Мне представлялось, что только дочь какого-нибудь князя удобна удовлетворить моим желаниям. Естественно, что я никогда бы не сыскал такового союза; ибо кто бы мог согласиться с моим высоким о себе воображением, хотя неоспоримо и то, что подкидыш может иметь право причитаться в родню и к самым владетелям? Однако ж я не тужил, что остался одинок; я имел свое временипрепровождение: полевая охота была из давнего времени моею страстию. Я стрелял совершенно из лука и, между прочим, имел отменное дарование в бегании, так что, к удивлению моих сотоварищей, в охоте достигал зайца на бегу.
Один раз, когда я упражнялся в шитье башмаков, ученик мой, вбежав ко мне, кричал, что по двору моему бегает заяц. Я не уверился оному и хотел посмотреть сам, но, выскоча на двор, увидел, что то была правда. Хотя тогда был глубокий вечер и ночь довольно темная, однако я, надеясь на меткость моей руки, кричал моему ученику, чтоб он подал мне лук и стрелы. Ученик замешкался, а заяц между тем побежал с двора. Я счел, что есть ближайший способ достичь мне оного и схватить руками. Я погнался за ним, а заяц как бы нарочно уседал в близком от меня расстоянии, но всегда убегал с быстростию, когда я уже готов был схватить его. Таковым образом вывел он меня не токмо из селения, но и весьма далеко от оного. Надобно быть охотником, чтоб иметь понятие о той странной склонности, которая побуждает гнаться за зайцем, как скоро оный побежит. Посему нет чуда, что я всю ночь провел в незнакомых местах, преследуя сего зверя. Он умел заманивать меня и напоследок вскочил в обширное дупло некоторого великого дерева. С прыткости, с каковою стремился я за ним, вскочил и я за ним в дупло и поймал его за переднюю ногу.
На сем слове остановился сапожник, испустя тяжкий вздох и возводя взоры свои на небо, пришел в некоторую задумчивость. Старик вывел его из оной, сказав ему:
— Видно, что вы весьма горячий охотник, когда ловление зайца приводит вас в задумчивость.
— В сем должно быть некой тайне,— подхватил Баламир.
— Может быть,— сказал старик с улыбкой.
— Да,— отвечал сапожник, поглядев ему в глаза,— и может быть, почтенный старик лучше всех в состоянии объяснить оную...
Конечно,— продолжал он, обратясь к слушателям,— все мои несчастия произошли от сего часа, и приключившееся со мною может сочтено быть за исправную ложь. Но когда никто не сделал возражения Ярославу в рассуждении явления сияющей птицы, то, может быть, не сочтут за странное, что и я, схватя зайца, увидел себя вместо дупла в преогромных палатах, держащего за руку наипрелестнейшую девицу. Всяк согласится променять и оленя, не токмо зайца на красавицу, почему и я не заботился о том, куда девался он, но не мог понять ни малейшего из случившегося превращения. Я приведен был оным в таково удивление, что не мог выговорить ни слова, ни сохранить вежливости, чтоб, по крайней мере, выпустить руку красавицы, когда уже оная престала быть ногою зайца. Девица сия взирала на меня глазами, из коих я накоротке уразумел, что она не досадует за мою неучтивость и что рука ее досталась не противному для нее человеку. Напоследок прошли минуты замешательства, но я столько ж неизвестен был о судьбе моей, хотя имел смелость поцеловать несколько раз руку, доставшуюся мне по охотничьему праву. Любопытство мое никто не мог разрешить, кроме сей красавицы, в которую я при первом взгляде смертельно влюбился.
— Не удивляйся сему превращению, любезный Доброчест (так я называюсь),— сказала мне сия девица.— Я называюсь Замира и, как дочь некоторой волшебницы, имею довольное знание в чрезъестественной науке. Судьба моя определила мне избрать супруга по моей воле, и я во всех странах света не нашла достойнее тебя владеть мною. Мне известны гордые твои мысли в рассуждении избрания твоего себя в супруги; но если склонности сердца твоего не противятся чистоте моего к тебе пламени, ты ничего не утратишь, учинясь моим мужем.
Я родилась от короля, превосходящего властию своею всех государей известного света. Неисчетные богатства, находящиеся в моей власти, достаточны подать нам великолепную жизнь на все наши дни, а горячность моя обещает тебе спокойство и все сладости верного супружества. Впрочем, сын ли ты сапожника, тебя воспитавшего, я люблю тебя, или имеешь родителей, сидящих на престоле,—для меня равно, и сердце мое не имеет нужды в сем испытании. Скажи, не учинишь ли ты меня несчастнейшею из всех женщин на свете и не тщетно ли я употребила хитрость, коею ты залучен в мой замок?
