На территории именно Чернигово-Северской земли археологи раскопали недавно литейные формы XIII века (!) с изображением языческих русалий. А в биографии самого князя Игоря был один примечательный эпизод, связанный с церковью, который мог потрясти душу впечатлительного подростка на всю, как говорится, оставшуюся жизнь. В субботу 14 февраля 1164 года скончался в Чернигове Святослав Ольгович. Б. А. Рыбаков: «Игорю было всего тринадцать лет, когда умер его отец. Летописец подробно описывает сложную политическую обстановку, возникшую после смерти великого князя Черниговского…» Его прямой наследник Олег Святославич, старший брат Игоря, получил в Курске известие о тяжелой болезни отца и срочно поскакал к «отнему столу», потому что на этот стол претендовал его двоюродный брат Святослав Всеволодович новгород-северский, о чем курские бояре предупредили Олега, сказав, что тот может «замыслить лихое». «Княгиня-вдова, мать Игоря, сговорившись с епископом Антонием.и боярской думой, утаила смерть мужа, и три дня после смерти Святослава никто еще об этом не был извещен. Княгиня, заботясь о передаче престола своему старшему сыну, даже привела к присяге епископа и бояр, что никто из них не пошлет гонца в Новгород-Северский к Святославу Всеволодичу. Тысяцкий Георгий заметил, что им не очень удобно приводить к присяге епяскопа, „зане же святитель есть“. Сам же епископ клялся богом и божьей матерью, „яко не послати ми к Всеволодичю никим же образом, ни извета положити“. Обращаясь к боярам, епископ заботился о том, чтобы никто из них не уподобился Иуде. Однако Иудой оказался он сам, „бяше бо родом гречин“ (Б. А. Рыбаков, „Слово о полку Игореве“ и его современники, М., 1971, стр. 128-129).
Черниговский первосвященник-«святитель» тут же тайно посылает к Святославу Всеволодовичу гонца с предательской грамоткой, текст которой сохранила летопись: «Старый ти умерл, а по Олга ти послали. А дружина ти по городам далече. А княгиня седить в изуменье с детьми, а товара множество у нее. А поеди вборзе — Олег ти еще не въехал, а по своей воли възмеши ряд с ним». «Святой отец», не раз излагавший, очевидно, княжеским детям с амвона и в душеспасительных беседах христианскую мораль, упомянул даже о богатствах овдовевшей княгини, намекая на то, что ими можно легко завладеть! Святослав Всеволодович, будущий персонаж «Слова», воспользовался, конечно, ситуацией: изгнал из Чернигова и уже прибывшего туда Олега, и его малолетних братьев, и несчастную вдову… Воображаю,'как едут они в санях сквозь февральскую метель. Вдова-княгиня в черном одеянии плачет, проклиная и святителя и, быть может, веру эту неверную, принесенную на Русь его. землякамии при прапрапрадеде ее детей, с тоской вспоминает .родной Новгород Великий, что не чета Новгород-Северскому, куда ведет эта метельная зимняя дорога по Десне, а княжич-отрок Игорь, уже понимавший все, потрясен и растерян — смерть отца, горе матери, подлый обман Антония, наглость Святослава, потеря семьей золотого отня стола; что стоят клятвы и присяга «святителя», его проповеди, нравоучительные беседы, эти священные книги и храмы, чьи плавные завершенья уже скрылись в снежной сумятице?..
Писали, что автор «Слова» был двоеверцем. Однако в этом случае его христианские верования проявились бы заметнее. В поэме нет ни одной цитаты из священных книг, нет обращений к господу богу, нет оценок князей с позиций религиозной .морали; и вообще традиционный христианский антураж, в отличие от «Поучения» Мономаха, «Хождения» игумена Даниила, «Слова» Даниила Заточника, «Слова о князьях», совершенно отсутствует в «Слове о полку Игореве». Несомненно, что перед походом .воинство Игоря, по.христианским канонам тех и более поздних времен отслужило в Новгород-Северском молебен и молилось перед битвой, но об этом в. поэме ни слова потому, возможно, что автор не верил в пользу молитв.
