сие вложило в меня желание позвонить в колокола, определенные, впрочем, только для украшения отправлявшихся годичных торжеств, в ожидании, что, может быть, я созову обитателей страны нашей, если остатки оных где-нибудь укрываются. По счастию, дикие не сочли колокола достойными своего бремени, ибо они лучше любили золото и серебро, равно как и просвещенные народы, которые также в подобных случаях берут оное во всех местах, какие бы оные ни были, священные ли или простолюдинские.
Я начал звонить, но никто не появлялся. До несколька раз переставал я и опять начинал, пока наступила ночь. Я приходил в отчаяние и всего вернее ожидал, что голод до начала дня приведет меня в несостояние сойти с колокольни.
Посреди сих печальных мыслей увидел я, что колокольня осветилась некиим ярким блистанием. Сперва подумал я, что сие от молнии, но как сияние не переставало, то собрал я остаток моих сил встать и узнать причину оного.
Я увидел парящую на воздухе птицу неизъяснимой красоты, и блистание сие происходило от ее перьев. Мне известно было, что нет в природе такого животного, почему не можно мне было вспасть на другие мысли, кроме что я вижу божество того храма, в коем нахожуся.
Я пал на колена и вопиял:
— О богиня! Спаси несчастного, умирающего с голоду. И если ты сама всемочная Лада, то прости смертному, пренебрегавшему до сего часа твое служение. Я еще не чувствовал любви, но я ли тому причиною, что не было влияния твоего в мою природу?
— Тем ты для меня дороже,— отвечала птица,— я хочу научить тебя любви и сама от тебя научиться. Предайся мне, я учиню тебя счастливым.
— О богиня,— сказал я,— какие условия со смертным? Я предаюсь тебе без изъятия.
Выговоря сие, хотел я простерться на земле, но почувствовал, что нечто невидимое меня подхватило и, поднявши на воздух, присоединило к блистающей птице. Я ощущал божественный восторг в моей душе. Птица помчалась со мною с невероятною быстротою, и я считал себя преселяющимся в жилище бессмертных.
Не можно мне измерить расстояния, ни времени, сколько мы неслись по воздуху, но знаю только то, что мы опустились в преогромном замке. Тысячи служителей и служительниц в белом одеянии встретили нас с зажженными благовонными свечами. Весь замок блистал от драгоценностей, составляющих оного украшения, и повсюду воспаленных потешных огней. Хоры музыкантов воспели торжественные песни, соглася оные со звуком бесчисленных мусикийских орудий. Всюду блистала радость, и тысячи присутствующих прекрасных девиц казались от оной еще прелестнее. В восхищении моем я ожидал, что богиня собрала этих красавиц для научения меня любви, и я возымел глупое воображение, что не учинился ли и я по крайней мере полубогом. Однако ж, хотя заблуждение сие прошло, я не могу изъяснить вам, что было в моем сердце, когда птица сия, коснувшись земле, превратилась в молодую девицу. Досель не умел я знать истинную цену прелестям, но образ моей богини учинил в мгновение ока вкус мой тонким: красота служащих в замке девиц была только слабая тень противу совершенств ее. Каждая из них могла бы составить наилучшее украшение двору величайшего в свете монарха, но, взглянув на богиню, уже казались они мне не лучше загорелых на солнце пастушек. Богиня не дозволила мне продолжать моих примечаний, хотя бы, впрочем, и можно было чем-нибудь занимать чувства опричь ее. Она заключила меня в свои объятия и освятила губы мои неописанным поцелуем, разлившим божественный жар во всю мою природу. После чего, взяв меня за руку, ввела в преогромную комнату и села со мною за стол. Я забыл было, что я не ел более трех суток, если б запах вкуснейших еств не припомнил мне, что я еще не бог.
— Ты ожидаешь объяснения судьбы твоей, любезный Ярослав (так я называюсь),— сказала она, пожавши мою руку, — но будет к тому время, а теперь последуй мне.
Она кушала, и я принужден был не так часто насыщать глаза мои ее прелестьми, ибо, признаться надобно, я очень был голоден. Надежда и ожидание учинили меня невнимательным ко всем другим забавам. Я не слушал пения и не видал, каково плясали хороводы девиц во время ужина.
Наконец дождался я, что богиня встала из-за стола и подала мне руку. Мы пришли в особенную комнату, где на возвышенном месте стоял сосуд с вином.
