Желания нового поколения стремятся к сибирским пустыням, где славные изгнанники светят во мраке.
Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истины их начал… у них все отнято: общественное положение, имущество, здоровье, отечество, свобода… Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. Оно обнаруживается в общем и глубоком уважении, которое окружает их скорбные семейства; в религиозной почтительности к женам, разделяющим ссылку с мужьями; в заботливости, с какой собирается все, что писано ссыльными в духе общественного возражения. Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет».
Михаил Лунин во всем, что в нем было, — истинно русский человек, так же, как декабризм — порождение русской жизни, тысячами нерасторжимых нитей связанное с социально-политическими обстоятельствами того времени, с историей и культурой, бытом и психическим складом нашего народа. Вспоминаю, как увидел я однажды в воспроизведении следственных материалов по делу декабристов рисунок, изображающий «южанина» Василия Давыдова с подписью тех времен, которую я разобрал через лупу: «Василий Львович Давыдов на слова, что тайные общества наши были модою и. подражанием немецкому Тугендбунду — отвечал: „Извините, господа! Не к немецкому Тугенд-Бунду, а просто к бунту я принадлежал“. Слово „бунту“, было подчеркнуто…
Конечно, на декабризме сказалось влияние французской революции, многие герои 1825 года воспитывались иностранными учителями и прошли через масонские кружки, но сводить зарождение и деятельность тайных дворянских обществ к подражанию немецкой либо какой другой моде мог только тот, кто хотел бы скрыть подлинные причины движения.
Руководитель «славян» Петр Борисов просто, коротко и точно назвал главный исходный мотив борьбы декабристов: «Причина, побудившая нас к делу, — угнетение народа». Правда, «дело» свое декабристы понимали, как мы знаем, по-разному. До объединения с «южанами» «славяне» восставать не собирались, да и Лунин вовсе не считал себя принадлежащим к «бунту». Убеждения этого декабриста, борьба в изгнании, методы этой борьбы, дух его сочинений показывают, что Лунин представлял собой самостоятельную и крупнейшую политическую фигуру того времени.
Светская книга, хранительница знаний, опыта, культуры, человеческой мысли и духа, была всю жизнь постоянным спутником Лунина. Да, мы не знаем, что Лунин читал в Париже, например, но, несомненно, в круг его чтения входила французская художественная, политическая и философская литература. Обращался он, очевидно, также к русским и польским историческим источникам, так как работал над большим романом о смутном времени. И есть свидетельства одного старого парижанина — его русский друг высоко ценил произведения отечественных писателей, подготавливающих своим творчеством почву, как он выражался, «для принятия идей», — Батюшкова, Жуковского, Карамзина, Пушкина. Причем последний еще учился в Царском Селе, а Лунин в Париже пророчески говорил о том, что в России есть «восходящее светило лицеист Пушкин, который является в блеске». Мы не знаем варшавского круга чтения Лунина, только наверняка он изучал польский язык и литературу, если писал на польском стихи, о которых с одобрением отзывался сам Мицкевич. По воспоминаниям одного офицера Гродненского полка, в Варшаве у Лунина собралась большая библиотека. Сохранился с тех времен в архивах один любопытный документ. Полное месячное содержание Лунина — слуги, стол, амуниция, лошади, то, се — обходилось в 165 рублей, а случайная запись на обороте письма свидетельствует: «На покупку „Русской истории“ в 2-х экземплярах-180 рублей, сочинений Жуковского— 20, собрание Пушкина сочинений — 25».
Разыскивая свидетельства книжных интересов Михаила Лунина, я все больше увлекался, потому что результаты этого поиска не только обогащали представление о Лунине, но и содержали новые подробности того времени, подчас освещали их с неожиданной стороны. Тяжелейшие условия почти двухлетнего крепостного заточения не убили в Лунине страсти к книге, а, наверное, еще больше воспламенили ее, и вот, должно быть, по заказу узника сестра посылает ему в Выборгскую крепость большую посылку с книгами. Сохранился их список. В нем числится четырехтомник Байрона, трехтомник немецких классиков, двухтомник Лессинга с его знаменитыми пьесами «Эмилия Галотти», «Доктор Фауст» и другими, пьесы Шиллера «Вильгельм Телль» и «Братья-разбойники», драмы Шекспира, двухтомник Вальтера Скотта, «Последний из могикан» Купера, исторические романы Ван дер Вельде, альманах Дельвига «Северные цветы», «Новый завет» на русском и старославянском — всего тридцать четыре книги на пяти языках. Лунину разрешен был, однако, только «Новый завет». Заметим, кстати, что в этом списке не значится ни одного религиозно-католического сочинения.
