Дружа с Хильдой, она сумеет избежать стольких ошибок, которые в ином случае, скорее всего, неизбежно наделает в Лоуэлле.
Но Хильда сказала:
– Надо быть терпеливой, Эммелина, Сколько времени ты уже здесь? Неделю? Две? Немного погоди – и ты подружишься с кем-нибудь из ровесниц или, может быть, с девушками чуть постарше. Только не пытайся добиться всего сразу. Это как раз то, что мешает Фанни.
Фанни очень хотелось как можно скорее обзавестись друзьями. Она готова была общаться и с новенькими девушками, и с молодыми парнями, болтала одинаково бойко и с теми, и с другими. Трудно было понять, что же в этом плохого, но чувствовалось: Хильда, безусловно, говорит о вещах крайне важных. Да, надо будет избегать Фанни, не потому что Фанни плохая, а потому…
Но в этот момент – они были уже у дверей пансиона – с другой стороны появилась Фанни, ловко и весело пробираясь среди гуляющих девушек, двигаясь стремительнее, чем они все.
Эммелина сразу почувствовала себя виноватой. Ведь Фанни так по-дружески отнеслась к ней! Что делать? Под взглядом Хильды она совершенно смешалась и, когда Фанни подошла поближе, молча сняв шляпку, протянула ей. Фанни посмотрела на Хильду, потом снова на Эммелину. Взяла протянутую ей шляпку и, ни слова не говоря, стала подниматься по ступенькам. Вынести это было немыслимо.
– Фанни! – крикнула Эммелина. – Спасибо тебе за шляпку!
Фанни обернулась и посмотрела на нее с такой доброй улыбкой, что Эммелина почувствовала, как правильно она сделала, окликнув ее, и захотела еще как-то проявить благодарность.
– Ты где будешь перед обедом? В общей комнате?
Фанни немного поколебалась, потом ответила: нет. Казалось, она избегала смотреть на Хильду. Не глядя на нее, добавила, что есть не хочет и поэтому, скорей всего, пойдет наверх – променяет воскресный обед на сон.
Хильда явно была недовольна этой беседой и даже не пыталась скрыть своих чувств.
– Но неужели мне нельзя быть хотя бы вежливой? – в смятении проговорила Эммелина.
Хильда пожала плечами:
– Ты играешь с огнем. Девушки перетерпят твой деревенский вид и твои деревенские платья, но если ты испортишь себе репутацию, это, боюсь, уже будет непоправимо. – И с этими словами она поднялась по ступенькам и вошла в дом.
Теперь Эммелина не на шутку испугалась. Она хотела, чтобы Хильда объяснила ей, как это можно потерять репутацию, не делая ничего плохого. Она говорила вслед какие-то слова, что-то вроде того, что будет осторожна, но на самом деле понятия не имела, что это значит. Единственно, что было ясно, – нельзя дружить с Фанни. Ужасно разболелась голова. Нет, хватит с нее и Фанни, и Хильды. Она попыталась вообразить, чтобы ей посоветовала сейчас мать. Конечно, она сказала бы, что нужно быть доброй со всеми. Но в то же время мать никогда не пошла бы ни против законов людей, ни против законов церкви, немыслимо было даже представить себе такое.
За обедом ей было никак не избавиться от неопределенности и страха, это сковывало, и она едва реагировала на слышавшиеся со всех сторон вопросы и замечания. Когда обед кончился, она поднялась на чердак и проспала всю вторую половину дня.
* * *
Но Эммелине не пришлось решать проблемы, связанные с Фанни Бартлет, потому что на той же неделе Фанни уволили из Корпорации, обнаружив ее в рабочее время где-то, где ей находиться «не полагалось». Несколько дней все только об этом и говорили.
Происшествие случилось утром, и к тому моменту, когда все вернулись обедать в пансион миссис Басс, Фанни уже и следа не было. По наиболее распространенной версии, ее застукали с ухажером в машинной, то есть там, где работницам вовсе нечего делать, и уволили прямо на месте, а мужчина ушел вместе с ней. При этом одни говорили, что ему давали возможность остаться, но он предпочел вместе с Фанни уехать на Запад, а другие – что оба они были уволены и теперь вынужденно связали свои судьбы, и только позже выяснилось, что этот мужчина и не уволен, и не уехал, а продолжает спокойно работать в машинной, будто и не слыхал никогда ни о какой Фанни Бартлет.