Богиня, указав на оный, сказала мне:
-— Я привожу тебя к освященной чаше, которая заключит наш брак, если ты находишь в сердце своем равномерные моим к тебе склонностей. Ведай, что я давно уже люблю тебя и могу клясться, что нежная сия страсть во все дни мои не угаснет. Судьба моя назначила меня тебе, но ты находишь ли меня достойною любви своей?
— Какой вопрос! — вскричал я, обняв ее колена.— Смертный не должен ли обожать тебя? Я клянусь тебе твоею красотою, моими неизъяснимыми к тебе чувствованиями и всем, что ни есть на свете свято, что любовь моя к тебе неизреченна.
— Послушай же,— сказала она, поцеловав меня,— я люблю тебя и клянусь в том небесами, что верность моя к тебе будет вечна. Однако ж, вступая со мною в брак, осталось мне предложить тебе некоторые условия, кои должно тебе всегда сохранять, если не хочешь учинить меня и себя несчастными. Во-первых, ты не должен любопытствовать о мне, кто я, ибо нужно ли ведать тебе, какого роду та особа, коей ты предал себя? Желания наши должны состоять только любви. Во-вторых, ты не должен никогда скучать здесь и желать другого обитания; для того, когда сей замок с обладанием мною не принесет тебе утешения, то ты нигде оного уже не сыщешь. В-третьих, что составляет главную часть нашего условия, не должен ты никогда желать узнать, кто были твои родители, ибо в сем состоит общее наше спокоиство. В тот самый час, когда ты здесь скучишь и откроешь мне о желаниях таковых, ты меня лишишься и утратишь свое счастие и покой.
Я принес ей вновь клятвы и обещался сохранить сии заповеди в точности. Увы, я тогда еще не испытал, что человек ничем на свете доволен быть не может.
После сего пили мы вместе вино из сосуда, и сей священный обряд учинил нас супругами.
Я заснул в объятиях моей возлюбленной, нимало не заботясь, богиня ли она или смертная, но себя считал оставившим земную мою природу, ибо сладости, мною вкушенные, казались мне свойственными только небожителям.
Все дни текли неприметно, каждая минута рождала мне новые утехи, а в последующих сим ожидали новые приятности в объятиях возлюбленной моей супруги. Она умела оживлять часы разными забавами. Я был для нее все, равно как и она для меня. Мы никогда не расставались, и могу сказать, что долго я не имел других желаний, как ей нравиться. Если что в свете, кроме замка моей возлюбленной, не входило мне и в голову, следственно, не могу я донесть вам, сколько времени продолжалось мое благоденствие, потому что в радостях нет нужды помышлять о том.
Однако как в природе человеческой есть нечто побуждающее беспрестанно к новым желаниям, то и я не в силах был наконец противиться произошедшим в голове моей мыслям. Хотя я был благополучнейший любовник, счастливый супруг, но во мне родились странные желания: для чего я не учинился отцом, равно как бы без сего залога недоставало мне нежности моей супруги. Я начал искать уединения, но все сады, все гульбища, в коих искусство с природою спорили о преимуществе красот, учинились мне скучны. Я сам вопрошал себя: чего мне недостает? Ответствовал на родящиеся в голове моей требования, но ничем не удовлетворял моему сердцу. «Разве определено,— думал я,— не быть мне известным на свете: я не знаю моих родителей, детей не имею, умру — и память моя исчезнет». Я чувствовал, сколь неосновательны таковые предрассудки, старался истребить оные, но повсегда они появлялись с новым для меня беспокойством.
Богиня моя — ибо я не знаю заподлинно, кто она,— приметила сие. Она старалась умножать свои нежности, повседневно выдумывала новые для меня забавы, чтоб отвести меня от несчастных таковых желаний. Но видно, что злополучие предопределено было в мою участь: ничто меня не избавило. Я обожал ее, ведал, что желания мои пагубны для ее и собственного моего покою, но не мог удержаться.
«Кто она? — представлялось мне после всех моих рассуждений.— Если она смертная, то нельзя ожидать, чтоб невозможно ей было удовлетворить нестерпимым моим хотениям увидеть моих родителей, а если богиня, то как не властна она перенести оных в свой замок и учинить их участниками моего блаженства? Может быть, она отсрочивает сию радость для меня, пока удостоверится в любви моей к себе; но можно ли любить уже больше?»
