Кривляния Коршунова, лень и вздорность Глебова были оценены безжалостно и осмеивались на каждом шагу. Мне иногда казалось: может быть, даже хорошо, что есть такой Глебов, такой Коршунов – такие разительные случаи вздорности, лени, напускной припадочности. Ведь они вызывают общее осуждение и насмешку, вызывают, если угодно, обратную реакцию: иной и полодырничал бы и побузил, да стыдно – чуть начни, и скажут: «Вон еще один Глебов нашелся!» А Репин – Репин не давал оправиться многим ребятам, он мешал целому коллективу. Отряд Колышкина был как досадная болячка, как невправленный вывих в крепнущем понемногу теле нашего дома. Репин порой напоминал мне Игоря Чернявина – был такой у нас в коммуне Дзержинского. Сходство это было внешнее, а не по существу: ироническая усмешка, умение вставить острое словцо. Но Игорь никогда не старался ранить словом, он был доброжелателен, любил товарищей. А этого разъедали непомерное самолюбие и эгоизм.
Среди этих размышлений меня и застал Репин.
– Вам письмо, Семен Афанасьевич, – сказал он, положил на стол небольшой белый конверт и вышел.
Я повертел в руках конверт – ни адреса, ни почтового штампа, ничего. Распечатал. Внутри оказался листок, а на нем вот что:
25 19,13 19, 2, 5, 13, 10, 13, 19 11, 8, 23, 9,8 3, 11, 13, 18,40 8, 18, 12, 2,7, 2, 12, 40,18,25 25 18, 1, 8, 10,8 21, 14, 11, 21 21, 14, 11, 21,12 17 5, 19, 8, 9,17,13 11, 10, 21, 9,17,13 25 11, 2, 7, 19,8 4,50 21, 20, 13, 23 19,8 5,19,13 4, 50, 23, 8 17, 19, 12, 13, 10, 13, 18,19,8 19, 2, 4, 23, 27, 11, 2,12,40 3,2 7, 2, 5, 17 15, 10, 2, 7,11,2 7,50 5, 19, 8, 9,8,9,8 11, 8, 4, 17, 23, 17, 18,40 19,8 7,18,13 10, 2, 7, 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12 24, 13, 23, 8,7,13,1 15, 10, 13, 6,11,13 7, 18, 13, 9,8 16, 13, 19, 17,12 18, 7, 8, 4,8,11,21 18, 7, 8, 4,8,11,2 11,23,25 19, 13, 9, 8 9, 23, 2, 7,19,8,13 7,50 22, 8, 12, 17,12,13 18, 11, 13, 23, 2, 12, 40 7,18,13 15,8 11, 10, 21, 9,8,5,21 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12.
И тут я – не в первый уже раз – вспомнил одно недавнее происшествие.
Заседал совет детского дома. Неожиданно в дверь постучали, и на пороге появился Репин.
– Семен Афанасьевич, – сказал он, по обыкновению, спокойно и независимо, – мне нужно завтра быть в городе. Разрешите мне…
Я не успел ни обдумать его просьбу, ни спросить, зачем ему понадобилось отлучиться в город.
– Семен Афанасьевич, – заявил Стеклов, всей ладонью утирая лоб, – там вы ему после разрешите или не разрешите, а сейчас пускай он ведет протокол. Я уж запарился. А он у нас хорошо грамотный.
– Правильно. Садись, Репин, – сказал я как ни в чем не бывало. – Садись и пиши.
Репин никогда не удивляется – должно быть, считает, что это ниже его достоинства. Не удивился и на этот раз – подсел к столу, уверенным, без грубости, жестом отодвинул Стеклова, недостаточно быстро уступившего ему место, и стал писать.
Когда совет кончился и ребята разошлись, Екатерина Ивановна стала перелистывать лежащий на столе протокол, и я увидел, что брови ее поднимаются все выше. «Ошибок насажали, видно, грамотеи», – мельком подумал я, с наслаждением закуривая.
– Д-да-а, – сказала Екатерина Ивановна. – Да-а, – повторила она и протянула тетрадку Алексею Саввичу.
Он посмотрел – и у него тоже высоко всползли седеющие лохматые брови.
– Гм!.. – произнес он. – Гм!..
– Да что там?
Я взял у него из рук тетрадь и прочел: «Богдащоричи: беврый одвят тефувид бо гдочорой, рдовой бо трову, дведий бо чегдщике…»
Почти весь протокол, кроме первых двух страниц, коряво исчерканных рукой Стеклова, состоял из этой тарабарщины.
– Что же это, насмешка? Издевательство? Что все это значит? – растерянно спросила Екатерина Ивановна.
– Это не просто набор букв, – сказал Алексей Саввич. – Тут есть какая-то система. И писал он быстро.
