– Ты не ударишь меня! – в ярости крикнула она.– Это мы еще посмотрим!– Как ты смеешь так говорить со мной? И как ты смеешь… заигрывать со служанкой?– Заигрывать? – он разразился грубым смехом из-за выбранного ею слова, и от этого смеха Кэтрин содрогнулась, словно каждый его звук был ей пощечиной. Наконец Ричард остановился, причем настолько резко, что она поняла: это был ненастоящий, притворный смех. – Тебе следует винить только себя. Я предупреждал тебя о последствиях, если ты меня оттолкнешь. Что ж, если ты этого не хочешь, то есть другие, которые хотят. Да-да, есть другие, моя дорогая женушка, которые по-настоящему томятся по этому, которых не тошнит от прикосновения их мужей. Да-да, – и тут голос его стал жестким, – я чувствую, что ты отстраняешься от меня с отвращением. Что ж, такого не станет терпеть ни один мужчина. Ты получила то, на что сама напрашивалась, – отныне я оставляю тебя в покое, не бойся, в таком покое, о котором ты даже и не мечтала. Я же буду получать удовольствие где-нибудь еще, да, впрочем, от тебя я особого удовольствия и так никогда не получал. А ты лучше держись за этого младенца, потому что он последнее, что ты подцепила от меня.Ричард повернулся, чтобы уйти, а Кэтрин стояла, трепеща от отчаяния И стыда, наблюдая, как он удаляется. В последний момент она выкрикнула:– Кто это был?– А ты поищи! – выпалил он в ответ и со стуком захлопнул за собой дверь.Кэтрин знала, что будет искать. Она украдкой наблюдала за служанками весь этот вечер, поглядывая на них уголком глаза, когда, по ее мнению, они этого не ожидали, – и никакого результата! Служанки всегда относились к ней холодно – да и вообще никому из слуг Морлэндов Кэтрин не нравилась, – но в их лицах она не заметила ничего нового, не было никаких озорных взглядов, никакого высокомерия человека, хранящего тайну.Потом, на следующий вечер, когда Кэтрин чувствовала себя хуже обычного, она решила пораньше подняться в спальню. Взяв свечу, она забралась по лестнице и пошла вдоль по коридору, заслоняя ладонью огонек пламени. Дверь в ее комнату неожиданно оказалась открытой, и внутри горел свет, совсем слабенький – стало быть, кто-то из слуг. Кэтрин добралась до двери и увидела, что это всего-навсего Страх, ее служанка, застилает постель. В облегчении она направилась к ней, уже собираясь заговорить и рассказать девушке о своих болях в пояснице. Страх, которая была приставлена к Кэтрин с тех пор, когда в десятилетнем возрасте оказалась в доме Брауна, всегда ей сочувствовала, помогала, когда надо было потереть спину и снять боль… И тут Кэтрин остановилась в замешательстве. Служанка, отогнув покрывала на постели, наклонилась вперед, подобрала подушку со стороны Ричарда и прижала ее К себе, баюкая у щеки, как люди ласкают младенца… или еще…– Страх? – спокойно спросила Кэтрин. – Что ты делаешь?Девушка резко повернулась, бросив подушку в панике и издав испуганный и виноватый крик. Кэтрин в изумлении смотрела на Страх, лицо которой медленно заливалось краской, но в глазах служанки, встретившихся с глазами хозяйки, был лишь слабый намек на надменность и вызов. Волна тошнотворного ужаса прокатилась по Кэтрин, в ее ушах что-то засвистело, и ей показалось, что из углов комнаты выплыла красноватая темнота, заслонявшая собой фигурку полноватой молодой смазливой служанки. Падая, Кэтрин услышала пронзительный крик Страх. Жесткость пола, когда ее голова ударилась о него, была подобна ласке в сравнении с болью в ее сердце.Она продиралась сквозь долгий туманный сон боли и горя, а когда пробудилась, вокруг царила темнота. Кэтрин лежала в своей постели, а где-то на некотором расстоянии горела свеча. Все ее тело болело, словно его долго и сильно колотили, и теперь вот оно истощено до предела. Она понимала, что потеряла ребенка, но для нее это мало что значило. Внутри нее было так темно, что Кэтрин казалось, будто из ее тела выпустили всю кровь и силу, а освобожденное пространство заполнилось холодной тьмой. Она пробуждалась медленно и неохотно, осознавая, что не желает просыпаться, только вот не могла припомнить почему. Потом она вспомнила, и вернувшаяся боль камнем застряла в ее груди.Кто-то сидел рядом с ней. Чья-то прохладная рука гладила ее лоб, смахивала с него волосы. Чей-то голос спросил:– Не хочешь ли выпить немного вина?