружало ее, и Эммелине вдруг пришло в голову, что мать вряд ли долго пробудет еще на этой земле.
– Мама?
Она с улыбкой открыла глаза:
– Да, дорогая?
– Нет, я просто… – Она хотела спросить, как мать думает, сможет ли Мэт остаться в Файетте, но прежде чем нашла необходимые слова, мать уже снова задремала.
– У нас будут дети, – сказала она отцу.
– Это его не остановит, – буркнул тот.
Она беспомощно промолчала. Что скажешь? А ведь отец даже не знал о женщине с ребенком из Канзаса! Но Мэтью ничего не обещал этой женщине, не скрыл, что остановился у нее ненадолго. Мэтью вернулся с бутылкой; она едва видела сквозь пелену, как он берет кружки, наливает себе и отцу, садится напротив него – лицом к лицу. А ей хочется, чтобы он посмотрел на нее. Когда их глаза встречались, все остальное теряло значение.
Какое-то время мужчины пили, молча передавая бутылку друг другу. Голову ей стянуло, как обручем, но рвущая на куски боль прекратилась.
– Значит, – наконец выговорил отец, – ты не уходишь с бригадой?
– Верно.
– А на что думаешь жить?
– Я всегда находил работу.
– У-гу. Но здесь-то все по-другому. В иных краях все растет, строится, а здесь вот так… – И он жестом докончил мысль, сведя вместе ладони и превратив их в подобие чашечки.
– Ну, обо мне уж не беспокойтесь, – ответил Мэтью с явной ноткой раздражения (он не отец – от виски не размягчился).
– А я и не беспокоюсь, сынок. Просто спрашиваю.
– Мы хотим выстроить к зиме дом, – включилась в разговор Эммелина. – Мэтью присматривает землю.
– Присматривает землю? – отхлебнув виски, повторил отец. – Так это же просто глупость. Зачем присматривать? Стройтесь себе за дорогой, а деньги приберегите.
– Папа!!! – Обежав быстро вокруг стола, она радостно обняла его. – Какой же ты добрый! – Взглянув на Мэтью, она увидела, что тот пристально рассматривает отца.
– Мэтью! – вскричала она. – Ты слышишь? Отец дарит нам землю!
Все было чудесно, только вот голова почему-то не проходила.
– Он ничего не сказал о подарке, – ответил Мэтью. – Он сказал только, что разрешает поставить дом на его земле.
Отец рассмеялся.
– Ну, если хочешь, я все оформлю как надо. Проку от этой земли все равно ни на грош. Что она есть, что ее нет. – Он снова глотнул, на этот раз прямо из горлышка.
– А чего вы хотите от меня? – спросил Мэтью.
– Видишь ли, там, за дорогой, земли не больше, чем на огород. И я, пожалуй, хотел бы, чтоб ты работал со мной и с Эндрю вот здесь, на ферме. Столько, сколько сумеешь, конечно. А потом получал бы какую-то долю от урожая.
– Короче, сколько именно времени я должен на вас работать? Отец неопределенно пожал плечами:
– Ну… если подыщешь себе еще что-нибудь – то поменьше, а если будешь свободен – побольше.
Это было настолько разумно, что даже Мэтью не смог ничего возразить.
– Но почему?
– Ты хочешь сказать, почему я даю тебе землю, хотя хотел видеть Эмми за Саймоном Фентоном?
– Он слишком стар для нее, – перебил Мэтью. – Почти такой же старик, как вы.
Отец глянул на него искоса, и на секунду возникла опасность, что он взорвется, словно горшок, который чересчур плотно закрыли крышкой. Мэтью спокойно наблюдал за ним, но Эммелина не могла больше терпеть все это. Встав, она повернулась спиной к мужчинам и посмотрела на спящую мать.
В ее углу комнаты царствовала тишина. Качалку окружал полумрак: мать сидела, удобно откинув голову, лицо разгладилось, дышало покоем. И Эммелину вдруг захлестнула волна любви. Такого прилива чувств к матери она не испытывала давным-давно, может быть, даже со времени отъезда в Лоуэлл. Стоя возле качалки, она внимательно вглядывалась в бесконечно родное лицо, но неожиданно любовь смыло откуда-то накатившейся жестокой яростью. Мгновение – и ярость прошла, оставив ее обессиленной, едва державшейся на ногах.
