Ворошу старые журналы и газеты, присматриваюсь, кто в Соколовском поддерживал это, так сказать, направление и что именно вменялось поэту в заслугу. Вы замечали, дорогой читатель, за литературой одну ее особенность — писатель выпускает книгу за книгой, но проходит время, и за ним числится какая-то одна, самая характерная для автора? Цензор Никитенко назвал Владимира Соколовского автором поэмы «Мироздание», хотя ко времени их знакомства у этого автора были еще две примечательные книги, необходимый разговор о которых у нас впереди…
Полуторавековой легенде о Владимире Соколовском как поэте, «вдохновленном Библией и только Библией», противоречит слишком многое. Пять раз упоминается бог в сатирической песне «Русский император…» и пародии на официальный гимн, но говорить на основании этих текстов о религиозности Соколовского — это примерно то же, что на основании «Ноэля» и «Гавриилиады» говорить о религиозности Пушкина. Возьмем, однако, стихи Соколовского, прошедшие в печать, — такие, например, как «Заря… поэт выходит в поле». Какие-то расширительные вопросы и ответы, красочные картины природы, своеобразный, легкий, не везде совершенный стих, и не вдруг понимаешь, что имеет в виду автор под «святой лазурью».
I
Моя лазурь, лазурь святая,
Высоко там из чудных вод,
В шатер мирам, в раздольный свод
Рукой могучей отлитая, —
Скажи, зачем во все века
Ты так дивна и глубока? —
Я вся затем сквозясь редею
И тайны радостной полна,
Чтобы земные племена,
Смотря на высь душой своею,
Легко поверить бы могли,
Что много сладкого вдали.

II
Мои атласистые травы
Мои ковры, мои шелки
Тканье властительной руки,
Мои ветвистые дубравы,
Зачем, зачем вы для души,
Так непостижно хороши! —
Мы зеленеемся так мило,
Мы так роскошливо щедры
На ароматные пиры, —
Затем, чтоб весело вам было
Идти в родную благодать,
Надеясь ею обладать.

III
Мои разлитые рубины,
Топазы, розы, янтари,
Моя игра моей зари —
Зачем по скату сей вершины
Дождишь отрадой красоты,
Моя хорошенькая ты? —
Я льюся розовым пожаром,
И хорошею чистотой,
И вся горю в красе святой
Алмазом, золотом и жаром —
Чтоб те, кому должно идти,
Любили светлые пути.
Набранные разрядкой слова выделил сам автор. Но кто же она, вера, надежда и любовь поэта? Заря, как природное явление, в которую могли бы поверить земные племена? Нет, конечно! Для такого поэта, как Владимир Соколовский, ежеутренняя заря — это был бы слишком незначительный предмет. Она — для тех, «кому должно идти», — совсем другое: за нее подымали кубки будущие декабристы и Пушкин в Каменке, Пушкин и Пущин в Михайловском. Она — это «заря пленительного счастья».
Переставляю и сокращаю строфы «Исповеди», чтоб читатель легче вошел в страшный мир человека, испытавшего крушение всех надежд в глухую последекабристскую пору и с холодным вниманием аналитика всматривающегося в бездну своей грешной и обессиленной души.
Я знаю участь сироты;
Я в школе горестей учился;
С несчастьем с юных лет сдружился, —
Питомец нужд и нищеты.
Я рос без нежного привета:
Никто малютку не ласкал,
Я радость лишь по слуху знал;
Казалось, лишним был для света.
Я тосковал — моей печали
Никто и ведать не хотел,
Я ждал вопроса — и глядел
В глаза людей; — но все молчали…
И опыт горький утвердил
Мой холод к людям ненавистный, —
Мой друг, казалось, бескорыстный
За чувства злом мне заплатил.
Обманом мне казался свет,
Все люди повестию ложной;
Что не было, чего уж нет
Мне мнилось сущностью возможной.
И вот я, страшный эгоист,
Без правил, без добра, без друга,
Порок мне спутник, лень подруга…
В речах, делах позволил вольность,
Приличия, благопристойность
Я часто, часто нарушал.
Чего бежал — к тому стремился,
Чего боялся — то искал,
Что нравилось — того страшился,
Что пагубно — того желал.

…Я сердцем жил, и бурны страсти
Торжествовали над умом.
Печали, скорби и напасти
Ко мне стекались часто в дом.
