Если написать, он всюду будет один: тысяча девятьсот пятнадцатый. Один на всех. Рамки были пустыми для других, но не для бабушки Нунэ — она во всех рамках лица видела, родные, исчезнувшие лица. На второй стене висели фото сохранившейся родни. Эти снимки были разноформатными, цветными, черно-белыми, групповыми, портретными. И стена выглядела живой — полной улыбок, грусти, забот, в зависимости от того, в какой душевный момент застиг человека щелчок аппарата. Глядя на пустые рамки, бабушка Нунэ только плакала, иногда молилась, почти каждый день повторяла имена погибших, чтобы хоть имена не забыть, потому что лица их давно растворились в пространстве и времени. Глядя на фотографии, она радовалась, беседовала, жаловалась, сердилась. Да кто же так себя ведет в музее? Кто там радуется, грустит, часами беседует со снимками? Проходя мимо ее двери, домашние часто слышали голос бабушки Нунэ. «Интересно, с какой фотографией бабушка сегодня вступила в спор? — любопытствовал Арам.— А, сегодня ее жертва дядя Сирак. Хорошо, что фотографии не слышат и не отвечают...»
Ну, в этом-то Арам ошибался.
Фотографии, казалось, прислушиваются и, да-да, отвечают, особенно в последнее время, когда был составлен знаменательный спи--
сок гостей, а письма и телеграммы разлетелись по десяткам адресов. Теперь бабушка Нунэ стала чаще уединяться в своей комнате. Она сидела, часами смотрела на фотографии, охала или спорила, спрашивала или рассказывала, и фотографии оживали, наполняя голосами тесную комнатушку...
Бабушка Нунэ сделалась нетерпеливой, возбужденной и рассеянной. Не прошло и двух дней после того, как разослали телеграммы, она вдруг возмущаться начала: «Это что ж такое? Не получили они, что ли? Никто голоса не подает». Сын взглянул на мать с мягкой снисходительностью. Он отлично понимал, что часы и дни для него и для матери имеют различную протяженность. От вчерашнего дня до сегодняшнего не двадцать четыре часа прошло, а двадцать четыре часа плюс целая вечность.
Бабушка Нунэ остановилась перед снимком своего старшего. Ар-менаку на фотографии двадцать три года. Варужан привез из Америки его новые фотографии, бабушка Нунэ долго их разглядывала, но на стену так ни одну и не повесила. На цветных, отличного качества снимках был совсем другой человек, не сын ее. А ее — красивый, двадцатитрехлетний, в солдатской форме — смотрит со стены. Эту карточку он с Северного Кавказа послал. Смеется вовсю, зубы ровные...
«Умереть мне за твой смех. Услышу ль я его еще?.. Ах, Арменак, Лрменак, сразил ты меня под корень. Двадцатилетним ушел, а теперь шестидесятилетним вернуться не хочешь. За сорок лет ты и пешком из Америки до Еревана дойти мог...»—«Мам,— отвечала фотография,— как же я пешком мог прийти? Ведь между нами океан».— «Я горьких слез побольше пролила, чем твой океан». Снимок делается грустным, даже губы поджимает, чтоб зубов было не видно. «Так уж судьба моя сложилась, мам. Ты меня прости...» — «У меня двадцатипятилетние внуки, а я даже и не знаю их. Что отец твой скажет?..»
Отец Арменака Ваганяна, Ширак Ваганян, смотрел с соседней фотокарточки. То была свадебная фотография. В Карсе снимались или в Гюмри?.. Сколько уж раз себя спрашивала, а никак не вспомнить. «И я запамятовал,— говорил со снимка Ширак.— Я там смотрю на дома... Да и как различить? Раньше Карс и Гюмри были детьми одной матери: во что одного одевала, в то и другого. Разницы для нее не было...» Сама бабушка Нунэ была в свадебном белом платье, а голова жалко так набок склонилась. «Что ж ты шею-то скривила? — вступала бабушка Нунэ в поединок со своей семидесятилетней фотографией.— Глянь-ка, какой орел возле тебя...» Грудь Ширака пересекала жениховская красная лента — ежели б тогда цветное фото делали, видно было бы, что она из красного атласа. А левая рука его лежит на рукояти сабли. Сабля длинная. И зачем он ее нацепил в день свадьбы?.. В скольких битвах бедняга участвовал? — подумала она и стала считать, загибая один старческий палец, второй... В тринадцатом году поженились. В четырнадцатом на войну проклятого Николы пошел, до Германий дошел. Потом, когда его в левую ногу ранило, домой воротился. А тут турок, провалиться б ему, ползет-шипит. Недели две по-
был в Карсе и говорит: снова ухожу, раненый не раненый, а надо. Отправился в Эрзерум, Ван, Саригамиш. Хороший был боец. Андра-ник его в свое войско взял, Ширак сам рассказывал... Потом уж, когда бежали, он в Карс прибыл. Бог милостив, ее и двухлетнего Арменака забрал, перевез в Гюмри... Потом финская война началась, пошел. А потом Германия-кровопийца. Дважды бедный Ширак за границу ходил, и оба раза пешком... В дверь стучат?..