Немного погодя Фанни исчезла из разговоров так же бесследно, как прежде из пансиона. Но Эммелина по ночам видела ее во сне, а днем вспоминала о ней. Во сне Фанни бросалась перед ней на колени и умоляла о помощи, но она не могла ей помочь и утром, просыпаясь, чувствовала не только утрату подруги, но и вину за то, что Эммелина из сновидений оказывалась безвольной свидетельницей того, как Фанни выбрасывали из Лоуэлла. Только когда она приходила на фабрику, эти чувства слабели и вытеснялись менее острым, но все-таки неприятным ощущением вины, оттого что в какой-то степени она испытала и облегчение, узнав об исчезновении Фанни.
С отъездом Фанни Эбби и Лидия смогли наконец осуществить свое желание и перебраться вниз, а Эммелина перешла на кровать, которую они занимали раньше. Кроме того, в комнате появилась новенькая. Она прибыла в день отъезда Фанни, и ее поместили на одну кровать с Мейми. Звали новенькую Дови Уинтон, она была из Нью-Гемпшира и показалась Эммелине еще большей провинциалкой, чем она сама, когда приехала. Дови оказалась такой стеснительной, что даже и не разговаривала ни с кем, кроме Мейми, а та, впервые после расставания с Элизой, выглядела и оживленной, и довольной. Мейми уже не говорила, что, если Элиза устроится хорошо на фабрике корпорации «Тремонт», она сама переедет к ней в конце месяца. Вообще единственным, что напоминало об Элизе, было по-прежнему сохранявшееся у Мейми нежелание разговаривать с Эммелиной, вставшей на ее место в ткацкой.
Хильда радовалась, что кровать снова в полном ее распоряжении, и само собой разумелось – если прибудет еще одна новенькая, соседку получит, естественно, Эммелина. Но по мере того как зима становилась суровее, фургоны для набора девушек переставали ездить обычным маршрутом, и это значило, что в ближайшее время скорее всего никто не появится. Поэтому Эммелина спала одна, и впервые в ее жизни рядом с ней не было согревающего человеческого тепла.
В первую ночь, оставшись одна, она попросту не сумела заснуть, а в последующие сон был прерывист и беспокоен. Ее душила тоска, от которой в первые дни пребывания в Лоуэлле спасали, как ни странно, жгучий страх и выматывающая усталость. Пользуясь выдававшимися миссис Басс бумагой и чернилами, она писала маме длинные письма, но никогда их не отправляла. Ведь они состояли из описаний ее жизни и наблюдений над Лоуэллом, которые были бы непонятны той или могли напугать ее. Понимая, что это действительно так, Эммелина с особенной остротой ощущала свою бесконечную удаленность от матери.
Приближалось Рождество. Даже в худшие времена в Файетте оно всегда было праздником. Над очагом вешали утыканные зубками гвоздики яблоки, и дом сверху донизу полон был пряным их ароматом. В церкви прихожане выслушивали рассказ о Рождестве Христовом с таким удивлением и восторгом, как будто прежде ничего о нем не знали. После службы всех приглашали в дом пастора Эванса, где миссис Эванс угощала подогретым сидром и тминным печеньем. И даже если между кем-то в приходе отношения были не слишком хорошие, в этот день они все стремились сделать друг другу приятное, не испортить праздник, а часто и в самом деле забывали, что вчера еще вовсе не были друзьями.
В одном из своих неотправленных писем к матери Эммелина писала, что преподобный Ричардс кажется ей ужасно суровым и холодным, – трудно даже представить его себе в домашней обстановке. Попробовать перейти в другую баптистскую церковь ей в это время в голову не приходило. Как бы она объяснила подобное желание обоим пасторам?! Ах, если бы она могла хоть на день, на само Рождество, поехать домой! Тогда бы она вернулась в Лоуэлл с новыми силами. А так она с каждым днем не лучше, а хуже справлялась с работой.
В сущности, она была больна от одиночества и едва могла есть. Миссис Басс как-то спросила ее, что неладно, но она, покачав головой, ответила: ничего. Заметно было: те, кто ходил в любимицах у миссис Басс, вызывали насмешки со стороны других девушек, а ей ведь так отчаянно хотелось, чтобы они к ней хорошо относились. Однажды, когда она шла в воскресенье из церкви домой, рабочий из чесальни участливо заговорил с нею, но она не посмела ответить, вспомнив о Фанни: мило ли кто вдруг может увидеть!