Сведения о первой сибирской библиотеке Лунина очень скудны, однако уже в читинском остроге была заложена основа уникального книжного собрания, не имевшего, быть может, тогда аналогов. Общеизвестно, что декабристы в Чите сообща выписывали русские и иностранные газеты и журналы, хранили их комплекты, а многие из них получали большие книжные посылки из России. Очень трудно поверить Свистунову, что Лунин ничего в тюрьме не читал, кроме религиозных католических сочинений — ведь именно тогда он под руководством Завалишина взялся за изучение греческого, к тому времени относится его строгое и своеобычное высказывание о «Соборе Парижской богоматери» Гюго. А в одной интересной специальной работе о Лунине-читателе приводится сведение, что из всех декабристов, отправившихся в полуторамесячный пеше-гужевой путь в Петровский завод, Лунин вез самый тяжелый багаж — сорок четыре пуда. По нынешним мерам, это более семи центнеров, а что еще, кроме книг, могло так солидно весить в имуществе декабриста? На поселении в Урике Лунин значительно расширил свою библиотеку, и если применить к ней весовые меры, то она, вместе с немудрящим скарбом поселенца, весила в конце ссылки уже сто пятьдесят пудов, почти две с половиной тонны. О богатствах этой — еще не последней — лунинской библиотеки исследователи могут судить более конкретно. Кроме уже упоминавшихся редчайших изданий церковных авторов, были в ней восемь фолиантов сочинений Амвросия Миланского и другие книги этого ряда, но еще много такого, что заставляет смотреть на эту библиотеку как на уникальное книжное собрание, созданное в исключительных условиях сибирской каторги и ссылки.
Только подсобной литературы — словарей, разговорников и учебников по английскому, немецкому, французскому, греческому, латинскому и русскому языкам — в ней было сорок семь томов! Гордостью владельца являлся большой выбор сочинений древних авторов — Юлия Цезаря, Плиния Секунда, Тацита, Геродота, восьмитомник Платона, редчайшее, 1661 года, издание Цицерона. В библиотеке значились капитальнейшие труды по истории и праву — четырнадцатитомная «История Англии», восьмитомная «История Греции» Милфорда, двухтомная «История Ирландии», двадцать три тома «Свода законов», книги по русской истории. Без активного освоения такого подспорья, или же опираясь только на католическую религиозную литературу, не мог Михаил Лунин в кратчайшие сроки создать свои глубокие и страстные исторические и политические работы, свободные от теологических тенденций.
И в заключение характеристика Михаила Лунина, принадлежащая человеку, который достаточно долго знал его лично, близко общался и дружил с ним. Французского писателя Ипполита Оже нельзя упрекнуть в юношеской восторженности и незрелости взглядов — ему было восемьдесят лет, он повидал мир, познал людей, и пристрастия не могли руководить им при оценке тридцатилетнего русского друга, волею судеб и своей собственной волей оказавшегося в Париже: «Способности его были блестящи и разнообразны: он был поэт и музыкант, и в то же время реформатор, политикоэконом, государственный человек, изучивший социальные вопросы, знакомый со всеми истинами, со всеми заблуждениями» (Из записок И. Оже. «Русский архив», 1877, № 5, стр. 528).
Заметим, что «объективка» относится к Михаилу Лунину, каким он был за десять лет до ареста и следствия, когда исторические документы впервые начали фиксировать наиболее примечательные черты этой выдающейся личности, за двадцать лет до лунинских строк, с блеском защитивших честь и достоинство первого поколения русских революционеров.