Всегда собою недовольный,
За скудный дар я жизнь считал;
Неистовый и своевольный,
Я быстро от страстей сгорал.
Мне тесен был свободы круг;
Мне в жизни, — жизни было мало;
Для чувств — мне сил недоставало, —
И я желал жить дважды вдруг.
Но кто желает — тот грешит.
Кто недоволен — тот несчастен.
И кто злу в жизни не причастен?
Прожить свой век кто не спешит?
Да, жизнь моя скудна добром;
В ней мало веры — все безверье;
В ней мало дела — все безделье;
Обильна лживости и злом,.
Полна несбыточных желаний,
Предупреждений и забот,
Ничтожных мелочных хлопот;
Не высказуемых мечтаний…
Едва ли можно было написать подобные строки, не имея личного горчайшего жизненного опыта.
Владимира Соколовского нельзя числить только «религиозным» поэтом хотя бы потому, что одновременно с лирико-драматическими поэмами, сюжеты которых, верно, приблизительно напоминали библейские, он сочинял и печатал стихи, никоим боком не приложимые к «священному» писанию. Как многих поэтов-декабристов, его тянуло, например, к русской истории. Еще до заключения в крепость он читал друзьям отрывки из поэмы «Иван IV Васильевич», а после освобождения напечатал в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“ две „Свадебные песни“ из этого незаконченного произведения.
А вот строки из «библейской» «Хевери»:
Ты светлою решимостью своей
Нам доказал, что и во цвете дней
Бываем мы для подвигов могучи.
И если в нас под пылом знойных дел
Душа — тверда, взгляд — зорок, разум — смел,
Стремления к избранному — кипучи,
То можно нам по всякому пути
С величием и с честию пройти!..
Владимир Соколовский — сложный русский литератор, умевший иносказательно преподносить свои социально-утопические грезы и демократические идеи в искусственной ветхозаветной упаковке. Он заслуживает звания «религиозного» художника не в большей степени, чем Данте с его «Божественной комедией» или Мильтон с «Потерянным раем», чем живописец Рафаэль или скульптор Микеланджело.
Вроде бы неправомерно ставить «третьестепенного» русского поэта Владимира Соколовского рядом с гигантами мировой культуры, но что такое мера в непрерывном творческом потоке человеческого самопознания, в недоступных во все времена строгой науке глубинных связях искусства и жизни, загадок человеческой памяти? Очень хорошо на эту тему пишет киевский исследователь В. Скуратовский: «Пожалуй, самой важной и самой яркой чертой современного историко-культурного „припоминания“ является убежденность в непреходящей ценности любого, пусть самого скромного, движения человеческих мыслей и чувств, отлившегося в письменную или печатную страницу, ставшего стихотворением, статуей, живописным полотном, музыкальным произведением… Толстой говорил, что любовь великого мыслителя и обыкновенного человека равноценна. Нечто похожее ранее утверждал Гоголь, высказавший головокружительно глубокую мысль о том, что в истории литературы нет мертвецов. По Гераклиту, огонь живет смертью земли. Но в мире словесного творчества ни одна стихия не живет смертью другой, даже если именно она вытесняет.ее на окраины литературы. Как это ни странно звучит, вселенная литературы со всеми ее многочисленными олимпами и, казалось бы, навечными репутациями совершенно не иерархична. Во всяком случае, здесь „великое“ нисколько не отменяет „малого“, здесь небо держат, не только атланты. В этом мире каждый приставлен к решению той или иной человеческой задачи, а ведь все человеческие задачи важны — вне зависимости от того, кто их решает, великан мысли или ее незаметный труженик».
На этом, дорогой читатель, можно было бы и закончить наше путешествие в литературное прошлое, связанное с «забытым», «неизвестным», «третьестепенным», «несозвучным» поэтом Владимиром Соколовским, вдохновлявшимся якобы «Библией и только Библией», но мы еще не поговорили о самом существенном в его творчестве, без чего этот оригинальнейший русский литератор остается воистину неизвестным. Даже приблизительное знакомство с двумя его не совсем обыкновенными произведениями развеет огорчительное— стародавнее недоразумение, позволит правильнее определить место этого автора в общественно-литературном процессе прошлого века, место, бесспорно, более значимое и достойное, чем это считается до сего дня, и приблизит к разгадке некой тайны, которая волнует меня с тех пор, как я впервые взял в архиве Октябрьской революции дело «О лицах, певших в Москве пасквильные песни».