Считается доказанным, повторюсь, что на Руси в XII и даже XIII веке сохранялись (или возрождались?) языческие верования и ритуальные церемонии. И если древние погребальные обряды блюлись только в лесных глубинках, то все остальное было распространено довольно широко и в столицах. «Браслеты с изображением русалий находят в составе боярских и княжеских кладов XII-XIII вв. Наличие среди них подчеркнуто языческих сцен показывает, что боярыни и княгини эпохи „Слова о полку Игореве“, очевидно, принимали участие в народных ритуальных танцах плодородия подобно тому, как Иван Грозный в молодости пахал весеннюю пашню в Коломне» (Б. А. Рыбаков. Язычество древних славян, М., 1981, стр. 436).
Почти за аксиому принято, что автор «Слова» был формально, официально христианином, в душе оставаясь убежденным и суеверным язычником. Нет, на основании текста поэмы этого утверждать нельзя! Автор смело переносит к началу похода солнечное затмение, которое на самом деле произошло через девять дней, 1 мая 1185 года, не верит в небесное предзнаменование и точно, реалистично отметив, что тьмою все русское войско прикрыто, говорит князьям и дружине: «Лучше убитым быть, чем плененным». Он даже не допускает мысли о том, чтобы повернуть назад! <С вами, русичи, хочу либо голову свою сложить, а либо шлемом испить Дону».
Да, имена языческих богов упоминаются в поэме, но боги эти пассивны, и автор ни разу не обращается к ним, не уповает на их могущество. Наоборот, языческие боги — не авторитет для князей! Всеслав самому «велнкому Хорсу путь перерыскивал». Автор полемизирует с Бояном, «внуком» самого Велеса, ни разу не вспоминает даже Перуна — это было бы поистине удивительно в описании военного похода, если б автор был язычником или полуязычником (вспомним, что Перуну, своему верховному божеству, раннесредневековые восточные славяне клялись на оружии). И Ярославна, чей плач считается образцом изъявления языческих верований, не упоминает ни одного языческого бога, а только силы природы — ветер, реку и солнце. А ветры, якобы «Стрибожьи внуки», даже враждебны войску Игоря — «веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы». Карна кличет, Жля скачет, Див бросается («вържеся») оземь… Очень интересна мысль двух современных ученых, которые считают, что автору «Слова» совершенно чужды были толкования языческих богов «как бесов или как олицетворение природы. Между тем широко распространены определения: Стрибог — бог ветра, Стрибожи внуци — ветры, Хорс — бог солнца, и именно на основании того контекста, в каком они названы в Слове. Никаких других почерпаемых из еще какого-нибудь памятника данных для этого вовсе нет… Олицетворяется ветер. Он как живой. Но никаких мифологических представлений не вызывал его образ… Нет, Стрибога на основании этого контекста отнюдь никоим образом нельзя возводить в боги ветров» (В. В. Иванов, В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие семиотические системы, М., 1965, стр. 23-24).
Языческие боги для автора «Слова» не объект верований, а нетрадиционный, новаторский материал для создания художествеиных образов. Предполагаю, что автор, обладая поэтическим и пантеистическим мировосприятием, не был ни закоренелым язычником, ни правоверным христианином. Однако вера у него была — будучи патриотом, он верил в особую ценность родины, Русской земли. Исходя из реальной внутренней и внешней политической обстановки своего времени, верил также, что ее спасение от погибели возможно только при единении русских князей. Он не мог понять неизбежности княжеских «котор» при том исторически сложившемся на Руси общественном строе и принять как неизбежность ослабление страны перед лицом внешней опасности, видел причины гибели «достояния Даждьбожьих внуков» в личных качествах князей и возлагал надежды на их личные же качества. Не христианские или языческие боги, не вера или поверья должны спасти родину, а человек своими деяниями — вот кредо автора, и отсюда многочисленные комплименты князьям, вплоть до гиперболических сравнений их со светом светлым, месяцем и самим солнцем.