16
Как жаль, что в Томске затерялись следы библиотеки Павла Выгодовского, привезенной, должно быть, с каторги. Состояла она скорее всего не из беллетристики, а из серьезной научной, исторической и обществоведческой литературы, которую можно было изучать годами, а также богословских книг, в том числе, конечно, Библии. Специалисты, я уверен, давно могли бы подтвердить влияние того или иного политического, философского или естественнонаучного сочинения на творчество Павла Выгодовского. Стоп!.. Строгий читатель снова может прервать меня — вот, мол, сначала он обронил выражение «.рукописное наследие», теперь уже «творчество», а что будет дальше? Дальше будет то, во что трудно поверить, — сужу по себе, когда я впервые узнал о необыкновенном событии, что приключилось в Нарыме 11 ноября 1854 года.
Представляю удивление судейского чиновника, когда он обнаружил в доме ссыльного государственного преступника главную находку. Борейша, как и другие жители Нарыма, знал, конечно, что долгими вечерами и ночами «секретный» жжет огонь за ставнями — строчит швы и метает петли на шитье своем. Да, декабрист долгие годы у тихого огонька строчил и метал, но только не швы, не петли — он строчил свое почти невероятное сочинение, в котором метал громы и молнии против существующего законопорядка. Много часов Борейша с помощниками читал густо исписанные листы, временами выхватывая глазом строчки, от которых бросало в дрожь. Может, работа по описи найденного закончилась только к утру — было учтено, согласно записи в протоколе, 3588 листов Сочинения Павла Дунцова-Выгодовского.
Три тысячи пятьсот восемьдесят восемь листов! Это не просто много — это очень много.
Основываясь на письме Петру Пахутину, я сделал подсчеты: объем труда декабриста сос т а — в л я л 10 764 машинописные страницы современного текста!
Эти простейшие расчеты я сделал для того, чтобы зримо представить Сочинение Павла Выгодовского в его гипотетическом типографском виде. За четверть века нарымской ссылки Павел Выгодовский написал 468 печатных листов! И все равно эта огромная цифра мало что говорит читателю, не имевшему дела с изданием книг, — объема у нас пока не видно. И вот я беру сочинения любимых моих писателей, на чьи переплеты смотрю с благоговением.
Заветный томик Александра Пушкина, который мы в нашем путешествии не однажды листали, как путеводитель, яркий цвет его переплета не бледнеет с годами. Его объем — 150 учетно-издательских листов. Пятитомник Ивана Бунина-120; шесть солидных томов Михаила Пришвина — 200 печатных листов общего объема. Последний десятитомник Леонида Леонова — 260 листов. В одиннадцати томах Николая Лескова 370 учетных листов…
Перечислил я все эти издания только для доступности сравнения, напоминая, что общий объем труда Павла Выгодовского — примерно 468 печатных листов! Если представить его в привычном типографском виде, то это составит пятнадцать довольно солидных томов по тридцать с лишним печатных листов, то есть по семьсот — восемьсот страниц каждый.
Правда, Павел Выгодовский спустя несколько месяцев после ареста в жалобе, посланной из томской тюрьмы, преуменьшил более чем вдвое объем своего труда. «Заседатель Борейша, — писал он, — после отправки меня в Томск взломал в моем доме замки, обобрал и отправил в Томский совет к начальнику 1-го отделения Вагину до полуторы тысячи листов разных бумаг моего сочинения, свои особеннейшие тайны в себе заключающие»… Возможно, большую часть бумаг он припрятал, полагая, что их не найдут, но судебный заседатель Борейша нашел захоронку, возможно, на чердаке, в сухой земле — потолки в наших местах засыпаются землей для сохранения тепла. Зимой землю сушит снизу потолок, летом под крышей даже жарко, и пока тес не прогниет и не промокнет, пока дом не сгорит или не обновится весь, бумага может на чердаке лежать века в абсолютной сохранности. И если Выгодовский спрятал две с лишним тысячи листов на чердаке, то Борейша знал, где искать, но я-то не знаю, должна ли история благодарить сыщика или проклинать его за этакое усердие. Дело в том, что ни одного листа необыкновенного Сочинения Павла Выгодовского не сохранилось, и если бы Борейша не сыскал тогда дорогую захоронку декабриста, она — пусть даже теоретически — могла все же дойти до более поздних поколений, быть может, и до нас с вами. С другой стороны, могло случиться и так, что мы вообще никогда бы не узнали о подлинном объеме труда Павла Выгодовокого — ведь те улицы Нарыма, на которых жили первые тамошние политические, давно затоплены Обью… И тут я подхожу к более важному и для непосвященного читателя вполне сенсационному — не найдись тогда, 11 ноября 1854 года, эти две тысячи с лишним страниц, мы скорее всего ничего определенного не могли бы сказать об их содержании.