Так размышляя, заключил я открыть ей мое беспокойство и просить ее о соединении меня с моими родителями.
В сем намерении, проведя противу обыкновения моего целое утро, уединясь в одну удаленную в саду беседку, пошел я искать моей супруги. Я нашел ее в великой печали. Мне не вообразилось того, что я повергаю ее в сие состояние; а любопытство и любовь к родителям моим принуждали меня учинить к ней просьбу.
По некоторых довольно холодных ласках начал я:
— Прости меня, возлюбленная супруга, что я хочу просить тебя о возвращении моего покоя, коего я со всем моим благополучием давно уже не нахожу в божественном твоем жилище.
Я приметил, что слезы потекли из очей моей супруги при слове сем. Я сострадал оным во внутренних души моей, однако ж не удержался от продолжения просьбы моей:
— Образ, под каковым я узнал тебя, уверяет меня, что ты не можешь быть простою смертною, но ты не знаю какое находишь таинство скрывать от меня свою природу Я и не требую знать о том, довольствуясь нежною твоею ко мне любовию, однако любовь сия не истребляет во мне чувств природы: я не знаю моих родителей и не сомневаюсь, что ты в силах оных мне показать. Я заклинаю тебя перенести их в твой замок.
— Неблагодарный! — вскричала она.— Ты нарушил свое обещание, погубил меня и себя: ты разлучил меня с собою... Прости, любезный и несчастный супруг!
При окончании слов сих она упала в обморок. Густое облако, спустясь, похитило ее и унесло из глаз моих.
Что стал я при сем приключении, изобразить не можно. Подобный преступнику, ожидающему последнего удара, не мог я двигнуться с места, и сердце во мне окаменело. Все следствия учиненного мною нарушения клятвы живо представились очам моим. Видя, что я лишился драгоценнейшего предмета моих дней, возненавидел я жизнь мою и искал орудия, чтоб лишить себя оной. Но посреди моего отчаяния почувствовал, что меня схватили за руку. Я оглянулся и усмотрел женщину в белом одеянии. Время хотя овладело уже прелестьми лица ее, однако ж сияние оных блистало еще в черных очах ее.
— Несчастный Ярослав,— сказала она мне,— напрасно предаешься ты неистовству твоего отчаяния. Не приписывай участи твоей ни твоему преступлению, ни упрямству твоей супруги: есть нечто сверхъестественное, управляющее вашею судьбою, и нарушение заповедей, коих ты сохранить клялся, было необходимое следствие. Однако ж, сколько ни жалок ты мне, я не могу пременить твоей участи; предайся в волю судеб: сие есть наилучшее средство облегчить ожидающие тебя скорби до некоторого времени. Ты должен оставить сие жилище радости, пременившееся ныне в место горестей, и обитать в прежнем твоем состоянии. Я ничем не могу ободрить твою надежду, однако ж уповай, что небеса сжалятся над твоею и супруги твоей участию...
Ведай, что ты до тех пор не учинишься благополучным, пока не увидишь пришедшего к тебе человека, имеющего на лице у правого виска родинку. Сему предоставлено соединить тебя с твоими родителями и возлюбленною. Однако ж, чтоб удовлетворил ты преступлению за несохранение заповеди, должен ты сохранить следующую, которой малейшее нарушение лишит тебя навеки твоей супруги и родителей. Ты не должен никому открывать приключения твоего с сияющею птицею и ни с кем не говорить до пришествия к тебе помянутого человека, имеющего родинку. Но и сему отнюдь не объявляй о своем приключении, пока не доставит он тебе известие о живущем вниз по течению источника, орошающего землю Ладина капища, рыболове, который беспрестанно починивает свои сети. Если сей рыболов откроет свою повесть, тогда позволено рассказать и тебе свою. В то время настанет благополучный час, в который возвратится супруга твоя в твои объятия; тогда увидишь ты и своих родителей, и многих других весьма к тебе близких особ, претерпевающих несчастия. Все их благополучие зависит от твердости твоего языка.
Она, выговорив сие, махнула палочкой, кою держала в руках своих, и в то мгновение ока подхватил меня вихрь и принес в жилище, где я воспитан.