Перед глазами все плыло, ноги подкашивались – она опустилась на пол. Заплакала, спрятав лицо в складках свешивающейся с качалки материнской юбки. Не просыпаясь, мать шевельнула рукой и положила ее на голову Эммелины. Рука оказалась почти невесомой, и Эммелину невольно пробрала дрожь.
Двое мужчин между тем спокойно беседовали. Было понятно, что они как-то достигли согласия, хотя на чем оно выстроилось, Эммелина не знала, да и сейчас не вникала в их разговор. Ее целиком поглотило ужасное чувство горя. И это горе не имело к ним отношения, касалось только ее и матери, тех уз, что связывали их когда-то. В те давние времена ей делалось хорошо и спокойно от одной только мысли: мама все понимает. Потом она выучилась обходиться без этого понимания. Ждать его сейчас было бы так же безнадежно, как искать утешения у тени, которую отбрасываешь, когда идешь по дороге, освещенной послеполуденным солнцем.
Ах, если б рука, лежащая у нее на голове, была чуть тяжелее! Тогда она, словно пресс, вытеснила бы разрывающую череп страшную боль. До того как мать превратилась в почти бесплотную тень, ее уверенность в том, что Мэтью – прекрасный молодой человек, легко перевесила бы все мрачные прогнозы отца. Но теперь, чтоб поверить в хорошее, необходимо и что-то другое. А она так устала.
Собравшись с силами, Эммелина подошла к Мэтью. Он рассматривал наскоро нарисованный отцом план расположенного за дорогой участка. Этот участок начинался с тропы, сразу за слюдяным камнем, бывшим уже за пределами земли Мошера, а дальше тянулся примерно на сто пятьдесят ярдов. Почти всюду он был таким узким, что ставить дом было опасно: он оказался бы слишком близко к воде. Но в одном месте, примерно в двадцати ярдах от дома Мошеров, дорога делала изгиб, образуя площадку, не только достаточную, но даже и вдвое большую, чем нужно для застройки.
Решено было, что отец оформит передачу земли Мэтью и тот немедленно приступит к закупке требующихся материалов. Он утверждал, что, как только фундамент просохнет, за несколько недель настелет пол, поставит стены и положит крышу. Как только это будет сделано, они с Эммелиной поженятся, въедут и прямо на месте доделают все, что останется.
– Да, ничего не скажешь, лихо, – проговорил отец, услышав о таком проекте.
Через минуту Генри Мошер опустил голову на стол и почти сразу захрапел, а Мэтью, взяв листок с планом, принялся рисовать на нем дом, островерхий, с чердачным окошком. Рисунок был аккуратным и четким, и просто не верилось, что рука рисовальщика не способна написать даже буквы, составляющие собственное имя. Закончив рисунок, Мэтью перевернул листок и принялся изображать, как будет выглядеть дом внутри.
А Эммелина закрыла глаза и, как в полусне, увидела уже построенный и выкрашенный белой краской дом. Двое детей играли неподалеку. И вдруг один из них, сорвавшись с места, побежал к пруду. «Остановись!» – закричала она, но ребенок не слышал. Она открыла заплаканные глаза и сказала:
– Необходимо поставить забор.
– Забор?
– Позже, конечно. – Реальность начала отделяться от сна, но слезы текли, не переставая.
– Что с тобой? – спросил ее Мэтью.
– Ничего. Просто голова болит.
Он опустил перо в чернильницу:
– Пойдем выйдем на улицу.
Стояла теплая, ясная июньская ночь. Они прошли по дороге до места, на котором решено было строить. Кусты черной смородины росли на обочине, но деревьев было немного, расчистить площадку будет нетрудно. В свете луны и мерцающих звезд, усыпавших все небо, хорошо виден был дальний берег пруда – силуэты деревьев, лесопилка, поднимающиеся порой выше ее штабеля досок… А совсем рядом поблескивал слюдяной камень. Все это было каким-то сказочным. И хотя она чувствовала и прелесть ночи, и радость оттого, что Мэтью рядом, казалось, на самом деле ничего нет, а она это просто выдумала, глядя на беспрерывно работающий станок одной из лоуэллских фабрик.