(22)
Сразу после «Мироздания» (1832) выходят еще две книги Владимира Соколовского — «Рассказы сибиряка» (1833) и «Одна и две, или Любовь поэта» (1834). Они были напечатаны мизерными тиражами в Москве, с тех пор ни разу не переиздавались, давным-давно стали библиографическими редкостями, и далеко не каждая из фундаментальных наших библиотек их имеет. Помню, занимался я в фундаментальной московской библиотеке, расхоже называемой именно «Фундаментальной», а в официальном своем имени четырежды повторяющей слово «наука»: «Научная библиотека Института научной информации по общественным наукам Академии наук СССР». В ней числится, худо-бедно, семь миллионов томов! Поэма Владимира Соколовского «Мироздание», переизданная в 1867 году с портретом автора, — это была последняя по времени отдельная книжка поэта, увидевшая свет, — нашлась, а вот «Рассказы сибиряка» и роман «Одна и две, или Любовь поэта» не попали даже в такое огромное книжное научное собрание. Удивился, хотя и не очень, — знать, слишком мало экземпляров было отпечатано, и от тиражей почти ничего не осталось за полтора-то века. Но когда я все же разыскал их в благословенной Историчке да прочел, то удивился не столько тому, что они все же дошли до нас, сколько тому, что такие книжки вообще появились в начале 30-х годов прошлого века — под пером автора, разрешительной подписью цензоров и на прилавках книготорговцев.
Когда я взял в руки «Рассказы сибиряка», маленькую, скромно изданную книжицу, то с удовольствием подумал, что вот прочту сейчас сборник рассказов одного из первых сибирских прозаиков, узнаю, как Владимир Соколовский видел свою и мою родину тех лет, ее людей, природу, что его заботило и волновало в жизни, был ли он приверженцем модного в те юные годы русской прозы романтического стиля, как в ней насчет «религиозности», короче, любой читатель поймет меня, раскрывшего неизвестного Соколовского.
Никакой Сибири, однако, в «Рассказах сибиряка» — по крайней мере, на первых страницах — не оказалось. Начал бегло просматривать сочинение; это были совсем не рассказы, а что-то совершенно неожиданное по жанру, странное, бесформенное и вроде бы пустое. Стихотворный эпиграф, и дальше в тексте обрывки стихов, в самом начале и потом между строфами прозаические и дурашливые обращения к какой-то «прелестной Катиньке», глуповатые шутки, потом, откуда ни возьмись, имена первых монгольских ханов появились, о них что-то смутное и слишком много, затем еще более смутное и пространное в прозе и стихах об учении Шагя-Муни, и опять «прелестная брюнетка» Катинька, остроты, каламбуры, вставные насмешки над всем, что попадется под руку, и так по всему тексту… Какие-то Ориенталисты, имена совершенно невообразимые, например Сакая-Гунге-Гила-Джан… Ну, хотя бы что это-то такое? Значит, так — «любезный мой Гуюк», хан монгольский, заболел будто бы водянкой и вызвал из Индии некоего ламу Сакая-Гунге-Гила-Джана… «Что ж вы так иронически улыбаетесь, господа Ориенталисты?.. Верно, я переиначил это варварское имя; но вспомните, ради Бога! вспомните знаменитого Фернейского часовщика (то есть Вольтера. — В. Ч.); потрудитесь развернуть его Essai sur l'histoire universelle; посмотрите только, как он жалует Бориса Годунова в Beris Gudenou, и Гришку Отрепьева в Griska Outropoyia, полюбуйтесь этим — и будьте ко мне снисходительны…»
Для людей, знающих французский, это немного смешно, и автор потешает читателя дальше примерно в том же безобидном духе, и начинаешь заглядывать то туда, то сюда, досадливо и торопливо перелистывать все сто тридцать страниц этой литературной галиматьи, пока не добираешься до последней прозаической фразы, сообщающей о том, что автор зевает под занавес, просит господа простить его согрешения и засыпает.
Прежде чем отложить книжку, пролистываю ее в обратном порядке и вдруг натыкаюсь на нечто серьезное в стихах, намекающее на более серьезное в жизни. А вот обрывок шутливого прозаического абзаца о Чингисхане: «Вы знаете, что это был человек, который не любил шутить… В то время не было недостатка в больных и раненых». Нет, «Рассказы сибиряка» надо выписать на дом, чтобы прочесть внимательно!
