Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:
– Нам нужно завтра же поехать за детьми – на нашу долю приходится десять человек.
– Знаете, товарищи, – сказала вдруг Галя: – давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!
Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их – на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать («единственное, что сближает их с английскими лордами», – как говорил Антон Семенович).
Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая «улову» ни опомниться, ни оглядеться.
Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров – в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались – и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы «клифтов», наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду – грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок… Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья – и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.
– Давайте и мы так сделаем! – с жаром говорит Николай Иванович. – Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.
Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: «Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!»
– Что вы, Николай Иванович, – уговаривает Софья Михайловна, – сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.
Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:
– Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!
Вот везет человеку – всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.
Во дворе – двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один – настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ – длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.
– Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! – слышу я.
Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность – и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:
– Новенькие, мыться!
У вороненка звучная фамилия – его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.
Самому старшему – четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.
– Как тебя звать? – спрашиваю.
– В баню охота, – следует неожиданный ответ.
– Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?
– Малявкин. Спиридон Малявкин.
Удивительно не подходит ему эта фамилия.
Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.
– Мыться! – повторяет Суржик.
Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.
– Эй! – сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.
Я вышел следом. Во дворе – движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть – ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались – вышло по-нашему!
Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.
– Костер! – сообщил он на ходу.
Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!
На той самой площадке, где мы сидели вокруг костра вместе с ленинградцами, когда кончилась наша летняя игра, теперь орудовали Король, Колышкин, Жуков. Уже целая гора хворосту высилась здесь, а ребята несли еще и еще.
Новенькие мылись, а эти пропадали от нетерпенья: поскорее бы поджечь!
– Ну, чего, они там? Возятся, как неживые!
– А ты видал, грязи на них – пуд, – замечает Сергей. – Пока отмоешь… да еще пока оденутся. Там есть один, так на него и башмаков не подберешь – сороковой, что ли, номер.
Становится все темней и темней. Новенькие прибыли в пятом часу, а теперь уже около семи.
– Эх, и видно-то ничего не будет!
– Как это – не видно? А костер на что? Наконец новенькие выходят из бани – распаренные, во всем чистом и с узелками в руках.
– Сюда! Сюда! – кричим мы.
Они идут неуверенно, толкаясь, замедляя шаг, озираясь по сторонам.
– Сюда! Сюда!
Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:
– Король, погоди, пускай он зажжет.
– А чего? Зачем? – лепечет Ремешков.
– Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает – спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку – она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно – все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.
– А теперь – кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.
Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом…
– Теперь ты! По очереди, ну-ка!
Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается – мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер – и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.
– Ура! – кричит Петька.
– Ура! – подхватываем мы со смехом.
На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно – забыл все на свете!
– А теперь ужинать! – провозглашает Суржик.
Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер – подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!
– Семен Афанасьевич, – шепчет он мне по дороге в столовую, – а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит – можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому… Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному…
Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь – а, вот он и есть – черный!
– Ну, ничего не скажешь – здорово! – говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: – Здорово, ничего не скажешь!

55. БИОГРАФИЯ АНАТОЛИЯ ЛИРЫ

У Анатолия Лиры оказалась занятная биография. Впервые он попал в детский дом на восьмом году жизни и с тех пор – за четыре года – побывал в десяти домах: в Архангельске, Красноярске, Минске, Свердловске, Пскове, Тюмени, еще где-то…
– Что это тебя так носило по свету? – спросил я.
И тут я услышал поучительную историю о влиянии художественной литературы на детские умы. Когда Анатолию было восемь лет, воспитательница Тюменского детдома («Елена Андреевна, хорошая была», – мечтательно произнес Лира) прочитала ребятам повесть Неверова «Ташкент – город хлебный». Книга так понравилась Лире, что он убежал из детского дома в Ташкент. Его поймали на полпути и отправили в Тамбов. Он снова удрал, снова был пойман и направлен в детский дом, на этот раз в Красноярск. Но в хилом теле Лиры жил неукротимый дух. Однажды решив – во что бы то ни стало попасть в Ташкент! – он убегал снова и снова. Его всякий раз ловили и, как назло, определяли в детский дом, который находился еще дальше от Ташкента, чем предыдущий. Полгода назад Лира попал в ленинградский приемник, а оттуда – к нам.