— А сейчас разве можем? Ведь, как вы сказали, ни одного листа Сочинения Дунцова-Выгодовского не сохранилось.
— О подлинном объеме и кое-что о содержании этого феноменального труда мы судим по петербургской жандармской описи. В ней говорится, что состоит все Сочинение из девяти частей, а на части делится лишь нечто целое. Самая малая по объему седьмая часть — 234 листа, больше других восьмая — 522 листа. Если б уцелело хотя бы несколько, пусть даже разрозненных листов! Но нет ни одного, и, наверное, никогда уже не обнаружится… А все они до единого были в целости еще весной 1855 года.
Тюк с бумагами декабриста был привезен из Сибири в Петербург, должно быть, санным путем и распакован в специальной его императорского величества канцелярии. Неизвестно, как долго читали жандармы Сочинение декабриста, но есть в архивных бумагах крайняя дата, последнее свидетельство существования этого необычайного произведения— 18 апреля 1855 года. В тот день или, быть может, назавтра петербургские жандармы сожгли Сочинение Павла Выгодовского.
И вот в 3-м отделении был составлен интересный документ — что-то вроде акта на уничтожение рукописей Павла Выгодовского, и я приведу выдержку из него. Текст этот М. М. Богданова почему-то не опубликовала в своей брошюре, а он ценен тем, что, представляя собой кратчайшую аннотацию Сочинения, дает попутно жандармскую характеристику автора: «Бумаги эти, состоящие из 3588 листов, по рассмотрения оных в 3-м отделении, оказываются крайне преступными. Озлобленный положением своим, желчный и проникнутый в высочайшей степени преступными идеями, притом зараженный превратными понятиями, а может быть даже одержимый в некоторой степени умопомешательством вследствие чтения книг духовного содержания, Выгодовский в своих рассуждениях восстает против всех начал Монархической власти, против церковных установлений государственных учреждений и всего, что составляет основание благоденствия России. Размышления его хотя бессмысленны, но чрезвычайно дерзки и обнаруживают в нем человека образа мыслей весьма преступного…»
Старый знакомый мотив — автор антиправительственного сочинения не может приниматься всерьез, потому как он-де тронулся умом. Княжнин и Грибоедов, Чаадаев и Лунин, Батеньков и вот Выгодовский…
Верно, психика многих декабристов не выдержала краха надежд, унизительной жестокости наказаний, одиночества, крайней нужды. В высшей степени испытал все это Павел Выгодовский, что не могло, естественно, не отразиться на его душевном состоянии — временами крайне возбужденном, характере — нетерпеливом, раздражительном, поведении — вызывающе смелом, однако сохранившиеся его страницы, отрывочные свидетельства о нем современников, финал этой необычной жизни, о котором речь у нас впереди, — все говорит о том, что с медицинской точки зрения он был человеком вполне здоровым. И еще очень важное — в нарымских и томских документах, в том числе исходящих и от лиц, знавших Выгодовского близко и долго, нет даже намека на то, что этот декабрист страдал психическим заболеванием. Безумие, если оно им действительно владело, непременно обнаружилось бы в томской тюрьме, где Выгодовский содержался почти год в общей камере, находясь под неусыпным наблюдением надзирателей. Недреманное око стражи заметило бы любое отклонение от нормы в поведении особо важного преступника, что наверняка отразилось бы в бумагах.