Нити на ткацком станке теперь рвались часто, и завязывать узелки стало труднее, чем прежде. Мистер Магвайр постоянно следил за ее работой и, как казалось, был недоволен ею.
За три дня до Рождества, когда он попросил ее задержаться в конце рабочего дня, ее затошнило от страха, настолько она была уверена, что речь пойдет об увольнении из Корпорации. В ожидании разговора она думала, что хуже, чем Рождество с чужими в Лоуэлле, только одно – позорное возвращение в Файетт.
Но вместо того чтобы бранить ее за плохую работу, мистер Магвайр спросил добрым и ласковым голосом: «Что с вами, Эммелина?» И у нее слезы выступили на глазах.
– Пожалуйста, дайте мне время исправиться, мистер Магвайр, – взмолилась она, словно он угрожал уволить ее немедленно. – Наша семья так нуждается в моих заработках! Если б мне только выспаться! Я стала бы работать лучше, я знаю!
– Ах, вот оно что… В самом деле, выглядите вы так, точно не высыпались с момента приезда. Я беспокоюсь о вас. – И, говоря это, он положил руку ей на плечо, совсем так, как делал отец, когда разговаривал по душам с кем-нибудь из детей. Но к ней так долго не прикасалась ласковая рука, что этот простой жест участия заставил хлынуть долго удерживаемые слезы.
– Ну, расскажите, что еще с вами? – попросил он, дав ей немного поплакать. Но слезы мешали ей говорить.
– Может, все дело в том, что вы чувствуете себя одинокой? Рождество на носу, а вы не дома. Сколько вам лет, Эммелина?
– В марте будет четырнадцать.
– О Господи! Нет еще и четырнадцати! А знаете, мне было тринадцать, когда я уехал из Корка в Манчестер! Слышали вы когда-нибудь об английском городе Манчестере?
– Нет, – сказала она, – не слышала. – Но слезы уже высыхали, его слова были ей интересны.
– Ну так слушайте. Если вам будет несладко в Лоуэлле, вспомните, что судьба ведь могла бы забросить вас и в Манчестер. А это было бы в тысячу раз хуже! Там все хуже. Город и больше, и безобразнее, работа тяжелее, оплата меньше, обращение – как с рабами. Люди стоят на ногах целый день и выполняют одну и ту же примитивную операцию час за часом, безо всякого перерыва. И смена дольше, чем здесь. Нет, это чудовищное место, и заправляют им чудовища. Никакой девушке из Лоуэлла не выдержать в Манчестере.
По мере того как он говорил, речь становилась быстрее, акцент заметнее, так что, когда он сказал «щудовищное мьесто» и «щудовища», он уже говорил совсем как миссис Басс. Тут же поймав себя на акценте, он засмеялся, потом лицо его приняло странное выражение, состоявшее из множества сменявших друг друга разнообразных оттенков. Эммелина подумала, что никогда еще не случалось ей видеть лицо, способное за короткое время столько раз измениться, а иногда даже удерживать по нескольку выражений зараз.
– Я понимаю, конечно: Англия, Манчестер – это что-то бесконечно далекое от вас.
Она робко улыбнулась. В нем было что-то привлекательное и милое, такое, что не было свойственно мужчинам в Файетте. И если раньше она почувствовала отцовское тепло в том, как он положил ей на плечо руку, то теперь чувствовала материнское понимание в его словах. Как хорошо, что он не молодой человек. С молодыми людьми разговаривать так опасно! А с ним она может быть совершенно спокойна. Он ведь старше, гораздо старше ее, женат и к тому же отец семейства. Может, когда-нибудь она даже найдет в себе силы объяснить миссис Басс, как та ошиблась, думая плохо о мистере Магвайре.
– А возвращаясь к делам теперешним, вам есть где отпраздновать Рождество? – спросил он.
Эммелина ответила, что миссис Басс устраивает праздничный обед, но кроме этого…
– Вы знаете, – перебил он, – миссис Магвайр приглашает нескольких девушек-старожилок на рождественский чай. Мне бы хотелось, чтобы и вы пришли, познакомились с ней и поболтали с остальными. Вам это пойдет на пользу!
Она была так благодарна, что не нашлась, что сказать. Он не только простил ей плохую работу, но и, словно по волшебству, избавил от безрадостного, одинокого Рождества.