Это была ее свекровь. Кэтрин слегка покачала головой. Темные глаза взирали на нее сверху вниз с состраданием, темные вьющиеся волосы, теперь подернутые сединой, обрамляли лицо, тронутое болью и печалью, но в то же время полное жизни и тепла… Кэтрин вдруг стало интересно, а почему она никогда не любила Мэри-Эстер, почему она ненавидела ее и боролась с ней. Она ведь была женщиной, и она все понимала. Кэтрин стало жаль понапрасну потраченного времени на эту вражду. Из глаз выкатились слезинки, слезинки поражения, и Кэтрин отвернула голову в сторону. Ласковая рука снова погладила ее, и Мэри-Эстер тихо сказала:– Не горюй, детка. Со временем будут у тебя и другие младенцы. Зато ты снова с нами. А то мы уж думали, что и тебя потеряли, но вот ты и вернулась.– Лучше бы я не возвращалась, – прошептала Кэтрин.Мэри-Эстер крайне огорчилась.– Деточка, не говори так. Все мы тебя любим. Ты среди друзей. Ричард был просто вне себя от тревоги, пока ты болела…– Ричард… – прошептала она.Мэри-Эстер отодвинулась, и на ее месте появилось встревоженное лицо Ричарда. Он взял ее вялую руку, покоившуюся на стеганом покрывале, и поднес к губам, пылко целуя и прижимая к своему лицу. Он встал на колени у изголовья кровати, чтобы быть к ней поближе.– Кэтрин, прости меня.Она не смотрела на него. Голова ее была повернута в сторону, она слышала, но не обращала на это никакого внимания. Для нее он умер, она не испытывала к нему никаких чувств – ни любви, ни ненависти, ничего.– Кэтрин, я совсем не хотел этого. Мне так жаль. Я был рассержен, только и всего, потому что ты не хочешь меня любить. Я совсем ничего такого не хотел. Я люблю тебя, Кэт, и я с тобой помирюсь, клянусь тебе. А когда ты поправишься, мы, если пожелаешь, уедем отсюда, и у нас будет собственный дом. Хочешь, так и сделаем? Только ты, я и Кэти с Ральфом. И другие дети у нас еще будут. И не убивайся так из-за этого младенца, Кэт. Ну, не повезло, но появятся ведь и другие. А если захочешь, мы можем и в Норвич вернуться. Мы сделаем все, чего бы ты ни пожелала.– Все, чего я желаю, – проговорила она так тихо, что ему пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать слова, – это никогда больше не видеть твоего лица и не слышать твоего голоса.Он побледнел и еще сильнее сжал ее руку.– Но, Кэтрин, я же люблю тебя, я правда люблю тебя. Другое дело, что… ну, это пустяки, клянусь тебе. Я просто хотел, чтобы ты меня приревновала.Но Кэтрин ничего не ответила. Она отвернулась от него на подушке, она пристально всматривалась во мрак, наполнивший ее душу, где когда-то был свет и уверенность. Еще одна слезинка, выкатившись из ее глаз, упала сбоку на подушку. Мэри-Эстер, обойдя вокруг постели, вытерла ее, но так же быстро, как она стерла эту слезинку, появились другие, безмолвно и нескончаемо, как будто Кэтрин истекала слезами, словно кровью.Ричард простоял подле жены всю ночь и весь следующий день, держа ее руку, говоря, без умолку говоря, извиняясь, строя планы, снова и снова рассказывая ей, как сильно он ее любит, только она не смотрела на него, не подавала ни единого знака, что вообще его слышит, и не говорила ни с ним, ни с кем другим. Кэтрин лежала спокойно, совершенно неподвижно, если не считать медленно текущих слез, а на вторую ночь она закрыла глаза и умерла. Глава 21 Война близилась к концу, но ее агонии не было видно конца, несмотря на армию «новой модели», несмотря на военное мастерство генерала Кромвеля. Принц Руперт вместе со своим братом Морицем покинул Англию в 1646 году, спустя четыре года после того, как он впервые встал под знамена короля в Ноттингеме. К этому времени положение стало крайне запутанным. Армия перестала быть орудием парламента, и вместо двух сторон в войне теперь их стало три – король, парламент и армия, вернее, даже четыре, если считать Шотландию отдельно. Король, ресурсы которого истощались, стравливал своих противников друг с другом, сам же поначалу был в плену у парламента, а потом у армии, и все стороны упорно стремились прийти к тому или иному соглашению. Соглашение, однако, было невозможно: цели каждой из групп были прямой противоположностью целям других. Что же касается простого населения, то оно