Полную вменяемость Павла Выгодовского я решительно утверждаю не только потому, что томские тюремные документы 1855 года не утверждают обратного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истины их начал… у них все отнято: общественное положение, имущество, здоровье, отечество, свобода… Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. Оно обнаруживается в общем и глубоком уважении, которое окружает их скорбные семейства; в религиозной почтительности к женам, разделяющим ссылку с мужьями; в заботливости, с какой собирается все, что писано ссыльными в духе общественного возражения. Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет».
Михаил Лунин во всем, что в нем было, — истинно русский человек, так же, как декабризм — порождение русской жизни, тысячами нерасторжимых нитей связанное с социально-политическими обстоятельствами того времени, с историей и культурой, бытом и психическим складом нашего народа. Вспоминаю, как увидел я однажды в воспроизведении следственных материалов по делу декабристов рисунок, изображающий «южанина» Василия Давыдова с подписью тех времен, которую я разобрал через лупу: «Василий Львович Давыдов на слова, что тайные общества наши были модою и. подражанием немецкому Тугендбунду — отвечал: „Извините, господа! Не к немецкому Тугенд-Бунду, а просто к бунту я принадлежал“. Слово „бунту“, было подчеркнуто…
Конечно, на декабризме сказалось влияние французской революции, многие герои 1825 года воспитывались иностранными учителями и прошли через масонские кружки, но сводить зарождение и деятельность тайных дворянских обществ к подражанию немецкой либо какой другой моде мог только тот, кто хотел бы скрыть подлинные причины движения.
Руководитель «славян» Петр Борисов просто, коротко и точно назвал главный исходный мотив борьбы декабристов: «Причина, побудившая нас к делу, — угнетение народа». Правда, «дело» свое декабристы понимали, как мы знаем, по-разному. До объединения с «южанами» «славяне» восставать не собирались, да и Лунин вовсе не считал себя принадлежащим к «бунту». Убеждения этого декабриста, борьба в изгнании, методы этой борьбы, дух его сочинений показывают, что Лунин представлял собой самостоятельную и крупнейшую политическую фигуру того времени.
Светская книга, хранительница знаний, опыта, культуры, человеческой мысли и духа, была всю жизнь постоянным спутником Лунина. Да, мы не знаем, что Лунин читал в Париже, например, но, несомненно, в круг его чтения входила французская художественная, политическая и философская литература. Обращался он, очевидно, также к русским и польским историческим источникам, так как работал над большим романом о смутном времени. И есть свидетельства одного старого парижанина — его русский друг высоко ценил произведения отечественных писателей, подготавливающих своим творчеством почву, как он выражался, «для принятия идей», — Батюшкова, Жуковского, Карамзина, Пушкина. Причем последний еще учился в Царском Селе, а Лунин в Париже пророчески говорил о том, что в России есть «восходящее светило лицеист Пушкин, который является в блеске». Мы не знаем варшавского круга чтения Лунина, только наверняка он изучал польский язык и литературу, если писал на польском стихи, о которых с одобрением отзывался сам Мицкевич. По воспоминаниям одного офицера Гродненского полка, в Варшаве у Лунина собралась большая библиотека. Сохранился с тех времен в архивах один любопытный документ. Полное месячное содержание Лунина — слуги, стол, амуниция, лошади, то, се — обходилось в 165 рублей, а случайная запись на обороте письма свидетельствует: «На покупку „Русской истории“ в 2-х экземплярах-180 рублей, сочинений Жуковского— 20, собрание Пушкина сочинений — 25».
Разыскивая свидетельства книжных интересов Михаила Лунина, я все больше увлекался, потому что результаты этого поиска не только обогащали представление о Лунине, но и содержали новые подробности того времени, подчас освещали их с неожиданной стороны. Тяжелейшие условия почти двухлетнего крепостного заточения не убили в Лунине страсти к книге, а, наверное, еще больше воспламенили ее, и вот, должно быть, по заказу узника сестра посылает ему в Выборгскую крепость большую посылку с книгами. Сохранился их список. В нем числится четырехтомник Байрона, трехтомник немецких классиков, двухтомник Лессинга с его знаменитыми пьесами «Эмилия Галотти», «Доктор Фауст» и другими, пьесы Шиллера «Вильгельм Телль» и «Братья-разбойники», драмы Шекспира, двухтомник Вальтера Скотта, «Последний из могикан» Купера, исторические романы Ван дер Вельде, альманах Дельвига «Северные цветы», «Новый завет» на русском и старославянском — всего тридцать четыре книги на пяти языках. Лунину разрешен был, однако, только «Новый завет». Заметим, кстати, что в этом списке не значится ни одного религиозно-католического сочинения.