– Почему ты решил жениться на мне?
– А разве, как правило, люди не женятся? – ответил он совершенно серьезно.
– Да, но я старше тебя. И нигде не была, только… Да ты совсем ведь не знаешь меня!
Вместо ответа он обнял ее и попытался поцеловать, но она вскрикнула: ее охватило такое чувство, будто он часть той злой силы, которая сжимает ей голову. Вырвавшись из рук Мэтью, она подбежала к краю пруда, упала на колени и, наклонившись, плеснула холодной водой в лицо, а затем снова вскрикнула, уткнувшись лбом в ладони: боль, отступившая на секунду, набросилась с новой силой. И единственное, чего ей хотелось, – это кинуться очертя голову в холодную воду и, не сопротивляясь, пойти на дно.
– Вернись! – крикнул Мэтью.
– Ты не знаешь меня, – прошептала она, глядя на воду и понимая: нужно сказать это громче, иначе он не услышит. – Ты не знаешь, что я принадлежала другому мужчине, что у меня есть ребенок. – Знай он это, наверняка расхотел бы жениться на ней. Нужно сказать ему все сейчас или же скрыть навеки.
Он подошел к ней, поднял с колен, повернул к себе и глянул в глаза.
– Ты не знаешь меня, – в отчаянии повторила она. – Ты так и не дал мне рассказать о своей жизни!
– Все жизни похожи одна на другую.
– Это неправда! Со мной случилось такое…
Но он закрыл ей рот поцелуем, и постепенно она сдалась, растворилась в нем без остатка. Истощив силы в борьбе с непонятным, таинственным и безымянным врагом, она не могла бороться еще и с Мэтью. Она позволила ему увести себя снова к опушке, где они собирались выстроить дом, и отдалась ему, и весь мир исчез для обоих. На какое-то время ей показалось, что Мэтью прогнал преследовавшего ее безымянного врага, и удалось даже стереть из памяти те вещи, о которых она пыталась, но не смогла рассказать.
* * *
Все следующие недели она провела в лихорадочном возбуждении. Была счастливее, чем когда-либо, и все-таки не могла унять беспокойство. Впервые в жизни ею овладела страсть, но страсть только усугубляла напряжение.
Теперь, когда пришла физическая близость, все проявлялось ярче: и его любовь, и требовательность, и темперамент. Он говорил, что она красивее всех женщин, первая, кого он действительно любит, первая, с кем он «чувствует себя дома».
А на другой день, когда они вместе обедали, прячась в тени деревьев от полуденных лучей солнца, или два-три часа спустя – он отбирал бревна для балок, а она принесла воды из пруда, – он вдруг окидывал ее злобным и недоверчивым взглядом, как будто предполагавшим, что она просто вынудила его накануне сказать все эти слова. Его пугало и настораживало то, что она всегда знает, чем угодить ему, как порадовать; она же боялась лишь одного: дня, когда больше не сможет дать ему радость.
Общение с окружающими людьми давалось им мучительно. Нелегко было даже с Эндрю и Джейн, единственными их друзьями. А ведь и все остальные (кроме Гарриет с мужем) относились к ним очень неплохо, хоть Мэтью и утверждал обратное.
Гарриет не скрывала неодобрения, которое вызывал у нее Мэтью. Его превращение в жениха было, с ее точки зрения, последним из сумасбродств с детства чудившей старшей сестрицы. Порой можно было думать, что Гарриет заступила место отца, который теперь, после того как Мэтью сумел осилить его, как бы забыл обо всех своих к нему претензиях. А Гарриет придиралась к чему только можно. Вызывая у Эммелины улыбку, говорила: он трусоватый, у него глаза бегают. Негодовала на то, что сестра отказала Саймону, хотя сама-то не стоит его мизинца: наверняка сделала это назло семье, других причин нет. Хотя они с Уинтропом по-прежнему жили неплохо, Гарриет беспокоило, что торговля в лавке идет как-то хуже, чем прежде. В связи с этим возникла идея, заручившись финансовой поддержкой Саймона, открыть каретную мастерскую. Однако в последнее время Саймон вдруг охладел к их затее. Гарриет обвиняла в случившемся Эммелину, а Эммелина и знать не знала об этих делах.