снова обустраивалось в этой обстановке, кто как мог, пытаясь уживаться с постоянно меняющимся законодательством. Молитвенная книга была запрещена, и положение сторонника англиканской веры стало таким же трудным, как и у католика, ибо он не мог даже отстоять обедню, не рискуя при этом оказаться за решеткой. Более того – англиканин не мог ни жениться, ни окрестить своих детей, ни похоронить своих покойников по тому единственному обряду, который он считал законным, если только ему не удавалось отыскать священника, готового добровольно пренебречь опасностью и тайно исполнить соответствующую церемонию. Часовня в Морлэнде пустовала, никаких богослужений в ней не совершалось, хотя святая лампада по-прежнему горела, и в любое время дня или ночи можно было увидеть, как чья-то фигура тайком проскальзывает туда, чтобы помолиться. Эдмунд, в своем стремлении сохранить поместье, то и дело шел на компромиссы. Он не дозволял проводить в часовне запрещенных законом служб, но, с другой стороны, и не изгонял отца Мишеля, хотя прекрасно понимал, что Мэри-Эстер и Гетта украдкой навещают священника в его комнате и, по всей вероятности, причащаются там.По воскресным дням и церковным праздникам Эдмунд не ездил в город к обедне, одобренной законом, и своих домочадцев не заставлял и даже не побуждал к этому. Но в то же время он потакал пуританам, запретив воскресные игры, музыку и спортивные занятия, которые обычно проводили в этот день, столь приятно отличая его от трудовых будней. Именно это его распоряжение вызвало наибольшее недовольство слуг и арендаторов. Жизнь их была трудной и однообразной, почти лишенной удобств, голод и болезни постоянно подкарауливали их, поджидая случая сцапать зазевавшегося, однако несчастными они не были. Жизнь скрашивали те немногочисленные развлечения, которые они черпали из нее. Они любили петь и танцевать, играть на музыкальных инструментах, с удовольствием наблюдали за фокусниками, акробатами, костюмированными танцами, в которых обычно изображались герои баллад о Робин Гуде, любили выпить в тавернах и переброситься грубоватыми шутками, поиграть в азартные игры, ставя на кон все подряд, поохотиться, порой вторгаясь и в чужие угодья, любили петушиные бои, бокс, футбол, ну и блудом, понятное дело, тоже не брезговали. Они были веселыми, шумными людьми, и им было тяжело смириться с запретом проповедников, облаченных во все черное, которые ничегошеньки не могли предложить им взамен, кроме котлов ада, угроз неминуемого наказания за все их удовольствия и загробной жизни на, судя по их разъяснениям, безнадежно скучных и тоскливых небесах, да и то лишь для тех немногих, кому удастся справиться с этой бездной правил.В самом же доме жизнь стала полегче с тех пор, как умерла бедняжка Кэтрин, поскольку Ричард мало-помалу возвращался от ее религии и «философии» к тому удобному равнодушию, которое было присуще истинному англичанину. Слуги его также более не доставляли хлопот, ибо служанка Страх загадочным образом забеременела, а лакей, что помоложе, Борец, женился на ней. Событие, конечно, вызвало вдоволь веселья и насмешек у слуг-йоркширцев. Ну как же – гордые пуритане пали так низко, лишив себя милости Господней! Но все это было довольно скоро забыто, в особенности после того, как Страх и Борец были переведены в небольшой штат прислуги в Твелвтриз: супругов обычно не держали в большом доме. Другой слуга, Если, вскоре после грехопадения Страх отправился к себе домой, в Восточную Англию. Морлэнд, похоже, вздохнул с облегчением, как могла бы вздохнуть лошадь, у которой из-под седла вытащили три колючих камушка. Мэри-Эстер предположила, что Ричард возвратился к своим былым блудливым привычкам, но возраст, опыт и женитьба, похоже, обучили его хотя бы осмотрительности, поскольку она никогда не раскрыла ни одной из его интрижек. Отчуждение между нею и Эдмундом продолжалось, и здоровье у нее ухудшалось, но Мэри-Эстер находила утешение в детях. Много времени и любви она уделяла Кэти. Девочка с трудом дожила до четырех лет. Она перестрадала всеми мыслимыми хворобами, не избежала и несчастных случаев, и, казалось, жила только потому, что Господь никак не мог решить, с каким же недугом будет лучше прибрать ее к себе. К четырем годам