— Ах, прекрасная Замира! — вскричал я, повергшись к ногам ее.— Не делая таковых вопросов, ты могла уже читать из глаз моих, что я с первого взора обворожен твоими прелестьми. Какое счастие может сравниться с обладанием тобою! Владей навек мною, когда тебе и благоприятной судьбе моей угодно возвести меня на верх благоденствия. Счастие мое превзошло мои воображения, хотя душа моя повсегда чувствовала сей отличный жребий. Я вижу, что не тщетно сердце мое оставалось свободно от любви до сего времени, когда рок мой определял в нем храм божественной Замире. Я ничего не могу противупоставить твоим достоинствам; сапожник не может иметь оных, но Доброчест ощущает, что он в силах обожать Замиру и любить столько, чтоб она никогда в выборе своем не раскаивалась.
Таковое приветствие замкнуто было несколькими пламенными поцелуями, коих мы не считали, ибо губы наши прежде устали, нежели мы насытились.
— Итак, я твоя, любезный Доброчест, навеки твоя,— сказала наконец Замира, испустя вздох, совсем отличный от тех вздохов, каковые производят огорчение.
Она клялась мне вечною верностию, а я приводил ей в свидетели всех богов, кои мне пришли на память, что до смерти одну ее любить буду. И я, конечно, удержу мое слово, ибо я обожаю несравненную Замиру, хотя оную утратил... и утратил моею погрешностию, — промолвил Доброчест, вздохнув, как вздыхают от истинной горести.
— Я взошла на верх моих желаний,— сказала мне на другой день Замира, — я уверена, что с моей стороны супруг мой не увидит причины к огорчению, но я опасаюсь, чтоб сам он не поверг себя и меня в злосчастие. Для сего должна я открыть тебе, Доброчест, некоторое условие, требуемое от тебя таинством судьбы моей, и ты должен в сохранении оного дать мне клятвенное обещание. Владея мною и всем, мне принадлежащим без изъятия, можешь ты здесь давать свободу всем твоим желаниям, но не позволено тебе иметь любопытства в одной вещи, которая, вроде жизни моей, может быть, покажется тебе странною. Я предваряю тебя, что если ты не удержишь оного, то погубишь себя и меня: мы будем разлучены и вместо сладостей, коим не было бы конца для нас в сем замке, подвергнемся жесточайшим горестям.
Я клялся ей, что любопытство никогда не будет владеть мною, поелику оное и никогда не бывало моею страстию. Замира тем удовольствовалась, и я препровел целый год, показавшийся мне одним днем, с возлюбленною Замирою. Она предупреждала все мои желания, изыскивала новые для меня утешения и любила меня страстно. Мы не разлучались, кроме времени, которое я провождал на охоте; но и сию склонность, к коей не имела пристрастия, присвоила она себе в мое угождение, и нередко провождала она целые дни со мною в лесах. Я считал себя благополучнейшим из всех смертных и был в самом деле таковым, ибо обожал Замиру, которая сама меня боготворила.
Я жил в совершенной роскоши: стол мой наполнен был избраннеишими ествами и напитками; но мне весьма чудно показалось, что супруга моя никогда ничего не ела. Всегда находила она отговорки, когда я спрашивал у ней о причине тому: либо недостаток аппетита, или боль в желудке, но больше находила потребности, отвлекающие ее в отлучку во время обедов и ужинов. Не смел я спрашивать у служителей наших, опасаясь, чтоб не сочтено было сего за любопытство, о том, кушает ли госпожа их где-нибудь наедине, но не удержался, чтоб не присматривать за нею; однако ж никак не приметил, чтоб она когда-нибудь что ела.
«Не можно статься, — думал я,— чтоб жена моя могла жить без пищи; тело, которое я часто осязаю, требует оной»,— говорил я сам себе. Мне вспало на ум, что она пред раздеванием своим обыкновенно на несколько минут оставляет меня одного в постеле себя дожидаться. Не знаю, почему хотелось мне приметить за нею, равно как бы спокойствие дней моих зависело от познания, кушает ли моя Замира или питается одним воздухом...