– Ну полно, Гарриет, – пыталась она урезонить сестру.
– Ах вот как: «ну полно, ну полно», – передразнила та в бешенстве. Подобной ярости Эммелина не видела с тех пор, как Гарриет вышла замуж, а сама она удовольствовалась, казалось навсегда, положением старой девы. – Ты совершенно бесчувственная, Эммелина Мошер! Тебе на всех наплевать! И это всегда так было! Никогда не забуду тот день, когда ты уезжала в Лоуэлл!
Эммелина остолбенела. Фраза слетела с уст Гарриет с такой легкостью, словно с момента этого отъезда миновал не двадцать один год, а от силы двадцать один день.
– Ты была холодна, как ледышка в пруду. Все беспокоились о тебе, просто с ума сходили, а ты рада была отправиться в город, да еще с двумя новыми платьями.
«С одним», – поправила ее мысленно Эммелина, но вслух ничего не сказала. Было ясно, что уточнение не только не сгладит обиду, но, наоборот, лишь пополнит уже существующий список. Да и вообще не хотелось никак реагировать на эти вздорные жалобы Гарриет, и при первой возможности Эммелина сбегала через дорогу – в «новый дом». Фундамент был уже готов, доски для пола заказаны.
Вокруг строительства витал дух праздника. Три года в городке никто не строился, и неожиданное решение Мэтью поставить в Файетте дом обрадовало даже и тех, кто не симпатизировал ему лично или не одобрял предстоящего брака Эммелины с парнем, который мало того, что чересчур для нее молод, так еще невесть откуда взялся. Мужчины вникали во все подробности проектирования и строительства и часто, придя всего лишь взглянуть, оставались потом помочь. (Саймона Фентона среди них не было. Ходили слухи, что они с Персис решили пожениться, и она хочет – поскорее, а он вроде как тянет.) Женщины держались на большем расстоянии. Эммелина значительно отдалилась от своих прежних подруг Рейчел и Персис: Рейчел была недовольна тем, что она нарушила клятву безбрачия, а Персис ревновала к ней Саймона. Время от времени Эммелина с удивлением спрашивала себя, как они умудряются так обе разом сердиться на нее, хотя, пожалуй, им естественнее было бы сердиться друг на друга.
Но, говоря по правде, она редко задумывалась над этим. Все, что не связано с Мэтью, было ей более или менее безразлично. И если Рейчел заявляла, что не она отдалилась от Эммелины, а Эммелина теперь не находит для нее времени, в этом тоже была своя правда. Рейчел, конечно, не изощрялась в усилиях свидеться с Эммелиной и не ждала ее и Мэтью после службы в церкви, но, безусловно, была не прочь, чтобы эта влюбленная пара когда-нибудь предложила ей составить им компанию.
А им, конечно, и в голову не приходило такое. Они были все время устремлены друг к другу. Все прочие люди были для них какими-то неодушевленными предметами или же, хуже того, помехой. На людях они не могли то и дело касаться друг друга, а именно это им было необходимо. Когда кто-нибудь заговаривал с ними, они притворялись, что слушают, хотя все, сказанное кем-то третьим, не представляло для них интереса. По-настоящему желавшие им блага близкие хотели, чтобы они скорее поженились и народили детей и чтобы исчезла наконец их безумная тяга друг к другу, делавшая почти невозможным любое общение с ними.
Пол был уже настелен, и доски для оконных рам привезены. Полдня Мэтью работал на ферме с отцом Эммелины и Эндрю, а затем снова возвращался к стройке. Том Кларк должен был, освободившись от предыдущей работы, сложить им очаг. Вот уже и оконные рамы вставили, и скоро привезут материал для наружной обшивки стен.
Венчание назначили на второе воскресенье августа. Однажды ночью Эммелине приснилось, что в канун свадьбы вдруг объявилась ее дочка, жившая, как оказалось, на Западе, поведала Мэтью всю историю и затем вместе с ним сбежала. Проснувшись в слезах, Эммелина никак не могла успокоиться. Да и с чего? Ее окружала густая тьма, она была одна в постели, а ее дочь в самом деле могла разыскать ее и своим появлением все разрушить. А ведь совсем недавно она готова была на любые унижения и трудности, лишь бы вернуть свою девочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36