В последующие три дня она уже не могла думать ни о чем, кроме рождественского чая у Магвайров. И если все еще спала плохо, то скорее от предвкушения, чем от отчаяния и одиночества. Вместо того чтобы лечь сразу после ужина, она сидела в общей комнате, слушая сплетни, надеясь узнать, не приглашен ли еще кто-нибудь на чай к Магвайрам. Он попросил ее не упоминать о приглашении: он и миссис Магвайр могли позвать лишь немногих, но не хотели бы обижать остальных. Эммелина была, в общем, твердо уверена, что среди приглашенных есть Хильда, так как Хильда неоднократно упоминала о том, что бывала в их доме. Но та не подавала никакого знака, а Эммелина крепко держала данное мистеру Магвайру слово. Он дал ей записку, в которой было указано, как пройти к дому. Она носила ее в кармане платья, по сто раз в день вынимала и перечитывала. Все, там написанное, она уже выучила наизусть, но снова и снова разглядывала заветный листок.
В Сочельник, чувствуя, что сегодняшний вечер и завтрашнее утро будут, похоже, тянуться вечно, она незаметно отделилась от веселой группки девушек, распевающих в общей комнате рождественские песенки, и, сняв с крючка шаль, незаметно выскользнула из дома.
Стояла ясная, холодная ночь. Она по-прежнему не чувствовала такую близость к небу, как в Файетте, но луна и звезды, казалось, были сейчас ярче обычного. Она прошла к Мерримак-стрит и потом к северу, в сторону реки. Шла как бы бесцельно, но в уме цепко сидели указания, как пройти к дому Магвайров. До северного конца Мерримак-стрит, потом налево за Потакет. Дом стоял на углу Потакет-стрит и Школьной, немного не доходя до водопадов.
Сделалось холоднее, слишком мало домов защищало от ветра. Пройдет всего несколько дней – и она получит свое первое жалованье. Хильда сказала, чтобы она непременно купила шаль потеплее, но сейчас это просто немыслимо. Все до последнего пенни должно идти в Файетт, ведь там не хватает денег даже и на еду. А она сыта, проживет и без теплых вещей. Когда ударят морозы, перестанет гулять, будет ходить лишь на фабрику и обратно.
А вот и река. Водопадов не видно, их выдает только шум. Она вспомнила, как несколько недель назад услышала его, еще не зная, что это такое. Тогда этот шум показался ей самым громким и страшным на свете, а теперь, после нескольких недель на фабрике, звучал успокаивающе.
Река поворачивала здесь в сторону, и неожиданно водопады стали видны так же ясно, как и слышны. Несмотря на грохот, она все же не представляла, что они так могучи и так прекрасны.
Высотой в тридцать футов и, наверное, раза в три шире, они пенились и мерцали в свете луны. Зрелище завораживало. Она перешла Потакет-стрит, чтобы оказаться к ним поближе, но быстро перебежала обратно: стоять слишком близко было страшновато.
Проезжая часть была здесь вымощена, а пешеходные дорожки – нет. Дома стояли на участках земли, многие из которых были не меньше, чем ферма Мошеров. Было слишком темно, чтобы читать названия улиц, но, оказавшись почти напротив водопадов, она подумала, что, наверное, пришла правильно. Перед нею был единственный угловой дом, особняк каменной кладки, выстроенный из того же серого камня, что и лоуэллская баптистская церковь. Расположенный перед ним палисадник окружала ограда, а сзади дом был не огорожен и земля не ухожена. Ограду опутывали жесткие стебли вьющихся роз, узловатые от потемневших и высохших в зимнем холоде плодов.
Два высоких фонаря, словно два стража, стояли по обе стороны, освещая парадный вход и табличку с именем «Стоун». На какую-то долю секунды она подумала, что вышла все же к чужому дому. Но потом вспомнила, что Элайя Стоун – отец миссис Магвайр.
В окнах обоих этажей мелькали огни, и это придавало дому какое-то волшебное очарование. Шторы нигде не были задернуты, а просто обрамляли окна. Две-три фигуры двигались за стеклами, как бы скользя в мерцающем свете. Ворота были не заперты, и ей вдруг отчаянно захотелось войти и заглянуть в окна, но она знала, что делать этого не следует, и замерла на месте, пытаясь заставить себя уйти. Представление о времени было уже утеряно, она помнила только, что ужинать кончили в половине восьмого и вскоре она ушла. Удар колокола, означавший команду тушить огни, раздавался в девять, а в десять все двери пансионов запирались на ночь.