— Чем ты занята, бабушка? — раздался из-за двери голос Арама.— Когда наговоришься, спустись вниз.
Как появлению Арама дед обрадовался! Это был третий мужчина в семействе после Варужана и Ширака.
— Спущусь, Арам-джан, только вот с дедом твоим чуть-чуть поговорю.
— Ладно, бабушка. Передай деду, что я весной обручусь.
— Эх, рано ты ушел, Ширак, рано. Остался б — порадовался... На стене висело рядышком целых три фотографии Тагуи. До
чего бела, нежна она была! А какая хозяйка сноровистая! В Карее дома их друг на друга глядели. Ее на фаэтоне из Гюмри в Карс привезли. Видали бы вы только, как она на ее свадьбе танцевала!.. Они с Тагуи родней сестер были — у той, из чужих-то мест, никого, кроме Нунэ, в Карее не было. «Что ж у нас с тобой все вкривь и вкось-то пошло, Тагуи?» Спрашивает, спрашивает, а ответа нет и нет. На второй фотокарточке Тагуи уже пятьдесят лет. Из-за границы прислала. С дочкой и мужем снялась. Хороший у нее был муж. А теперь вот нет ни дочки, ни мужа. Только и осталось радости что внучка Инесса. Ну и дали ж ей имя... А третья фотография уже ереванская. В первый приезд сюда Тагуи Арам ее фотографировал на вокзале. Как увидали Тагуи с Нунэ друг друга, принялись плакать и смеяться, смеяться и снова плакать. «Приедешь, Тагуи? — спросила она карточку.— А то другой уж раз только на том свете свидимся. Приезжай, поговорим чуть-чуть о Карее, о нашем замужестве, поплачем... А?..» Карточка Тагуи глядела молча, непроницаемо — все глядела, глядела. «Не больна ли ты? А?»
А с карточкой Врама бабушка Нунэ поссорилась. Уже месяцев пять сердилась. «Что ты за человек,— говорила она, не глядя на снимок— с ним была в ссоре.— Ты-то не за границей! Что ж голоса не подашь? Хоть раз в месяц мог бы мать навестить, спросить, жива я, здорова? Что, только один Тигран мне сын? Его одного я, что ль, растила-мучилась? И письма пишешь половина по-русски, половина неизвестно по-каковски. Думаешь, пока ты по Казахстанам-Узбекиста-нам мотаешься, мать твоя русскую гимназию окончила? Отпуск бывает же, уж хоть бы внучат сюда прислал, а то они небось и имя бабушкино забыли и где живет. Ежели еще года два не появятся, мне с ними через переводчика разговаривать придется. Вот до чего дожили, святой Месроп-Переводчик...»
Случалось, вела она бой и с карточкой Варужана (с карточкой сражалась, чтоб самому ему, когда приедет, только ласковые слова говорить). Это первый внук, а все первое — сладко; имя деда взял он себе
и фамилию. Уж как рад, как рад был Ширак, когда Варужан принес газету, развернул перед дедом. Там было большими буквами напечатано: Варужан Ширакян. От радости даже рассердиться забыл — почему это внук имя Вачаган, которое дед ему дал самолично, в Варужана превратил?.. Господи, а сейчас бы он как порадовался... Но когда Варужан съездил отца повидал, сразу осунулся. Что там стряслось-то? С зажженной сигаретой в дом заходит, с зажженной сигаретой из дому выходит. Даже на фотографии у него сигарета в зубах. «О легких своих ты не беспокоишься, сынок? Последнюю книжку, думала, принесешь, подаришь бабушке. Нет, сама в книжный магазин сходила, купила себе. Да, да, своими ногами сходила, деньги заплатила, взяла. Да еще хорошенькая девушка шепнула подружке на ухо: бабушка Варужана Ширакяна!.. Сделала вид, что не слышу, но обрадовалась, а как же?»
— Арам, что ль, меня позвал? — спросила вдруг бабушка Нунэ сама себя и поднялась.— Может, телеграмму принесли? В дверь вроде бы звонили.