Сведения о первой сибирской библиотеке Лунина очень скудны, однако уже в читинском остроге была заложена основа уникального книжного собрания, не имевшего, быть может, тогда аналогов. Общеизвестно, что декабристы в Чите сообща выписывали русские и иностранные газеты и журналы, хранили их комплекты, а многие из них получали большие книжные посылки из России. Очень трудно поверить Свистунову, что Лунин ничего в тюрьме не читал, кроме религиозных католических сочинений — ведь именно тогда он под руководством Завалишина взялся за изучение греческого, к тому времени относится его строгое и своеобычное высказывание о «Соборе Парижской богоматери» Гюго. А в одной интересной специальной работе о Лунине-читателе приводится сведение, что из всех декабристов, отправившихся в полуторамесячный пеше-гужевой путь в Петровский завод, Лунин вез самый тяжелый багаж — сорок четыре пуда. По нынешним мерам, это более семи центнеров, а что еще, кроме книг, могло так солидно весить в имуществе декабриста? На поселении в Урике Лунин значительно расширил свою библиотеку, и если применить к ней весовые меры, то она, вместе с немудрящим скарбом поселенца, весила в конце ссылки уже сто пятьдесят пудов, почти две с половиной тонны. О богатствах этой — еще не последней — лунинской библиотеки исследователи могут судить более конкретно. Кроме уже упоминавшихся редчайших изданий церковных авторов, были в ней восемь фолиантов сочинений Амвросия Миланского и другие книги этого ряда, но еще много такого, что заставляет смотреть на эту библиотеку как на уникальное книжное собрание, созданное в исключительных условиях сибирской каторги и ссылки.
Только подсобной литературы — словарей, разговорников и учебников по английскому, немецкому, французскому, греческому, латинскому и русскому языкам — в ней было сорок семь томов! Гордостью владельца являлся большой выбор сочинений древних авторов — Юлия Цезаря, Плиния Секунда, Тацита, Геродота, восьмитомник Платона, редчайшее, 1661 года, издание Цицерона. В библиотеке значились капитальнейшие труды по истории и праву — четырнадцатитомная «История Англии», восьмитомная «История Греции» Милфорда, двухтомная «История Ирландии», двадцать три тома «Свода законов», книги по русской истории. Без активного освоения такого подспорья, или же опираясь только на католическую религиозную литературу, не мог Михаил Лунин в кратчайшие сроки создать свои глубокие и страстные исторические и политические работы, свободные от теологических тенденций.
И в заключение характеристика Михаила Лунина, принадлежащая человеку, который достаточно долго знал его лично, близко общался и дружил с ним. Французского писателя Ипполита Оже нельзя упрекнуть в юношеской восторженности и незрелости взглядов — ему было восемьдесят лет, он повидал мир, познал людей, и пристрастия не могли руководить им при оценке тридцатилетнего русского друга, волею судеб и своей собственной волей оказавшегося в Париже: «Способности его были блестящи и разнообразны: он был поэт и музыкант, и в то же время реформатор, политикоэконом, государственный человек, изучивший социальные вопросы, знакомый со всеми истинами, со всеми заблуждениями» (Из записок И. Оже. «Русский архив», 1877, № 5, стр. 528).
Заметим, что «объективка» относится к Михаилу Лунину, каким он был за десять лет до ареста и следствия, когда исторические документы впервые начали фиксировать наиболее примечательные черты этой выдающейся личности, за двадцать лет до лунинских строк, с блеском защитивших честь и достоинство первого поколения русских революционеров.