Строго ли наблюдал я заповедь, данную мне сею женщиною, которую я должен счесть за волшебницу, о том вам,— продолжал Ярослав к Баламиру,— известно. Я не говорил ни с кем ни слова до вашего прибытия. Правду сказать, что я и редко был подвержен сему искушению, ибо после набега диких и разорения нашей области весьма мало осталось жителей. Между тем и малое число сие не оставило меня без прозвища: я проименован от них сумасшедшим звонарем. Признаюсь, что я имя сие заслуживал, потому что никто не мог добиться от меня ни слова. Я убегал от всех меня вопрошающих; и как урон возлюбленной моей супруги ежечасно наполнял мучением мои чувства и образ ее повсегда воображался мне, то провождал я все время, бегая на колокольную башню и звоня в колокола, ожидая, что звук оных привлечет по-прежнему к отраде моей сияющую птицу. Однако ж я не получал из того другой отрады, как только подтвердил мнение людей о моем сумасбродстве.
По отшествии вашем к рыбаку я продолжал обыкновенное мое упражнение бегать на башню звонить, воздыхать, проливать слезы, проклинать мой проступок и питаться подаянием добросердечных людей. Наконец увидел я сего почтенного старика, привезшего меня к вам, и сих двоих молодцов. Не знаю, какая волшебная сила отогнала от сердца моего горести и наполнила оное надеждою, что несчастия мои прекращаются, когда сей старик повелел мне за собою следовать. Один из числа сих двух молодцов,— говорил Ярослав,— открыл мне, что он мой родной брат. Я не нашел никакого в том уверения, потому что он не мог объяснить мне, по какой причине называется моим братом и кто наши родители, однако ж сердце мое движением своим подтвердило слова его. До сих пор мы еще не говорили, а делали друг другу одни вопросы, никогда на оные не отвечая. Но объятия наши, в кои часто мы друг друга заключаем, свидетельствуют, что мы должны быть единоутробные.
Ярослав кончил свою повесть, взглянув на сапожника, и подавал тем ему знак желания своего узнать его приключение.
— Я разумею сей безмолвный язык,— отвечал ему сапожник,—ты, любезный брат, ожидаешь от меня сведения, почему я называю тебя сим приятным именем, но ты из моей повести столь же мало сведаешь о том и останешься в равномерной, как и я, нетерпеливости узнать, кто наши родители. Одна причина удерживала меня до сих пор впускаться с тобою в разговоры: как и ты, имел я заповедь не сказывать моих похождений, пока не узнаю я твоих. Теперь я получил свободу.
— И можешь сдержать свое обещание мне,— подхватил Баламир.— По чести, должно быть, весьма чудному случаю, мешавшему тебе в пять лет сшить пару башмаков, и приключавшему чрез все то время воображение, производящее рвоту.
— Я не советую тебе медлить,— сказал историк,— ибо чем скорее ты расскажешь подробности твоей жизни, тем ближе будешь ты к своему счастию.
Все собрание его к тому побуждало, и он начал.
ПОВЕСТЬ САПОЖНИКА
— Я так же не известен о моей природе, как и Ярослав. Люди, воспитавшие меня, нашли меня, вставши некогда от сна, лежащего в колыбели незадолго пред тем умершего их сына. Они сочли сие за особливую милость небес, и как, кроме того, детей у них не было, а лета их не подавали уже надежды к рождению других, то и оказывали они о мне родительские попечения. Не прежде, как по пришествии моем в смысл, узнал я о себе, что я несчастный подкидыш. Таковая суровость истинных моих родителей и любовь сих посторонних произвела во мне то, что я никогда не жалел о давших мне жизнь, а всю горячность обратил к моим воспитателям. Как сей благодетель мой был сапожник, то и меня научил рукомеслу своему; я успел в оном столько, что, укрепясь в летах, снял весь труд пропитания дому моего на себя и тем заплатил моим воспитателям. Я прославился искусством моим не токмо в местечке, где обитал, но и в соседстве. Проворство и чистота моей работы доставляли мне довольные доходы; мы жили в изобилии в рассуждении нашего состояния, и наконец должен был с огорчением оплакать смерть моих названых родителей. Предавши тела их земле с пристойною честию, остался я самовластным в их доме. Собранное ими и моими трудами имение по воздержанной моей жизни было достаточно доставить мне отдохновение в трудах моих. Я работал уже от скуки, а не от необходимости.
Состояние мое являло мне нужду вступить в брак, но не знаю, какая тайная гордость рождалась в моих мыслях, как скоро доходило до выбора невесты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62