Поднялась, вышла из своего мирка, и комнату мгновенно сковало тяжелым безмолвием — ведь фотографии между собой не переговариваются. Самое большее, что они могут, это жить друг возле друга. Да, вечно жить друг возле друга, наверно, могут одни лишь фотографии.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он сидел в гостинице на крохотном балкончике (стул и ноги поместить удалось — повезло) и смотрел на горы, на небо, на ущелье. Уже который день проводил он в этой позе. В первый день бродил по городу—нескольких часов оказалось достаточно для знакомства. Здравч щы, две гостиницы, две школы, маленькая действующая церковь (удивился — шестнадцатый век), основное население — отдыхающие. О, с какой важной серьезностью толпа их по четыре-пять раз в день двигалась на водопой. Чтоб прожить на день дольше, они на месяц лишали себя всяческих удовольствий. А зачем вам этот один день? Что вы будете делать? Если бы каким-то чудом удалось записать человеческие голоса, наполнившие городской воздух, получилось бы многоголосье, оповещающее мир о язве желудка, повышенной кислотности, воспалении поджелудочной железы и о прочих подобных хворобах. Тоска. Он стал мечтать заиметь серьезную болезнь, чтоб ею заниматься, ходить по врачам, пить минеральную воду, принимать ванны, слушать советы, давать советы. Наверно, болезнь заставила бы забыть о многом другом. Да, жаль, что здоров...
А ущелье было изумительным. Варужан либо бродил по ущелью, либо смотрел и смотрел на небо с балкона.Как сейчас вот. По крутому склону спускаются двое. Варужан следил за ними уже около часа. Одна двигавшаяся точка была светло-голубой (значит, девушка), другая — темной. Точки то приближались, то отдалялись, то скрывались за кустом, камнем, разговаривали
(интересно, о чем?), иногда точки сливались в одну, и цвета их делались неразличимы. Иногда парень помогал девушке, и это, видимо, было лишь предлогом для того, чтобы девушка бросилась в его объятия,— она таки бросалась и, видимо, хохотала. Голоса до гостиницы не достигали, но Варужан чувствовал: девушка звонко смеется. Позавидовал: наверно, они счастливы. Во всяком случае, счастливы в этот момент... Если бы можно было написать смех, не о смехе, а именно смех, чтоб слова передали переливы и звон его... Если бы можно было написать глуповато-счастливую улыбку парня...
Тяжелее всего была беседа с председателем в Ереване. «На три месяца, говоришь? А как же журнал?» — «Все будет в порядке, нет проблем. Я уже вычитал материалы трех будущих номеров».— «Но три месяца без редактора?..» — «Этот редактор, между прочим, еще и писатель».— «Хороший притом писатель, знаю. Молодежь из-за твоих книг с ума сходит».— «С ума сходит? Сомневаюсь».— «Последнюю твою повесть хвалят. Где я читал?.. Нет, повесть я не читал, а вот рецензию...» — «Вы и рецензию не читали». Председатель промямлил: «Откуда время взять?.. Что-нибудь новенькое задумал?.. Напиши исторический роман». Этот совет давал он всем прозаикам с тайной надеждой подыскать Багратуни соперника. «Да я сам уже года четыре как материал собрал. Он у меня залежался, писать хочу». Председатель написал свою третью пьесу лет двадцать пять назад, а потом строчил только доклады и, видимо, истосковался по творчеству. «Каждый год собираюсь оторваться от своей жизни на несколько месяцев, уехать в какую-нибудь дыру и писать... Столько всего накопилось, а не выходит. Дают мне, что ли, передохнуть от этого кабинета?» — «Ну вот видите...» Председатель довольно долго молчал, потянулся было рукой к телефонной трубке, но передумал. Стал рыться в бумагах на столе — искать какую-то запись. Но не нашел. «Целых три месяца?.. Если бы ты хоть исторический роман писал...» — «Может, и четыре месяца понадобится, а может, и через месяц вернусь, если у меня ничего не получится...» — «Если не получится... А вдруг получится?..» Выхода не было, пришлось прибегнуть к последнему козырю: «Тогда я вынужден написать заявление об уходе... Освободите меня согласно заявлению...» Председатель весело рассмеялся: «Согласно заявлению, говоришь? А редакторов согласно заявлению не освобождают. Их либо снимают, либо выдвигают...» — «Ни для того, ни для другого нет оснований, пока нет оснований, хотя для снятия основание всегда найти можно...» В председателе проснулось нечто вроде писательской зависти: «Чем ты недоволен? Разве мало пишешь? Повесть у тебя только что вышла... Прочту непременно, Багратуни хвалил...» — «Это расплывчатая вещь, а мне уже сорок два года». Глупее аргумента Варужан придумать не мог — председателю-то было уже под семьдесят. Испугался, что он сейчас скажет: «Сорок два? Так у тебя вся жизнь впереди». Нет, не сказал, ничего не сказал, только посмотрел на него горько, надломленно. Наверно, председатель лучше, чем многим представляется. «Пиши,— сказал он.— Пиши... Но не заявление об уходе. Изложи замысел, обоснуй...»—«Прямо сейчас?..»—«Оставь у секретарши». Тут же в приемной он написал на полутора страницах о том,