16
Как жаль, что в Томске затерялись следы библиотеки Павла Выгодовского, привезенной, должно быть, с каторги. Состояла она скорее всего не из беллетристики, а из серьезной научной, исторической и обществоведческой литературы, которую можно было изучать годами, а также богословских книг, в том числе, конечно, Библии. Специалисты, я уверен, давно могли бы подтвердить влияние того или иного политического, философского или естественнонаучного сочинения на творчество Павла Выгодовского. Стоп!.. Строгий читатель снова может прервать меня — вот, мол, сначала он обронил выражение «.рукописное наследие», теперь уже «творчество», а что будет дальше? Дальше будет то, во что трудно поверить, — сужу по себе, когда я впервые узнал о необыкновенном событии, что приключилось в Нарыме 11 ноября 1854 года.
Представляю удивление судейского чиновника, когда он обнаружил в доме ссыльного государственного преступника главную находку. Борейша, как и другие жители Нарыма, знал, конечно, что долгими вечерами и ночами «секретный» жжет огонь за ставнями — строчит швы и метает петли на шитье своем. Да, декабрист долгие годы у тихого огонька строчил и метал, но только не швы, не петли — он строчил свое почти невероятное сочинение, в котором метал громы и молнии против существующего законопорядка. Много часов Борейша с помощниками читал густо исписанные листы, временами выхватывая глазом строчки, от которых бросало в дрожь. Может, работа по описи найденного закончилась только к утру — было учтено, согласно записи в протоколе, 3588 листов Сочинения Павла Дунцова-Выгодовского.
Три тысячи пятьсот восемьдесят восемь листов! Это не просто много — это очень много.
Основываясь на письме Петру Пахутину, я сделал подсчеты: объем труда декабриста сос т а — в л я л 10 764 машинописные страницы современного текста!
Эти простейшие расчеты я сделал для того, чтобы зримо представить Сочинение Павла Выгодовского в его гипотетическом типографском виде. За четверть века нарымской ссылки Павел Выгодовский написал 468 печатных листов! И все равно эта огромная цифра мало что говорит читателю, не имевшему дела с изданием книг, — объема у нас пока не видно. И вот я беру сочинения любимых моих писателей, на чьи переплеты смотрю с благоговением.
Заветный томик Александра Пушкина, который мы в нашем путешествии не однажды листали, как путеводитель, яркий цвет его переплета не бледнеет с годами. Его объем — 150 учетно-издательских листов. Пятитомник Ивана Бунина-120; шесть солидных томов Михаила Пришвина — 200 печатных листов общего объема. Последний десятитомник Леонида Леонова — 260 листов. В одиннадцати томах Николая Лескова 370 учетных листов…
Перечислил я все эти издания только для доступности сравнения, напоминая, что общий объем труда Павла Выгодовского — примерно 468 печатных листов! Если представить его в привычном типографском виде, то это составит пятнадцать довольно солидных томов по тридцать с лишним печатных листов, то есть по семьсот — восемьсот страниц каждый.
Правда, Павел Выгодовский спустя несколько месяцев после ареста в жалобе, посланной из томской тюрьмы, преуменьшил более чем вдвое объем своего труда. «Заседатель Борейша, — писал он, — после отправки меня в Томск взломал в моем доме замки, обобрал и отправил в Томский совет к начальнику 1-го отделения Вагину до полуторы тысячи листов разных бумаг моего сочинения, свои особеннейшие тайны в себе заключающие»… Возможно, большую часть бумаг он припрятал, полагая, что их не найдут, но судебный заседатель Борейша нашел захоронку, возможно, на чердаке, в сухой земле — потолки в наших местах засыпаются землей для сохранения тепла. Зимой землю сушит снизу потолок, летом под крышей даже жарко, и пока тес не прогниет и не промокнет, пока дом не сгорит или не обновится весь, бумага может на чердаке лежать века в абсолютной сохранности. И если Выгодовский спрятал две с лишним тысячи листов на чердаке, то Борейша знал, где искать, но я-то не знаю, должна ли история благодарить сыщика или проклинать его за этакое усердие. Дело в том, что ни одного листа необыкновенного Сочинения Павла Выгодовского не сохранилось, и если бы Борейша не сыскал тогда дорогую захоронку декабриста, она — пусть даже теоретически — могла все же дойти до более поздних поколений, быть может, и до нас с вами. С другой стороны, могло случиться и так, что мы вообще никогда бы не узнали о подлинном объеме труда Павла Выгодовокого — ведь те улицы Нарыма, на которых жили первые тамошние политические, давно затоплены Обью… И тут я подхожу к более важному и для непосвященного читателя вполне сенсационному — не найдись тогда, 11 ноября 1854 года, эти две тысячи с лишним страниц, мы скорее всего ничего определенного не могли бы сказать об их содержании.