Приведу к месту сходные мнения двух исследователей. «Автор „Слова“ ушел от современной ему литературы, в том числе и исторической, когда он отбросил характерную для нее „философию истории“, отказался от религиозной дидактики, от мотивировки событий вмешательством сверхъестественных сил. Он ждет помощи Русской земле не от потустороннего мира, а от сильных и могущественных князей, и воинов» (В. П. Адрианова-Перетц). «Автор „Слова“ верил в силу человека, а не в силу божью. Его идеалом была Русская земля, а не царство небесное… Автор славил любовь к родине, а не силу покаянных молитв» (Г. Ф. Карпунин).
Интереснейшую мысль о социальном положения автора «Слова» высказал академик Б. А. Рыбаков: «Широкое пользование образами языческой романтики и явный отказ от общепринятого провиденциализма не только отделяли автора от церковников, но и противопоставляли его им. Как мы хорошо знаем, противопоставление себя церкви в средние века могло дорого обойтись такому вольнодумцу. Нужно было очень высоко стоять на социальной лестнице, чтобы позволить себе думать и говорить так, как не позволяет церковь… Это — явное свидетельство высокого положения нашего поэта, его социальной неуязвимости. Он был, очевидно, достаточно могущественным, для того чтобы писать так, как хотел» (Б. А. Рыбаков. Русские летописцы… стр. 397-398). Полностью соглашаясь с этим выводом, я, однако, не уверен, что «могущественным» можно было назвать кого-либо из бояр. Киевский же боярин Петр Бориславич вообще едва ли был «достаточно могущественным», особенно после своего предательства киевлян, предательства, подробные и важные для истории сведения о котором были широко известны на Руси и попали в летопись.
На следующей социальной ступеньке над боярами стояли князья. Предполагаю, что «достаточно могущественный» автор «Слова» мог быть именно князем, снедаемым заботой о единении Русской земли, разочаровавшимся в иноземных богах и господствующей идеологии. Он превосходно знал родную историю и на ее примерах, а также, вероятно, на собственном опыте убедился в невозможности приостановить княжеские распри, грозящие погибелью Русской земле. Он знал истинную цену ритуальным крестоцелованиям и клятвам. Он остро ощущал бесчисленные кровавые трагедии — следствия княжеских клятвопреступлений. Будучи же в силу своего очень высокого социального положения политиком, он обратился к заветам предков, идеализируя их времена, и, как поэт-романтик, связал свои надежды с возвратом к прошлому.
Нереалистичной целью князя Игоря и всех молодых Ольговичей, повторимся, было возвращение утерянного дочернего княжества Тмутаракань, расположенного на берегу Черного моря; об этом мог мечтать скорее чернигово-северский князь, чем служивший ему воевода, дружинник, наемник или, тем более, представитель какого-либо иного сословия из соседнего княжества.
Одной из главных и обычных целей тогдашних войн был захват рабов и драгоценностей. Не раз упоминаются в поэме злато, серебро и кощей (раб), как конкретные военные трофеи и литературные метафоры, что красноречиво говорит о психологии автора, принадлежащего к сословию, которое получало от войн наибольшие материальные блага. И, наверное, не случайно столь часто употребляются в поэме определительные и метафорические слова, связанные с понятием «золото». Тут и «злат стремень», и «злаченые шеломы», и «злат стол», и «терем златоверхий», и «злато слово», и «злаченые стрелы», и «злато ожерелье», и так далее, а всего двадцать два словоупотребления только этого ряда.