Берусь просматривать роман «Одна и две, или Любовь поэта». Издан четырьмя компактными книжками в прекрасном старинном переплете с желто-коричневыми красивыми разводьями по глянцевой оклейке, вступительным рисунком — барин и слуга, эпиграфом к первой главе «Уговор — лучше денег» и пояснением: «Обветшалая русская поговорка». Жанр определен как «роман из частной жизни» и, кажется, не может претендовать на большее — в нем описана банальная история любовных увлечений начинающего поэта, выпускника столичного кадетского корпуса, отставленного от военной службы и пытающегося найти путь к чиновничьей карьере в Сибири, под крылышком отца. Канва явно автобиографична — даже зовут главного героя Владимиром и приезжает он в Томск, где служил губернатором, точнее, начальником губернии, отец автора.
Написан роман, как и «Рассказы сибиряка», в легкой шутливой манере, и отдельные цитаты едва ли дадут о нем какое-либо представление, но что же мне делать, если слова, характеризующие это редкое произведение русской литературы, повисают в воздухе, а большинство моих читателей никогда не смогут его прочесть?
Вот наш герой катит в Сибирь, и спутник его, томский чиновник, каждые два часа предлагает: «Не богоугодно ли и вам укрепить свой желудок?» — всякий раз опрокидывая перед тем стаканчик, то есть, как сказали бы некоторые наши современники, «не просыхает всю дорогу». «Раз как-то Вольдемар увидел, что при самом восхождении солнца его спутник был сильно восторжен. Принимая в нем участие, молодой человек сказал ему:
— Помилуйте, Захар Алексеевич, как это вы не бережете своего здоровья?
— .Позвольте спросить, в каком именно отношении?
— Да хоть бы в отношении к вину… Посмотрите, утро только что начинается, а вы уже препорядочно веселы, мой любезный.
— Эх, Владимир Николаевич!.. Куда как вы неопытны, как посмотрю я на вас! Разве вы не изволите знать поучительного старинного присловья, что ранняя птичка — носок прочищает, а поздняя птичка — носок прочищает».
Подобных невинных сценок в романе множество, но автор чаще заменяет монологи и диалоги остроумным их пересказом и совсем не отвлекает читателя пейзажами или описаниями обстановки. Весь путь героя из Петербурга до Урала, обогащенный лишь одним попутным знакомством, вместился в единственную фразу. Вынужденный покинуть в столице предмет своей пламенной любви, «…до Мологи он обливался слезами; от Мологи до Нижнего — он плакал; от Нижнего до Казани — он грустил очень; от Казани до Перми — он грустил, да не очень; от Перми до Екатеринбурга он даже улыбнулся, будучи у некоторых знакомых своего отца: там, между прочими, понравился ему некий муж глубокой учености, удивительной правоты и примерного нелицеприятия, который рассказал простодушно, что он пользуется хорошим состоянием по милости покойного своего деда, бывшего Дотр-Метелем при Дворе Императрицы Екатерины; что ботаника есть наука чрезвычайно полезная для торговли и что мы, русские, за ее введение обязаны блаженной памяти Императору Петру Великому, который не погнушался своими державными руками построить первый б о т».
Герой романа Владимир Смолянов, побывав в Томске, Барнауле, Горном Алтае, потом в Москве и Нижнем Новгороде, пережил несколько любовных соблазнов и выдержал немало тяжких испытаний от предательства друзей и укуса собаки до краха всех своих надежд и неудачной попытки самоубийства. Но вот все вроде бы пришло к счастливому концу — его единственная любимая Лизанька, оставшись, по ее собственным намекам, девушкой-вдовой после кратковременного полузамужества и нежданной смерти престарелого молодожена, идет наконец под венец с Вольдемаром Смоляновым и, естественно, становится его супругой. Предпоследняя глава романа «Страшное утро» завершается так. Собравшиеся гости и родственники, в их числе и брат героини Буклин, ждут молодых, но спальня до полудня заперта. Вдруг оттуда доносится жуткий, «едва человеческий» хохот. Встревоженная маменька молодой счастливицы заглянула в замочную скважину, в бесчувствии упала ниц, а брат вышиб ногой дверь и… «окостенел всеми членами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68