Твердо решив уже повернуть назад, она вдруг услышала доносящуюся из дома музыку и, словно подчиняясь ей, потянулась вперед, чтобы лучше слышать. Ей было не распознать инструмент, на котором играли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Но Хильда сказала:
– Надо быть терпеливой, Эммелина, Сколько времени ты уже здесь? Неделю? Две? Немного погоди – и ты подружишься с кем-нибудь из ровесниц или, может быть, с девушками чуть постарше. Только не пытайся добиться всего сразу. Это как раз то, что мешает Фанни.
Фанни очень хотелось как можно скорее обзавестись друзьями. Она готова была общаться и с новенькими девушками, и с молодыми парнями, болтала одинаково бойко и с теми, и с другими. Трудно было понять, что же в этом плохого, но чувствовалось: Хильда, безусловно, говорит о вещах крайне важных. Да, надо будет избегать Фанни, не потому что Фанни плохая, а потому…
Но в этот момент – они были уже у дверей пансиона – с другой стороны появилась Фанни, ловко и весело пробираясь среди гуляющих девушек, двигаясь стремительнее, чем они все.
Эммелина сразу почувствовала себя виноватой. Ведь Фанни так по-дружески отнеслась к ней! Что делать? Под взглядом Хильды она совершенно смешалась и, когда Фанни подошла поближе, молча сняв шляпку, протянула ей. Фанни посмотрела на Хильду, потом снова на Эммелину. Взяла протянутую ей шляпку и, ни слова не говоря, стала подниматься по ступенькам. Вынести это было немыслимо.
– Фанни! – крикнула Эммелина. – Спасибо тебе за шляпку!
Фанни обернулась и посмотрела на нее с такой доброй улыбкой, что Эммелина почувствовала, как правильно она сделала, окликнув ее, и захотела еще как-то проявить благодарность.
– Ты где будешь перед обедом? В общей комнате?
Фанни немного поколебалась, потом ответила: нет. Казалось, она избегала смотреть на Хильду. Не глядя на нее, добавила, что есть не хочет и поэтому, скорей всего, пойдет наверх – променяет воскресный обед на сон.
Хильда явно была недовольна этой беседой и даже не пыталась скрыть своих чувств.
– Но неужели мне нельзя быть хотя бы вежливой? – в смятении проговорила Эммелина.
Хильда пожала плечами:
– Ты играешь с огнем. Девушки перетерпят твой деревенский вид и твои деревенские платья, но если ты испортишь себе репутацию, это, боюсь, уже будет непоправимо. – И с этими словами она поднялась по ступенькам и вошла в дом.
Теперь Эммелина не на шутку испугалась. Она хотела, чтобы Хильда объяснила ей, как это можно потерять репутацию, не делая ничего плохого. Она говорила вслед какие-то слова, что-то вроде того, что будет осторожна, но на самом деле понятия не имела, что это значит. Единственно, что было ясно, – нельзя дружить с Фанни. Ужасно разболелась голова. Нет, хватит с нее и Фанни, и Хильды. Она попыталась вообразить, чтобы ей посоветовала сейчас мать. Конечно, она сказала бы, что нужно быть доброй со всеми. Но в то же время мать никогда не пошла бы ни против законов людей, ни против законов церкви, немыслимо было даже представить себе такое.
За обедом ей было никак не избавиться от неопределенности и страха, это сковывало, и она едва реагировала на слышавшиеся со всех сторон вопросы и замечания. Когда обед кончился, она поднялась на чердак и проспала всю вторую половину дня.
* * *
Но Эммелине не пришлось решать проблемы, связанные с Фанни Бартлет, потому что на той же неделе Фанни уволили из Корпорации, обнаружив ее в рабочее время где-то, где ей находиться «не полагалось». Несколько дней все только об этом и говорили.
Происшествие случилось утром, и к тому моменту, когда все вернулись обедать в пансион миссис Басс, Фанни уже и следа не было. По наиболее распространенной версии, ее застукали с ухажером в машинной, то есть там, где работницам вовсе нечего делать, и уволили прямо на месте, а мужчина ушел вместе с ней. При этом одни говорили, что ему давали возможность остаться, но он предпочел вместе с Фанни уехать на Запад, а другие – что оба они были уволены и теперь вынужденно связали свои судьбы, и только позже выяснилось, что этот мужчина и не уволен, и не уехал, а продолжает спокойно работать в машинной, будто и не слыхал никогда ни о какой Фанни Бартлет.