Литературное творчество подчиняется определенным законам психологии, и образная система того или иного писателя складывается из наиболее близких ему понятий и впечатлений. Продолжая тему о целях похода и пытаясь поточней установить сословную принадлежность автора, обратим также внимание на одно чрезвычайно приметное слово и понятие — слава. Куряне скачут, «ищути себе чти, а князю славе». Бояновы живые струны «сами князем славу рокотаху»…
Слава — высшая, нематериальная и, в частности, оправдательная цель похода. Стремление князей к воинской славе настойчиво подчеркивается по всему тексту, «славой» ретроспективно оцениваются княжеские деяния, «слава» приобретает иногда оттенок иронии или осуждения, углубляя смысл поэмы. Столь широкое и многооттеночное употребление этого слова для характеристики князей и их поступков наиболее естественно и закономерно для автора-князя, досконально знавшего свою среду, историю, политические сложности тех времен, подробности событий, оперирующего близкими ему и его сословию понятиями. Автора «Слова» прежде всего волнуют «честь и слава родины, русского оружия, князяка к представителя русской земли» (Д. С. Лихачев).
Для подтверждения нашей мысли сделаем одно простое сравнение. Таинственный Даниил Заточник со своим блистательным «Словом» был, в сущности, современником автора «Слова о полку Игореве». Его волновала прежде всего собственная судьба, хотя обращение к князю и морализаторские рассуждения о князьях могли вызвать словоупотребления, о которых мы ведем речь. Так вот, Даниил Заточник, человек невысокого общественного положения, только единожды упомянул о «славе», и то по отношению к богу. А в «Слове о полку Игореве» «слава» упоминается пятнадцать раз, и везде только применительно к князьям!
О социальном положении автора красноречиво говорит и одно из наиболее употребительных слов поэмы, властно держащее внимание читателя в определенном круге понятий. Слово это, к которому то и дело обращается автор-князь, — «князь». Оно в поэме встречается тридцать пять раз! Всего же князья упоминаются более ста раз, в том числе по именам, отчествам, «фамилиям», то есть по именам дедов, посредством обращений, местоимений, художественных сравнений, метафор, а также иносказательно, подчас в сложной форме.
Из метафорических слов обратим особое внимание на одно, ключевое, — сокол. «О! далече заиде сокол, птиць бья — к морю». «Коли Игорь соколом полете…» Шестнадцать подобных фраз, и в каждом случае этот образ применяется только к князьям! Кроме того, один раз назван кречет, один — князья-шестокрыльцы, то есть «соколы», а тмутараканский «болван», которого .предостерегает Див, — это, возможно, «болъбанъ», то бишь балобан, крупная птяца из породы соколиных, хорошо поддающаяся дрессировке. Такое предположение уже высказывалось, и я однажды писал о том, что от древнего славянского слова рарог (по-польски «балобан» — «раруг») произошло имя Рюрик, а внук Гостомысла Рюрик «з братиею» был призван на Русь из племени прибалтийских славян, называвших себя рарогами. Сокол-балобан был древнейшим тотемом этого племени, а русские князья, потомки Рюрика, сохранили символическое изображение сокола в своей родовой геральдике, в частности на клеймах плинф и монетах в виде «трезубца». Обратимся к богатому зоологическому антуражу другого высокохудожественного творения старой русской словесности — «Слову» Даниила Заточника. В образной системе этого автора, стоявшего, повторимся, на одной из низших ступенек общественной лестницы, — обобщенные «скоты», «рыбы», «птицы небесные», «змии лютые», какой-то «велик зверь» и названия двенадцати животных — кони, львы, псы, свиньи, волк, ягненок, овца, серна, коза, рак, белка и еж, одно насекомое — пчела, нетопырь, то есть летучая мышь, и четыре вида пернатых — утя, орел, ястреб и синица. Ни пардуса, ни тура, ни, главное, сокола!
«Соколиной» образностью, — отмечала В. П. Адрианова-Перетц, — пронизана вся поэма — почти двадцать раз употребляется этот художественный троп». Почти двадцать раз! Д. С. Лихачев пишет, что «поэтика „Слова“ не допускала упоминания художественно-случайного или художественно малозначительного». И несомненно, что «соколиная» образность поэмы неразрывно связана с личностью автора-князя, избирательностью его поэтики.