что задумал роман о сельской молодежи, о сельских заботах. В последние годы тема эта ценилась больше всего. На другой день узнал, что председатель отпускает его на два месяца. Ничего, поживем —
увидим.Не сообразил написать, что работает над историческим романом, тогда, наверно, три, а то и все четыре месяца себе бы выбил. Причина во Враме Багратуни, который пишет в год по историческому роману и имеет большую популярность. Председатель хочет утереть нос Багратуни достойным соперником. Они между собой не ладят. Рассказывают, во время одного спора Багратуни хлопнул кулаком по столу и сказал: «Я больше книг написал, чем ты за всю жизнь
прочел!»Да, стоило написать, что задумал исторический роман, разумеется,в современном ключе, как выражаются критики.Прошла неделя, и — ни строчки. Слова сопротивляются, не даются в руки. Раньше ему хватало месяца свободы, и рождалась повесть, десять — двенадцать рассказов.
Кто-то стучит? Да. Встал, открыл дверь. Явилась дежурная: «Ва-ганян? Мой директор уже устал тебя искать. Он сейчас у себя».Директор гостиницы, который в самом деле оказался «у себя», поздоровался с подчеркнутой вежливостью, даже улыбнулся, но при этом сказал, что через два дня ему следует освободить комнату: «Ведь вас в первый же день предупредили, что больше чем на десять дней поселить вас не сможем, не имеем права. Сезон. Зимой хоть год живите».
Озабоченный, вышел на улицу.Выхода нет — придется встретиться со старым приятелем. Прошел мимо единственной в городе библиотеки. Вдруг увидит Егинэ... Взглянул — не видно, прошел. В библиотеке полно народу, неудобно зайти. Из горсовета позвонит, непременно позвонит Егинэ. Интересно, Андраник Симонян «у себя»?
Между домов вдруг проглянул красный купол церкви. И Варужан представил себе настоятеля монастыря из «Старых богов» с лицом и походкой святого отца, своего нового знакомого...
Председатель горсовета оказался «у себя». Секретарша, по всей видимости старая дева, неулыбчиво-равнодушно спросила, откуда он и что ему нужно. Может быть, пройдет к заместителю? Председатель очень занят. Верно разгадав движение его руки, она холодно предупредила, что здесь не курят, вот и на стене висит запрет. Пришлось снова засунуть сигарету в пачку. У нас не курят, у нас не думают, у нас не грустят... Не хотелось, но пришлось достать из кармана визитную карточку и протянуть секретарше.
— Читать не надо, вам моя фамилия ни о чем не говорит. Мы с вашим председателем однокурсники.
Предупреждение не читать, видимо, оскорбило секретаршу, и она небрежно положила визитную карточку в конверт:
— Освободится — передам. В этом сезоне у него все больше и боль-
ше обнаруживается товарищей. Однажды займусь подсчетом, сколько однокурсников было у нашего бедного председателя и сколько лет он в институте учился.
Варужан хотел было выйти в коридор покурить, но секретарша тут же догадалась о его намерениях:
— У нас и в коридоре не курят. Вы надписи не видели? Он с яростью смял в пальцах незажженную сигарету.
— В таком случае немедленно передайте ему мою визитную карточку, у меня нет времени, тем более что разговор со старым другом я бы не хотел начинать с комплиментов в адрес его секретарши.
Проняло? Секретарша недовольно встала, открыла кожаную дверь и прикрыла ее за собой. А немного погодя на пороге своего кабинета уже стоял Андраник Симонян собственной персоной. Сперва раздался его голос, потом появился сам.
— Варужан! Ну что ты за человек! Когда приехал?.. Я глазам своим не верю.
Обнялись, похлопав друг друга по спине. Так в обнимку и зашли в его кабинет. Секретарша все еще стояла в кабинете председателя и пыталась выдавить из себя жалкую виноватую улыбку.
— Венера,— обратился он к секретарше,— мой рабочий день закончился, меня нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60