Немного погодя Фанни исчезла из разговоров так же бесследно, как прежде из пансиона. Но Эммелина по ночам видела ее во сне, а днем вспоминала о ней. Во сне Фанни бросалась перед ней на колени и умоляла о помощи, но она не могла ей помочь и утром, просыпаясь, чувствовала не только утрату подруги, но и вину за то, что Эммелина из сновидений оказывалась безвольной свидетельницей того, как Фанни выбрасывали из Лоуэлла. Только когда она приходила на фабрику, эти чувства слабели и вытеснялись менее острым, но все-таки неприятным ощущением вины, оттого что в какой-то степени она испытала и облегчение, узнав об исчезновении Фанни.
С отъездом Фанни Эбби и Лидия смогли наконец осуществить свое желание и перебраться вниз, а Эммелина перешла на кровать, которую они занимали раньше. Кроме того, в комнате появилась новенькая. Она прибыла в день отъезда Фанни, и ее поместили на одну кровать с Мейми. Звали новенькую Дови Уинтон, она была из Нью-Гемпшира и показалась Эммелине еще большей провинциалкой, чем она сама, когда приехала. Дови оказалась такой стеснительной, что даже и не разговаривала ни с кем, кроме Мейми, а та, впервые после расставания с Элизой, выглядела и оживленной, и довольной. Мейми уже не говорила, что, если Элиза устроится хорошо на фабрике корпорации «Тремонт», она сама переедет к ней в конце месяца. Вообще единственным, что напоминало об Элизе, было по-прежнему сохранявшееся у Мейми нежелание разговаривать с Эммелиной, вставшей на ее место в ткацкой.
Хильда радовалась, что кровать снова в полном ее распоряжении, и само собой разумелось – если прибудет еще одна новенькая, соседку получит, естественно, Эммелина. Но по мере того как зима становилась суровее, фургоны для набора девушек переставали ездить обычным маршрутом, и это значило, что в ближайшее время скорее всего никто не появится. Поэтому Эммелина спала одна, и впервые в ее жизни рядом с ней не было согревающего человеческого тепла.
В первую ночь, оставшись одна, она попросту не сумела заснуть, а в последующие сон был прерывист и беспокоен. Ее душила тоска, от которой в первые дни пребывания в Лоуэлле спасали, как ни странно, жгучий страх и выматывающая усталость. Пользуясь выдававшимися миссис Басс бумагой и чернилами, она писала маме длинные письма, но никогда их не отправляла. Ведь они состояли из описаний ее жизни и наблюдений над Лоуэллом, которые были бы непонятны той или могли напугать ее. Понимая, что это действительно так, Эммелина с особенной остротой ощущала свою бесконечную удаленность от матери.
Приближалось Рождество. Даже в худшие времена в Файетте оно всегда было праздником. Над очагом вешали утыканные зубками гвоздики яблоки, и дом сверху донизу полон был пряным их ароматом. В церкви прихожане выслушивали рассказ о Рождестве Христовом с таким удивлением и восторгом, как будто прежде ничего о нем не знали. После службы всех приглашали в дом пастора Эванса, где миссис Эванс угощала подогретым сидром и тминным печеньем. И даже если между кем-то в приходе отношения были не слишком хорошие, в этот день они все стремились сделать друг другу приятное, не испортить праздник, а часто и в самом деле забывали, что вчера еще вовсе не были друзьями.
В одном из своих неотправленных писем к матери Эммелина писала, что преподобный Ричардс кажется ей ужасно суровым и холодным, – трудно даже представить его себе в домашней обстановке. Попробовать перейти в другую баптистскую церковь ей в это время в голову не приходило. Как бы она объяснила подобное желание обоим пасторам?! Ах, если бы она могла хоть на день, на само Рождество, поехать домой! Тогда бы она вернулась в Лоуэлл с новыми силами. А так она с каждым днем не лучше, а хуже справлялась с работой.
В сущности, она была больна от одиночества и едва могла есть. Миссис Басс как-то спросила ее, что неладно, но она, покачав головой, ответила: ничего. Заметно было: те, кто ходил в любимицах у миссис Басс, вызывали насмешки со стороны других девушек, а ей ведь так отчаянно хотелось, чтобы они к ней хорошо относились. Однажды, когда она шла в воскресенье из церкви домой, рабочий из чесальни участливо заговорил с нею, но она не посмела ответить, вспомнив о Фанни: мило ли кто вдруг может увидеть!
Нити на ткацком станке теперь рвались часто, и завязывать узелки стало труднее, чем прежде. Мистер Магвайр постоянно следил за ее работой и, как казалось, был недоволен ею.