Есть в поэме и еще одно особо важное слово, свидетельствующее о социальном положении автора и окончательно открывающее замочек давней тайны.
Слово «брат» употребляется в поэме девять раз. В семи случаях оно, несомненно, значит «родной брат по отцу и матери» — «Игорь ждетъ мила брата Всеволода», «Одинъ б р а т ъ, один светъ светлый — ты, Игорю!» И так далее.
Но вот приметное, переходное по смыслу место: «Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: се моё, а то моё же…» Не согласен с теми комментаторами, которые считают, что здесь имеются в виду только братья по крови, а не князья вообще (см., например: В. Л. Виноградова, Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», 1965, вып. 1, стр. 68). Да, и князья, родные братья, конечно, могли говорить друг другу эти эгоистичные слова, но ведь в той же фразе речь идет вообще о князьях, ослаблявших Русскую землю усобицами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Черниговский первосвященник-«святитель» тут же тайно посылает к Святославу Всеволодовичу гонца с предательской грамоткой, текст которой сохранила летопись: «Старый ти умерл, а по Олга ти послали. А дружина ти по городам далече. А княгиня седить в изуменье с детьми, а товара множество у нее. А поеди вборзе — Олег ти еще не въехал, а по своей воли възмеши ряд с ним». «Святой отец», не раз излагавший, очевидно, княжеским детям с амвона и в душеспасительных беседах христианскую мораль, упомянул даже о богатствах овдовевшей княгини, намекая на то, что ими можно легко завладеть! Святослав Всеволодович, будущий персонаж «Слова», воспользовался, конечно, ситуацией: изгнал из Чернигова и уже прибывшего туда Олега, и его малолетних братьев, и несчастную вдову… Воображаю,'как едут они в санях сквозь февральскую метель. Вдова-княгиня в черном одеянии плачет, проклиная и святителя и, быть может, веру эту неверную, принесенную на Русь его. землякамии при прапрапрадеде ее детей, с тоской вспоминает .родной Новгород Великий, что не чета Новгород-Северскому, куда ведет эта метельная зимняя дорога по Десне, а княжич-отрок Игорь, уже понимавший все, потрясен и растерян — смерть отца, горе матери, подлый обман Антония, наглость Святослава, потеря семьей золотого отня стола; что стоят клятвы и присяга «святителя», его проповеди, нравоучительные беседы, эти священные книги и храмы, чьи плавные завершенья уже скрылись в снежной сумятице?..
Писали, что автор «Слова» был двоеверцем. Однако в этом случае его христианские верования проявились бы заметнее. В поэме нет ни одной цитаты из священных книг, нет обращений к господу богу, нет оценок князей с позиций религиозной .морали; и вообще традиционный христианский антураж, в отличие от «Поучения» Мономаха, «Хождения» игумена Даниила, «Слова» Даниила Заточника, «Слова о князьях», совершенно отсутствует в «Слове о полку Игореве». Несомненно, что перед походом .воинство Игоря, по.христианским канонам тех и более поздних времен отслужило в Новгород-Северском молебен и молилось перед битвой, но об этом в. поэме ни слова потому, возможно, что автор не верил в пользу молитв.
Считается доказанным, повторюсь, что на Руси в XII и даже XIII веке сохранялись (или возрождались?) языческие верования и ритуальные церемонии. И если древние погребальные обряды блюлись только в лесных глубинках, то все остальное было распространено довольно широко и в столицах. «Браслеты с изображением русалий находят в составе боярских и княжеских кладов XII-XIII вв. Наличие среди них подчеркнуто языческих сцен показывает, что боярыни и княгини эпохи „Слова о полку Игореве“, очевидно, принимали участие в народных ритуальных танцах плодородия подобно тому, как Иван Грозный в молодости пахал весеннюю пашню в Коломне» (Б. А. Рыбаков. Язычество древних славян, М., 1981, стр. 436).