— О проклятое любопытство! — воскликнул Доброчест.— Ты учинилось причиною всех бедств моих. От тебя я лишился возлюбленной моей супруги и претерпел несказанные болезни и печали...
Заключа мое намерение, лег я в постелю ранее обыкновенного и притворился заснувшим. Жена моя легла со мною вместе, но вскоре увидел я, что она присматривает, действительно ли я сплю.
«Ах,— сказал я сам себе,— теперь-то узнаем мы, чего хочется»,— и захрапел, чтоб лишить ее всякой заботы о моем бодрствии. Замира, удостоверясь в своей безопасности, встала весьма осторожно, вышла вон и побежала вниз по лестнице, лежащей в сад. Я следовал за нею в надзир и увидел, что она вскочила в потайные дверцы, находящиеся у подошвы горы, лежавшей в конце сада. Я вошел туда ж и крался темным проходом, ведущим в пещеру, освещаемую серебряною лампадою...
О боги, что я увидел? Я не могу по сих пор вспомнить того без омерзения, хотя уже тому прошло больше пяти лет... Я увидел посреди пещеры сей стоящий гроб и в нем мертвое тело человеческое. Вонь, от оного происходящая, едва меня не задушила, но Замира... Ах, я не могу продолжать слов моих... но Замира могла сосать гной из начавшей гнить груди его.
Омерзение и гнев овладели всеми моими чувствами, я не утерпел, чтоб не вскричать:
— Ах, гадкая женщина, сие-то составляет твою пищу, и затем-то ты не находишь вкуса есть со мною!
Слова мои поразили как бы громом Замиру. Она упала в обморок, не могши отвечать мне ни одного слова. Я мерзил ею в час тот и не мог подать ей помощи; я бежал обратно из пещеры.
Замира между тем пришла в себя; голос ее остановил меня.
— Неблагодарный,— кричала она мне,— разве не оказывала я тебе всей горячности, надлежащей от нежной и верной супруги? Разве не предупреждала всех твоих желаний? Чего недоставало к покою твоему? Какая нужда 426
была знать тебе, чем я питаюсь? Но ты не превозмог пагубного нам любопытства... Увы, мы разлучаемся, может быть, навеки.
Сказав сие, пришла она опять в беспамятство и, покрытая смертною бледностию, упала на землю. Сие состояние ее привело меня в жалость; я бросился к ней на помощь. Но приближаясь, вообразил, что хочу лобзать,— и как можно лобзать те уста, на коих остались части согнивающего трупа. Я вострепетал от омерзения, отскочил прочь, остановился: великая мне сделалась тошнота; я бежал, страдая от рвоты, досады и омерзения.
Не знаю, что воспоследовало с Замирою; я с того времени не видал ее. Я еще не решился, остаться ли мне в замке или возвратиться в прежнее мое жилище; но и как можно было избрать то или другое? В замке каждая вещь напоминала мне виденную мною мерзость, а в которую сторону надлежало идти домой, я не ведал.
Во время сих размышлений, прерываемых мучительными воображениями, предстала ко мне женщина в белом одеянии.
— Доброчест,— сказала она мне,— ты примером своим доказал, что человек состоянием своим быть доволен не может. Какое бы посреди твоей благополучной жизни должно быть тебе беспокойство о том, чем жена твоя питается? Разве сие уменьшало любовь ее к тебе и твое счастие? Однако ж я не укоряю тебя за то и не присвояю сего проступка к твоей человеческой природе; есть причина, которая противу воли твоей влекла тебя в сие бедствие. Если б любопытство твое не побудило тебя открыть тайну жены твоей, благополучие ваше бы продолжалось: ты увидел бы следствия того, что наносит тебе таковое омерзение, обратившимися в неописанное для тебя утешение. Но что определено судьбою, того не избегнешь. Ступай, несчастный Доброчест, продолжать твой прежний промысл. Но если хочешь наконец быть счастливым, сноси без роптания свою участь и никому на свете не открывай о приключении твоем. В сем зависит тайна твоего избавления. Мне известно, что многие будут вопрошать тебя о причине воображения твоего, имеющего приключать тебе тошноту, но опасайся говорить об сем, ибо о том не должен никто ведать, кроме человека, могущего рассказать тебе повесть о сумасшедшем звонаре. Сей звонарь живет от дому твоего верстах во ста, близ большой, идущей от селения вашей дороги; он тебе родной брат, но не спрашивай у меня о его и твоих родителях. Всякого, имеющего просить тебя о рассказании твоих приключений, отсылай ты к сему брату своему, ибо в сем будет состоять пременение судьбы твоей и средство к познанию родителей твоих и возвращению твоей супруги. Если ж ты будешь так же нескромен, сколько был любопытен, то вечно не избавишься от твоего страдания и будешь разлучен с возлюбленными тебе особами.