За три дня до Рождества, когда он попросил ее задержаться в конце рабочего дня, ее затошнило от страха, настолько она была уверена, что речь пойдет об увольнении из Корпорации. В ожидании разговора она думала, что хуже, чем Рождество с чужими в Лоуэлле, только одно – позорное возвращение в Файетт.
Но вместо того чтобы бранить ее за плохую работу, мистер Магвайр спросил добрым и ласковым голосом: «Что с вами, Эммелина?» И у нее слезы выступили на глазах.
– Пожалуйста, дайте мне время исправиться, мистер Магвайр, – взмолилась она, словно он угрожал уволить ее немедленно. – Наша семья так нуждается в моих заработках! Если б мне только выспаться! Я стала бы работать лучше, я знаю!
– Ах, вот оно что… В самом деле, выглядите вы так, точно не высыпались с момента приезда. Я беспокоюсь о вас. – И, говоря это, он положил руку ей на плечо, совсем так, как делал отец, когда разговаривал по душам с кем-нибудь из детей. Но к ней так долго не прикасалась ласковая рука, что этот простой жест участия заставил хлынуть долго удерживаемые слезы.
– Ну, расскажите, что еще с вами? – попросил он, дав ей немного поплакать. Но слезы мешали ей говорить.
– Может, все дело в том, что вы чувствуете себя одинокой? Рождество на носу, а вы не дома. Сколько вам лет, Эммелина?
– В марте будет четырнадцать.
– О Господи! Нет еще и четырнадцати! А знаете, мне было тринадцать, когда я уехал из Корка в Манчестер! Слышали вы когда-нибудь об английском городе Манчестере?
– Нет, – сказала она, – не слышала. – Но слезы уже высыхали, его слова были ей интересны.
– Ну так слушайте. Если вам будет несладко в Лоуэлле, вспомните, что судьба ведь могла бы забросить вас и в Манчестер. А это было бы в тысячу раз хуже! Там все хуже. Город и больше, и безобразнее, работа тяжелее, оплата меньше, обращение – как с рабами. Люди стоят на ногах целый день и выполняют одну и ту же примитивную операцию час за часом, безо всякого перерыва. И смена дольше, чем здесь. Нет, это чудовищное место, и заправляют им чудовища. Никакой девушке из Лоуэлла не выдержать в Манчестере.
По мере того как он говорил, речь становилась быстрее, акцент заметнее, так что, когда он сказал «щудовищное мьесто» и «щудовища», он уже говорил совсем как миссис Басс. Тут же поймав себя на акценте, он засмеялся, потом лицо его приняло странное выражение, состоявшее из множества сменявших друг друга разнообразных оттенков. Эммелина подумала, что никогда еще не случалось ей видеть лицо, способное за короткое время столько раз измениться, а иногда даже удерживать по нескольку выражений зараз.
– Я понимаю, конечно: Англия, Манчестер – это что-то бесконечно далекое от вас.
Она робко улыбнулась. В нем было что-то привлекательное и милое, такое, что не было свойственно мужчинам в Файетте. И если раньше она почувствовала отцовское тепло в том, как он положил ей на плечо руку, то теперь чувствовала материнское понимание в его словах. Как хорошо, что он не молодой человек. С молодыми людьми разговаривать так опасно! А с ним она может быть совершенно спокойна. Он ведь старше, гораздо старше ее, женат и к тому же отец семейства. Может, когда-нибудь она даже найдет в себе силы объяснить миссис Басс, как та ошиблась, думая плохо о мистере Магвайре.
– А возвращаясь к делам теперешним, вам есть где отпраздновать Рождество? – спросил он.
Эммелина ответила, что миссис Басс устраивает праздничный обед, но кроме этого…
– Вы знаете, – перебил он, – миссис Магвайр приглашает нескольких девушек-старожилок на рождественский чай. Мне бы хотелось, чтобы и вы пришли, познакомились с ней и поболтали с остальными. Вам это пойдет на пользу!
Она была так благодарна, что не нашлась, что сказать. Он не только простил ей плохую работу, но и, словно по волшебству, избавил от безрадостного, одинокого Рождества.