Почти за аксиому принято, что автор «Слова» был формально, официально христианином, в душе оставаясь убежденным и суеверным язычником. Нет, на основании текста поэмы этого утверждать нельзя! Автор смело переносит к началу похода солнечное затмение, которое на самом деле произошло через девять дней, 1 мая 1185 года, не верит в небесное предзнаменование и точно, реалистично отметив, что тьмою все русское войско прикрыто, говорит князьям и дружине: «Лучше убитым быть, чем плененным». Он даже не допускает мысли о том, чтобы повернуть назад! <С вами, русичи, хочу либо голову свою сложить, а либо шлемом испить Дону».
Да, имена языческих богов упоминаются в поэме, но боги эти пассивны, и автор ни разу не обращается к ним, не уповает на их могущество. Наоборот, языческие боги — не авторитет для князей! Всеслав самому «велнкому Хорсу путь перерыскивал». Автор полемизирует с Бояном, «внуком» самого Велеса, ни разу не вспоминает даже Перуна — это было бы поистине удивительно в описании военного похода, если б автор был язычником или полуязычником (вспомним, что Перуну, своему верховному божеству, раннесредневековые восточные славяне клялись на оружии). И Ярославна, чей плач считается образцом изъявления языческих верований, не упоминает ни одного языческого бога, а только силы природы — ветер, реку и солнце. А ветры, якобы «Стрибожьи внуки», даже враждебны войску Игоря — «веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы». Карна кличет, Жля скачет, Див бросается («вържеся») оземь… Очень интересна мысль двух современных ученых, которые считают, что автору «Слова» совершенно чужды были толкования языческих богов «как бесов или как олицетворение природы. Между тем широко распространены определения: Стрибог — бог ветра, Стрибожи внуци — ветры, Хорс — бог солнца, и именно на основании того контекста, в каком они названы в Слове. Никаких других почерпаемых из еще какого-нибудь памятника данных для этого вовсе нет… Олицетворяется ветер. Он как живой. Но никаких мифологических представлений не вызывал его образ… Нет, Стрибога на основании этого контекста отнюдь никоим образом нельзя возводить в боги ветров» (В. В. Иванов, В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие семиотические системы, М., 1965, стр. 23-24).
Языческие боги для автора «Слова» не объект верований, а нетрадиционный, новаторский материал для создания художествеиных образов. Предполагаю, что автор, обладая поэтическим и пантеистическим мировосприятием, не был ни закоренелым язычником, ни правоверным христианином. Однако вера у него была — будучи патриотом, он верил в особую ценность родины, Русской земли. Исходя из реальной внутренней и внешней политической обстановки своего времени, верил также, что ее спасение от погибели возможно только при единении русских князей. Он не мог понять неизбежности княжеских «котор» при том исторически сложившемся на Руси общественном строе и принять как неизбежность ослабление страны перед лицом внешней опасности, видел причины гибели «достояния Даждьбожьих внуков» в личных качествах князей и возлагал надежды на их личные же качества. Не христианские или языческие боги, не вера или поверья должны спасти родину, а человек своими деяниями — вот кредо автора, и отсюда многочисленные комплименты князьям, вплоть до гиперболических сравнений их со светом светлым, месяцем и самим солнцем.
Приведу к месту сходные мнения двух исследователей. «Автор „Слова“ ушел от современной ему литературы, в том числе и исторической, когда он отбросил характерную для нее „философию истории“, отказался от религиозной дидактики, от мотивировки событий вмешательством сверхъестественных сил. Он ждет помощи Русской земле не от потустороннего мира, а от сильных и могущественных князей, и воинов» (В. П. Адрианова-Перетц). «Автор „Слова“ верил в силу человека, а не в силу божью. Его идеалом была Русская земля, а не царство небесное… Автор славил любовь к родине, а не силу покаянных молитв» (Г. Ф. Карпунин).