— А сейчас разве можем? Ведь, как вы сказали, ни одного листа Сочинения Дунцова-Выгодовского не сохранилось.
— О подлинном объеме и кое-что о содержании этого феноменального труда мы судим по петербургской жандармской описи. В ней говорится, что состоит все Сочинение из девяти частей, а на части делится лишь нечто целое. Самая малая по объему седьмая часть — 234 листа, больше других восьмая — 522 листа. Если б уцелело хотя бы несколько, пусть даже разрозненных листов! Но нет ни одного, и, наверное, никогда уже не обнаружится… А все они до единого были в целости еще весной 1855 года.
Тюк с бумагами декабриста был привезен из Сибири в Петербург, должно быть, санным путем и распакован в специальной его императорского величества канцелярии. Неизвестно, как долго читали жандармы Сочинение декабриста, но есть в архивных бумагах крайняя дата, последнее свидетельство существования этого необычайного произведения— 18 апреля 1855 года. В тот день или, быть может, назавтра петербургские жандармы сожгли Сочинение Павла Выгодовского.
И вот в 3-м отделении был составлен интересный документ — что-то вроде акта на уничтожение рукописей Павла Выгодовского, и я приведу выдержку из него. Текст этот М. М. Богданова почему-то не опубликовала в своей брошюре, а он ценен тем, что, представляя собой кратчайшую аннотацию Сочинения, дает попутно жандармскую характеристику автора: «Бумаги эти, состоящие из 3588 листов, по рассмотрения оных в 3-м отделении, оказываются крайне преступными. Озлобленный положением своим, желчный и проникнутый в высочайшей степени преступными идеями, притом зараженный превратными понятиями, а может быть даже одержимый в некоторой степени умопомешательством вследствие чтения книг духовного содержания, Выгодовский в своих рассуждениях восстает против всех начал Монархической власти, против церковных установлений государственных учреждений и всего, что составляет основание благоденствия России. Размышления его хотя бессмысленны, но чрезвычайно дерзки и обнаруживают в нем человека образа мыслей весьма преступного…»
Старый знакомый мотив — автор антиправительственного сочинения не может приниматься всерьез, потому как он-де тронулся умом. Княжнин и Грибоедов, Чаадаев и Лунин, Батеньков и вот Выгодовский…
Верно, психика многих декабристов не выдержала краха надежд, унизительной жестокости наказаний, одиночества, крайней нужды. В высшей степени испытал все это Павел Выгодовский, что не могло, естественно, не отразиться на его душевном состоянии — временами крайне возбужденном, характере — нетерпеливом, раздражительном, поведении — вызывающе смелом, однако сохранившиеся его страницы, отрывочные свидетельства о нем современников, финал этой необычной жизни, о котором речь у нас впереди, — все говорит о том, что с медицинской точки зрения он был человеком вполне здоровым. И еще очень важное — в нарымских и томских документах, в том числе исходящих и от лиц, знавших Выгодовского близко и долго, нет даже намека на то, что этот декабрист страдал психическим заболеванием. Безумие, если оно им действительно владело, непременно обнаружилось бы в томской тюрьме, где Выгодовский содержался почти год в общей камере, находясь под неусыпным наблюдением надзирателей. Недреманное око стражи заметило бы любое отклонение от нормы в поведении особо важного преступника, что наверняка отразилось бы в бумагах.
Полную вменяемость Павла Выгодовского я решительно утверждаю не только потому, что томские тюремные документы 1855 года не утверждают обратного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68