В последующие три дня она уже не могла думать ни о чем, кроме рождественского чая у Магвайров. И если все еще спала плохо, то скорее от предвкушения, чем от отчаяния и одиночества. Вместо того чтобы лечь сразу после ужина, она сидела в общей комнате, слушая сплетни, надеясь узнать, не приглашен ли еще кто-нибудь на чай к Магвайрам. Он попросил ее не упоминать о приглашении: он и миссис Магвайр могли позвать лишь немногих, но не хотели бы обижать остальных. Эммелина была, в общем, твердо уверена, что среди приглашенных есть Хильда, так как Хильда неоднократно упоминала о том, что бывала в их доме. Но та не подавала никакого знака, а Эммелина крепко держала данное мистеру Магвайру слово. Он дал ей записку, в которой было указано, как пройти к дому. Она носила ее в кармане платья, по сто раз в день вынимала и перечитывала. Все, там написанное, она уже выучила наизусть, но снова и снова разглядывала заветный листок.
В Сочельник, чувствуя, что сегодняшний вечер и завтрашнее утро будут, похоже, тянуться вечно, она незаметно отделилась от веселой группки девушек, распевающих в общей комнате рождественские песенки, и, сняв с крючка шаль, незаметно выскользнула из дома.
Стояла ясная, холодная ночь. Она по-прежнему не чувствовала такую близость к небу, как в Файетте, но луна и звезды, казалось, были сейчас ярче обычного. Она прошла к Мерримак-стрит и потом к северу, в сторону реки. Шла как бы бесцельно, но в уме цепко сидели указания, как пройти к дому Магвайров. До северного конца Мерримак-стрит, потом налево за Потакет. Дом стоял на углу Потакет-стрит и Школьной, немного не доходя до водопадов.
Сделалось холоднее, слишком мало домов защищало от ветра. Пройдет всего несколько дней – и она получит свое первое жалованье. Хильда сказала, чтобы она непременно купила шаль потеплее, но сейчас это просто немыслимо. Все до последнего пенни должно идти в Файетт, ведь там не хватает денег даже и на еду. А она сыта, проживет и без теплых вещей. Когда ударят морозы, перестанет гулять, будет ходить лишь на фабрику и обратно.
А вот и река. Водопадов не видно, их выдает только шум. Она вспомнила, как несколько недель назад услышала его, еще не зная, что это такое. Тогда этот шум показался ей самым громким и страшным на свете, а теперь, после нескольких недель на фабрике, звучал успокаивающе.
Река поворачивала здесь в сторону, и неожиданно водопады стали видны так же ясно, как и слышны. Несмотря на грохот, она все же не представляла, что они так могучи и так прекрасны.
Высотой в тридцать футов и, наверное, раза в три шире, они пенились и мерцали в свете луны. Зрелище завораживало. Она перешла Потакет-стрит, чтобы оказаться к ним поближе, но быстро перебежала обратно: стоять слишком близко было страшновато.
Проезжая часть была здесь вымощена, а пешеходные дорожки – нет. Дома стояли на участках земли, многие из которых были не меньше, чем ферма Мошеров. Было слишком темно, чтобы читать названия улиц, но, оказавшись почти напротив водопадов, она подумала, что, наверное, пришла правильно. Перед нею был единственный угловой дом, особняк каменной кладки, выстроенный из того же серого камня, что и лоуэллская баптистская церковь. Расположенный перед ним палисадник окружала ограда, а сзади дом был не огорожен и земля не ухожена. Ограду опутывали жесткие стебли вьющихся роз, узловатые от потемневших и высохших в зимнем холоде плодов.
Два высоких фонаря, словно два стража, стояли по обе стороны, освещая парадный вход и табличку с именем «Стоун». На какую-то долю секунды она подумала, что вышла все же к чужому дому. Но потом вспомнила, что Элайя Стоун – отец миссис Магвайр.
В окнах обоих этажей мелькали огни, и это придавало дому какое-то волшебное очарование. Шторы нигде не были задернуты, а просто обрамляли окна. Две-три фигуры двигались за стеклами, как бы скользя в мерцающем свете. Ворота были не заперты, и ей вдруг отчаянно захотелось войти и заглянуть в окна, но она знала, что делать этого не следует, и замерла на месте, пытаясь заставить себя уйти. Представление о времени было уже утеряно, она помнила только, что ужинать кончили в половине восьмого и вскоре она ушла. Удар колокола, означавший команду тушить огни, раздавался в девять, а в десять все двери пансионов запирались на ночь.
Твердо решив уже повернуть назад, она вдруг услышала доносящуюся из дома музыку и, словно подчиняясь ей, потянулась вперед, чтобы лучше слышать. Ей было не распознать инструмент, на котором играли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36