Проговоря сие, женщина оная пропала в глазах моих, а я побежал в палаты, чтоб спросить у служителей о местечке, в коем был я сапожником. Для того что до сего часа не приходило мне и в мысль наведаться о том. Я чаял всходить по лестнице, но вдруг очутился в моем собственном доме, к великому удивлению ученика моего, считавшего уже меня погибшим и по приговору старшин нашего селения учинившегося хозяином в малом моем имении.
Видите ли теперь,— сказал сапожник Ярославу,— что я должен был называть вас своим братом, не ведая почему, кроме как по словам женщины, учинившей мне завещание о скромности?
— Любезный брат,— отвечал ему Ярослав,— воспитанник жреца не может гордиться быть роднёю воспитаннику сапожникову; в сем есть некоторое равенство. Впрочем, поистине в приключениях наших есть нечто чудное, и хотя я отнюдь не понимаю тайны, оные покрывающей, но надеюсь, что взаимная наша склонность не будет суетна и мы узнаем наконец ее причину... Но какова была собою та женщина, которая тебе о сем сказывала?
Доброчест учинил ему описание, и Ярослав из оного узнал, что она та же самая, коя и ему являлась. Он начал было выводить из того рассуждения, но старик прервал оные, напомня Доброчесту, что умедление окончанием повести его отнимает время в приближающемся их счастии. Почему сей продолжал:
— Молодые лета ученика моего и запущенное его хозяйство принудили меня приняться за прежний мой промысл. Я начал шить ту пару башмаков, которую вы, Баламир, видели в руках моих. Но едва я взялся за шило, вообразилось мне, как во время сей работы прибежал ко мне на двор заяц; потом представилось счастие мое в обладании прекрасною Замирою. Любовь ее ко мне возобновила мою к ней горячность — и я воздыхал, проливал слезы и кликал ее по имени. Но вскоре по сем напоминалось мне гнусное приключение ее с мертвым трупом — и производило во мне ту жестокую рвоту, которой вы были свидетелем. Пять лет проводил я в таком мучительном состоянии, не могши кончить моей работы, для того что, сколько раз я ни принимался за оную, всегда одинакие воспоминания входили в мою голову и, производя во мне печать об утрате Замириной, кончались воображением, приключавшим мне тошноту.
По отсутствии вашем к моему брату сумасшедшему, о коем и странной его жизни доходящие в наше селение слухи меня удостоверили, не получил я ни малого в страдании моем облегчения до прибытия сего почтенного старика с щедрым Зелианом, о котором я также известен был по слуху. Хотя я и полагал великую надежду от ваших открытий, но надежда сия не приносила мне никакой отрады, потому что болезнь моих воображений еще после вас умножилась. Наконец, сей почтенный старик, нашедший меня в моем страдании, уверил меня, что я для исцеления моего должен оставить мой дом и последовать его водительству. Я повиновался ему. Болезнь моя совершенно прошла, и хотя я воспоминаю по-прежнему мою любезную Замиру, но воспоминание сие не причиняет уже больше мне омерзения: она стала мне милее прежнего, и я нахожу множество оправданий или думаю, что могу оные найти в поступке ее с мертвым трупом.
Мы прибыли к Ярославу и, взяв оного с собою, приплыли к вам. На сем берегу почувствовал я необычайное предвестие радости, о причинах чему сей почтенный старик может быть лучше сведущ.
— Да, любезный Доброчест,— подхватил старик,— как ты уже окончал свою повесть, то мог бы я сказать тебе, что не всегда должно заключать о гнусности действий по их виду. Есть случаи, в коих представляющееся глазам нашим преступление бывает происходящим от доброго намерения... Однако я опять припоминаю, что нам не должно медлить окончанием наших повестей.
— Конечно,—подхватил Баламир,—Зелиан обязан мне рассказать свои приключения, когда уже слышал он повесть сапожника.
— Не справедливо бы было,— сказал старик,— в вас любопытство тем, что повесть его имеет связь с вашими случаями, умолчать и вас не удовлетворить за труд, понесенный вами в его пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62