У нас он сразу обратил на себя всеобщее внимание.
Как-то после мастерской, поплевав на руки и обтерев их о штаны, он побежал в столовую. На пороге его остановил Подсолнушкин:
– Кру-гом!
– Чего?
– Пойди переоденься и вымой руки.
– Руки? Они у меня чистые. Это просто пыль.
– Вот и поди смой пыль.
– Да ну тебя!
Он попробовал оттереть Подсолнушкина плечом, но тот спокойно повторил:
– Поди умойся.
И тут мы услышали фразу, которой, как выяснилось потом, Лира пользовался во всех трудных случаях жизни:
– Как дам раза, вспотеешь кувыркамшись!
Кругом зафыркали. Картина была тем забавнее, что Подсолнушкин, в прошлом – единственный авторитет для грозного Тимофея, хоть с виду и не богатырь, был куда основательнее щуплого Лиры.
– Лира! – окликнул я, подходя ближе, словно и не слышал предыдущего. – Постой, ты забыл переодеться. Тебя разве твой командир не предупредил, что в столовую у нас не ходят в рабочих костюмах? Надо будет сделать Суржику замечание, раз он не объяснил тебе.
Но к Суржику Лира относился до некоторой степени почтительно: впечатления первого дня, баня, костер – все было связано с ним.
– А, верно! Он мне объяснял. Я сейчас! – И, словно ничего не случилось, так и не дав Подсолнушкину «раза», Лира побежал умываться.
Но это было далеко не все.
– А, и ты тут? – сказал Лира в первый же день, увидев Нарышкина. – Ну, здорово! Теперь посчитаемся.
Слышавшие это предупреждение растолковали ему, что у нас старые счеты не сводятся. Он спокойно выслушал, даже головой мотнул – понял, дескать. Однако не тут-то было.
Нарышкин был куда крепче и сильнее его. Но характер у Лиры оказался железный, и слову своему он изменять не собирался. Он не вступал с Нарышкиным в драку, не нападал на него открыто, но очень скоро Нарышкин убедился в том, что его спокойствию и безопасности пришел конец. То его сверху обливали ледяной водой, то, когда он входил в комнату, дверь распахивалась и хлопала его по лбу или, напротив, плотно затворялась перед самым его носом. Он нажимал плечом – дверь не поддавалась, он пытался открыть ее с разбегу – она внезапно уступала, и он летел на пол… Уличить Лиру было невозможно: черные быстрые глаза – не улика, лукавая усмешка тоже может быть у всякого.
Нарышкин ни с кем не смел поделиться своими огорчениями. Он все еще чувствовал себя виноватым и потому не рассчитывал, что за него вступятся. Он молча терпел, горестно помаргивал припухшими веками – рыхлый, большой, куда выше и больше Лиры.
Раз я слышал, как он крикнул вдогонку убегавшему Лире:
– Я тебе дам!
– А я тебе уже дал! – последовал веселый ответ.
В другой раз я увидел Нарышкина во дворе. Он был весь мокрый и чертыхался сквозь зубы, задрав голову и беспомощно озираясь – из которой форточки окатили его водой?
– Что с тобой случилось, почему ты мокрый? – спросил я.
– Не знаю… дождик… – ответил он, пожимая плечами.
– Да ты что, бредишь? Какой дождик зимой?
– Не знаю, – повторил он вздыхая.
Но всевидящий Сергей Стеклов не мог, разумеется, мириться с такими «стихийными бедствиями». На общем собрании он сказал:
– Предлагаю объявить выговор Суржику за то, что не объяснил новенькому наших порядков. Лира не дает Нарышкину проходу, замучил парня.
– А ты докажи! – задорно крикнул Лира.
– Суржик, объясни, в чем дело, потребовал Жуков, даже не взглянув на Лиру.
– А чего Суржик? Суржик тут ни к чему! – вскинулся Лира.
– Суржик, отвечай! – повторил Жуков.
Суржик поднялся, тяжело вздохнул:
– Ну что с ним делать? Ему было сказано: перестань. Он в одно ухо впустит, в другое выпустит. Говорит, его Нарышкин прошлый год исколотил в приемнике. Я ему объяснял, что это у нас не считается.