Интереснейшую мысль о социальном положения автора «Слова» высказал академик Б. А. Рыбаков: «Широкое пользование образами языческой романтики и явный отказ от общепринятого провиденциализма не только отделяли автора от церковников, но и противопоставляли его им. Как мы хорошо знаем, противопоставление себя церкви в средние века могло дорого обойтись такому вольнодумцу. Нужно было очень высоко стоять на социальной лестнице, чтобы позволить себе думать и говорить так, как не позволяет церковь… Это — явное свидетельство высокого положения нашего поэта, его социальной неуязвимости. Он был, очевидно, достаточно могущественным, для того чтобы писать так, как хотел» (Б. А. Рыбаков. Русские летописцы… стр. 397-398). Полностью соглашаясь с этим выводом, я, однако, не уверен, что «могущественным» можно было назвать кого-либо из бояр. Киевский же боярин Петр Бориславич вообще едва ли был «достаточно могущественным», особенно после своего предательства киевлян, предательства, подробные и важные для истории сведения о котором были широко известны на Руси и попали в летопись.
На следующей социальной ступеньке над боярами стояли князья. Предполагаю, что «достаточно могущественный» автор «Слова» мог быть именно князем, снедаемым заботой о единении Русской земли, разочаровавшимся в иноземных богах и господствующей идеологии. Он превосходно знал родную историю и на ее примерах, а также, вероятно, на собственном опыте убедился в невозможности приостановить княжеские распри, грозящие погибелью Русской земле. Он знал истинную цену ритуальным крестоцелованиям и клятвам. Он остро ощущал бесчисленные кровавые трагедии — следствия княжеских клятвопреступлений. Будучи же в силу своего очень высокого социального положения политиком, он обратился к заветам предков, идеализируя их времена, и, как поэт-романтик, связал свои надежды с возвратом к прошлому.
Нереалистичной целью князя Игоря и всех молодых Ольговичей, повторимся, было возвращение утерянного дочернего княжества Тмутаракань, расположенного на берегу Черного моря; об этом мог мечтать скорее чернигово-северский князь, чем служивший ему воевода, дружинник, наемник или, тем более, представитель какого-либо иного сословия из соседнего княжества.
Одной из главных и обычных целей тогдашних войн был захват рабов и драгоценностей. Не раз упоминаются в поэме злато, серебро и кощей (раб), как конкретные военные трофеи и литературные метафоры, что красноречиво говорит о психологии автора, принадлежащего к сословию, которое получало от войн наибольшие материальные блага. И, наверное, не случайно столь часто употребляются в поэме определительные и метафорические слова, связанные с понятием «золото». Тут и «злат стремень», и «злаченые шеломы», и «злат стол», и «терем златоверхий», и «злато слово», и «злаченые стрелы», и «злато ожерелье», и так далее, а всего двадцать два словоупотребления только этого ряда.
Литературное творчество подчиняется определенным законам психологии, и образная система того или иного писателя складывается из наиболее близких ему понятий и впечатлений. Продолжая тему о целях похода и пытаясь поточней установить сословную принадлежность автора, обратим также внимание на одно чрезвычайно приметное слово и понятие — слава. Куряне скачут, «ищути себе чти, а князю славе». Бояновы живые струны «сами князем славу рокотаху»…
Слава — высшая, нематериальная и, в частности, оправдательная цель похода. Стремление князей к воинской славе настойчиво подчеркивается по всему тексту, «славой» ретроспективно оцениваются княжеские деяния, «слава» приобретает иногда оттенок иронии или осуждения, углубляя смысл поэмы. Столь широкое и многооттеночное употребление этого слова для характеристики князей и их поступков наиболее естественно и закономерно для автора-князя, досконально знавшего свою среду, историю, политические сложности тех времен, подробности событий, оперирующего близкими ему и его сословию понятиями. Автора «Слова» прежде всего волнуют «честь и слава родины, русского оружия, князяка к представителя русской земли» (Д. С. Лихачев).