она была худеньким и тщедушным существом с желтоватым оттенком кожи, а на голове произрастал лишь тоненький пучок волос, поскольку все они повыпадали во время одной из ее болезней и с тех пор так никогда и не выросли как положено. Словом, Кэти представляла собой мало вдохновляющее зрелище, и слуги, питавшие естественное пристрастие к цветущим и здоровым детишкам, пренебрегали ею, насколько им доставало дерзости. Ричард с ужасом взирал на свое чадо и предпочитал держаться от нее подальше. Таким образом, как и в случае с Ральфом, Кэти выросла, считая своей матерью Мэри-Эстер. Сама же Мэри-Эстер обнаружила, что, несмотря на удручающую внешность и физическую слабость, у девочки был нежный нрав и способность испытывать привязанность, да и учиться тоже.– Когда-нибудь, – шептала Мэри-Эстер, целуя Кэти на ночь, – в один прекрасный день, мы еще их всех удивим, цыпленочек. Мы распахнем дверь, широко-широко, и ты предстанешь перед ними, красивая и ученая, словно бабочка, появившаяся из своего кокона.Но даже сама Мэри-Эстер плохо верила в это, хотя пофантазировать было, конечно, приятно. Давая Кэти уроки, она научила девочку написать по-латыни наверху ее азбуки, там, где обычно помещают посвящение на будущую учебу, – «Катерина-бабочка, дочь Христова». Но однажды зашел отец Мишель, прочитал это посвящение и, от души расхохотавшись, взял у Кэти перо и изменил надпись на «Катерина-гусеница, дочь скорби». Мэри-Эстер рассердилась, но в глубине души признала справедливость его уточнения, ибо Кэти, желтенькая, морщинистая и безволосая, в самом деле очень напоминала гусеницу. И, к сожалению, это прозвище так к ней и прилипло.Смерть Кэтрин и отъезд ее слуг смягчил и отношения с Шоузом, и маленький Кит теперь брал уроки в Морлэнде вместе с Эдуардом. Эдуард в свои тринадцать лет был рослым красивым мальчиком, внешне очень походил на своего отца и в равной степени являлся всеобщим любимцем у слуг и у членов семьи. В учебе, однако, он особых способностей не проявлял, да к тому же был еще и ленив, так что маленький Кит, которому исполнилось всего восемь лет, без всяких затруднений держался с ним наравне. Кит отличался удивительной сообразительностью во всем, но был очень впечатлительным, а поскольку он рос исключительно в атмосфере любви, свирепый нрав и громкий голос отца Мишеля пришлись ему не по душе. Зато Эдуард, благодаря своему дерзкому и бесстрашному характеру, ничего не боялся, поэтому частенько защищал Кита, отвлекая внимание учителя. Кит же, в свою очередь, помогал Эдуарду, объясняя ему те задания, которых тот не понимал, – отец Мишель был слишком нетерпелив, чтобы снова повторить их. Вот так между двумя мальчиками и возникла крепкая дружба.К семнадцати годам Ральф еще больше стал беспокоить Мэри-Эстер. Он был потрясающе красив, высок и широкоплеч, подстать своему деду. Внешне он на самом деле был очень похож на Эдмунда: те же самые бледно-золотистые волосы, классические черты лица, прекрасная кожа и большие серые глаза с золотыми крапинками. У Ральфа был долгий бесстрастный взгляд огромного золотистого кота. Он обладал также гибкостью и чувственностью кота, как и истинно «кошачьей» любовью к уюту и покою, перемежаемой внезапными вспышками энергии. Великолепный наездник, превосходный атлет и тонкий музыкант, он при всем этом был несчастлив, беспокоен и застенчив. Удивляться этому не приходилось, учитывая его прошлое. Раннее детство он провел, считая Мэри-Эстер своей матерью, и воспитывался в благочестивой англиканской семье. Потом вернулся его отец и вместе с мачехой пытался сделать из него пуританина. Ральф наблюдал раскол в семье, когда Эдмунд взял сторону Ричарда, выступив против его прежней «матери». Ну а потом наступил длительный период неразберихи, во время которого Эдмунд вознамерился, попросту говоря, усидеть на двух стульях, а Ричард вновь перестал обращать на сына внимание.Мэри-Эстер глубоко переживала за него, в особенности теперь, когда он вступил в пору активной юношеской жизни. Однако из-за сложившейся ситуации – как в семье, так и вообще в стране – его не отправляли ни в школу, ни в университет, равно как и не давали никакого занятия ни в имении, ни в делах его деда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49