– Значит, плохо объяснял, – сказал Стеклов.
– Хорошо! Он хорошо объяснял! – с возмущением закричал Лира.
– Суржик, объяснишь ему еще одну вещь: если хочет говорить на собрании, пускай поднимает руку. Я согласен со Стекловым. Предлагаю объявить Суржику выговор. Пускай хорошенько объяснит Лире, что у нас такой порядок: какие у тебя с кем были счеты прежде – пришел к нам, и думать про то забудь. Понял, Суржик?
– Я-то понял, – отвечает Суржик. Он весь побагровел и шумно дышит носом, но – молодец! – приучился уже с честью выносить град шишек, которые валятся на командира, когда у него в отряде неладно.
Зато на лице у Лиры такое негодование и возмущение, что непонятно, как это он не взорвется.
– Да вы что? В уме?! – вопит он. – Чего вы к нему прицепились? Он, что ли, трогал вашего Нарышкина?!
Но невозмутимый председатель так и не удостаивает Лиру взглядом.
– Теперь давайте поговорим про библиотеку, – продолжает он как ни в чем не бывало. – Книг у нас стало много, Екатерине Ивановне одной не справиться. Надо ей дать помощника. Кого выберем?
Отыскиваю глазами Нарышкина. Он – воплощенная оторопь. Чудно: он не жаловался, не просил защиты. Сами заметили и вступились. И не попрекают. Чудно…

56. «ЭЙ! ТЫ ЖИВОЙ?»

Но приключения Лиры на этом не кончились. Он оказался человеком крайне впечатлительным, а перед произведениями искусства просто беззащитным. И это едва не стоило ему жизни.
В декабре мы повезли ребят в театр.
Мы вышли к раннему утреннему поезду. Густыми, крупными хлопьями валил снег. Зимние пальто у ребят были не новые, но крепкие и теплые, мороз был не страшен, шагалось споро и дружно – и хотелось еще ускорить шаг, поскорей сесть в вагон, поскорей добраться до Ленинграда.
В одиннадцатом часу мы уже шагали по бесшумным торцам Моховой. Был выходной день, спектакль начинался в двенадцать, но у ТЮЗа уже загодя толпились и гомонили ребята.
Сколько раз, наверно, мои мальчишки околачивались тут, задирали школьников, пугали девочек своим залихватским видом! Я ревниво оглядываю их сейчас – нет ли чего-нибудь «приютского» в их внешности? И не отдает ли непозабытой беепризорщиной? Но нет, ребята как ребята, не отличишь – все такое же: и любопытные глаза, и морозный румянец во всю щеку, и улыбки.
– Какая школа? – спрашивают нас.
А вот и друзья.
– Здравствуйте! Здравствуйте! Вот хорошо, что вы приехали!
К нам бегут Таня и Женя в белых пушистых шапках с длинными ушами, Полосухин в коричневом башлыке.
– Вот и вы у нас в гостях!
Пожалуй, что и так. Во всяком случае, ведут они себя по-хозяйски:
– Не там, не там! Вот сюда, сюда! Здесь раздевалка. С этой стороны удобней. А выставку вы не видели? Сейчас покажем. Раздевайтесь скорее!
У командиров – озабоченные, напряженные лица. Они пуще всего боятся, как бы их ребята не осрамились, не ударили в грязь лицом, не совершили бы какой-нибудь неловкости. Суржика, пожалуй, больше всего тревожит Лира – этот, как всегда, непринужден и весел, но кому, как не Суржику, знать, что Лирино веселье может обернуться самой неожиданной стороной!
Видно, неуемное стремление в Ташкент – город хлебный, которое то и дело кидало Лиру из края в край, мешало ему повышать свой культурный уровень: в театре он, должно быть, никогда не бывал и теперь наверстывает упущенное. Он как-то успел раздеться среди первых, с отрядом Стеклова, который мы пропустили вперед, и вот глазеет по сторонам, то туда сунется, то сюда, то совсем исчезнет и вынырнет вдруг оттуда, откуда его не ждешь.
– Стой! Стой на месте, пока наши не разденутся! – шипит на него Суржик.
– Я хочу, куда Стеклов пошел с ребятами!
– Погоди, мы не разделись еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41