Для подтверждения нашей мысли сделаем одно простое сравнение. Таинственный Даниил Заточник со своим блистательным «Словом» был, в сущности, современником автора «Слова о полку Игореве». Его волновала прежде всего собственная судьба, хотя обращение к князю и морализаторские рассуждения о князьях могли вызвать словоупотребления, о которых мы ведем речь. Так вот, Даниил Заточник, человек невысокого общественного положения, только единожды упомянул о «славе», и то по отношению к богу. А в «Слове о полку Игореве» «слава» упоминается пятнадцать раз, и везде только применительно к князьям!
О социальном положении автора красноречиво говорит и одно из наиболее употребительных слов поэмы, властно держащее внимание читателя в определенном круге понятий. Слово это, к которому то и дело обращается автор-князь, — «князь». Оно в поэме встречается тридцать пять раз! Всего же князья упоминаются более ста раз, в том числе по именам, отчествам, «фамилиям», то есть по именам дедов, посредством обращений, местоимений, художественных сравнений, метафор, а также иносказательно, подчас в сложной форме.
Из метафорических слов обратим особое внимание на одно, ключевое, — сокол. «О! далече заиде сокол, птиць бья — к морю». «Коли Игорь соколом полете…» Шестнадцать подобных фраз, и в каждом случае этот образ применяется только к князьям! Кроме того, один раз назван кречет, один — князья-шестокрыльцы, то есть «соколы», а тмутараканский «болван», которого .предостерегает Див, — это, возможно, «болъбанъ», то бишь балобан, крупная птяца из породы соколиных, хорошо поддающаяся дрессировке. Такое предположение уже высказывалось, и я однажды писал о том, что от древнего славянского слова рарог (по-польски «балобан» — «раруг») произошло имя Рюрик, а внук Гостомысла Рюрик «з братиею» был призван на Русь из племени прибалтийских славян, называвших себя рарогами. Сокол-балобан был древнейшим тотемом этого племени, а русские князья, потомки Рюрика, сохранили символическое изображение сокола в своей родовой геральдике, в частности на клеймах плинф и монетах в виде «трезубца». Обратимся к богатому зоологическому антуражу другого высокохудожественного творения старой русской словесности — «Слову» Даниила Заточника. В образной системе этого автора, стоявшего, повторимся, на одной из низших ступенек общественной лестницы, — обобщенные «скоты», «рыбы», «птицы небесные», «змии лютые», какой-то «велик зверь» и названия двенадцати животных — кони, львы, псы, свиньи, волк, ягненок, овца, серна, коза, рак, белка и еж, одно насекомое — пчела, нетопырь, то есть летучая мышь, и четыре вида пернатых — утя, орел, ястреб и синица. Ни пардуса, ни тура, ни, главное, сокола!
«Соколиной» образностью, — отмечала В. П. Адрианова-Перетц, — пронизана вся поэма — почти двадцать раз употребляется этот художественный троп». Почти двадцать раз! Д. С. Лихачев пишет, что «поэтика „Слова“ не допускала упоминания художественно-случайного или художественно малозначительного». И несомненно, что «соколиная» образность поэмы неразрывно связана с личностью автора-князя, избирательностью его поэтики.
Есть в поэме и еще одно особо важное слово, свидетельствующее о социальном положении автора и окончательно открывающее замочек давней тайны.
Слово «брат» употребляется в поэме девять раз. В семи случаях оно, несомненно, значит «родной брат по отцу и матери» — «Игорь ждетъ мила брата Всеволода», «Одинъ б р а т ъ, один светъ светлый — ты, Игорю!» И так далее.
Но вот приметное, переходное по смыслу место: «Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: се моё, а то моё же…» Не согласен с теми комментаторами, которые считают, что здесь имеются в виду только братья по крови, а не князья вообще (см., например: В. Л. Виноградова, Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», 1965, вып. 1, стр. 68). Да, и князья, родные братья, конечно, могли говорить друг другу эти эгоистичные слова, но ведь в той же фразе речь идет вообще о князьях, ослаблявших Русскую землю усобицами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68