Алексей Саввич поднес лист поближе к глазам, подумал минуту и продолжал:
– Да, тут есть логика. Постойте… Беврый одвят… беврый одвят… да это же первый отряд! Так… тефувид – дежурит. Понимаете, он оставил гласные, а остальной алфавит разделил пополам и поменял согласные местами: вместо п – б, вместо в – р и наоборот…
На другой день Андрей посмотрел на меня при встрече с лукавым торжеством – и не смог скрыть разочарование, когда я ни словом не обмолвился о происшедшем. Он снова и снова попадался у меня на дороге и наконец не вытерпел:
– Семен Афанасьевич, а как мой протокол?
– Ничего, довольно грамотно написано.
– А… вы разобрали?
Я пожал плечами:
– Что ж там разбирать? Разве это шифр! Его и малый ребенок разберет.
Репин покраснел до корней волос тем жарким, до слез, румянцем, который бывает только от стыда, от сознания, что всем вокруг и тебе самому ясно, до чего ты глуп.
Он был очень разочарован тогда тем, что его шифр так быстро разгадали. Сейчас он, видимо, решил задать мне задачу посложнее. Я чуть было не постучал к Алексею Саввичу, но потом решил не беспокоить его. Неужели же я не прочту того, что здесь написал этот мальчишка? И я сел за совсем новую для меня работу – разгадывать шифр.
Когда я снова глянул в окно, солнце погасло и стекла стали голубыми; в следующий раз я увидел их темно-синими, потом к окну вплотную подступила ночная тьма, а я все сидел над проклятой бумажонкой. Мне и смешно было, и злился я на себя. Что за ребячество! Почему я должен непременно прочесть письмо? Не проще ли сказать мальчишке, что он глупый позер, «воображала», как говорили наши девочки в коммуне имени Дзержинского, когда кто-нибудь начинал задирать нос? Уж, конечно, я скажу ему это. Но прежде найду ключ.
Каждая цифра означает букву, это ясно. Некоторые цифры попадаются часто, во второй строке в длинном слове даже по два 18,12 и 2; а есть совсем интересное слово, где чередуются три восьмерки и две девятки. Но что это такое? Тратата? Похоже, но бессмысленно. Да и не выходит – тогда первой тоже должна стоять 9, а тут стоит 5.
Попробую подсчитать, сколько раз какая цифра встречается.
Подсчитал. Получились длинные двойные колонки цифр. Оказалось, некоторых цифр совсем мало: например, 25 встречается пять раз, 24 – три раза, 20, 16 и 6 – только по разу. А вот двойка встречается в шифровке 16 раз, цифра 19 – 21 раз, а восьмерка даже 30 раз. Ясно, что это какие-то особенно употребительные буквы. А какие буквы чаще всего встречаются в русском языке? Никогда прежде над этим не задумывался. Но не «щ» же, к примеру! Может быть, «о» или «а»? Или какое-нибудь «т»? Но которая цифра что означает?
Попробую с другого конца. Шифровка начинается с одной отдельной цифры: 25, и еще дважды она стоит отдельно, а один раз – в конце слова. Отдельно встречается еще цифра 21 – два раза и 17 – один раз. Трижды встречается сочетание 19, 13, трижды – 19, 8, есть 5, 19, 13, есть 7, 18, 13. Какие у нас есть короткие слова в одну, две, три буквы? Прежде всего, конечно, союзы, частицы, предлоги: с, в, к, и, да, нет, что, как… Но в слове «как» цифры должны чередоваться по принципу: 1, 2, 1, а в шифровке такого нет…
И тут меня осенило: конечно же, письмо начинается с «Я». Может быть, даже три фразы начинаются с «я», а там, где 25 стоит на конце слова, – это, пожалуй, глагол, вроде «начинаются». Да, но больше этого 25 нигде нет. Мало мне помогает мое открытие. «Я… я…» Что «я»? Может быть, «я не»? Чего-нибудь он не желает, с чем-нибудь не соглашается – уж наверно он не стал бы шифром поддакивать мне. Попробуем! Подставим всюду вместо 19 – «н», вместо 13 – «е», поглядим, что получится… Вот, к примеру, «5, н, е» – что это за пятерка? Какое-нибудь «сне», «дне»? А может, «мне»? Ясно, «мне»! А 19,8 – это «ни», или «ну», или «но»! Ну, теперь держись, Семен! Терпение!
К полуночи письмо Андрея Репина лежало передо мной:
«Я не намерен долго здесь оставаться. Я скоро уйду, уйдут и многие другие. Я давно бы ушел, но мне было интересно наблюдать за вами. Правда, вы многого добились, но все равно у вас ничего не выйдет. Человек прежде всего ценит свободу, свобода для него главное. Вы хотите сделать все по-другому, но у вас ничего не выйдет».
22. ЗНАЧИТ, ОН ЖИВ
Утром, после того как подняли флаг, я велел Репину зайти ко мне. Ребята, словно по команде, обернулись в его сторону – любопытство, а пожалуй, и злорадство было в их взглядах. Он приподнял брови, слегка пожал плечами и своей легкой, уверенной походкой направился к моему кабинету. Я пошел туда не сразу – пускай посидит, подумает, погадает о том, что его ждет.
Но у мальчишки был большой запас самоуверенности. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим на диване в самой развязной позе – нога на ногу. Он привстал, как ни в чем не бывало улыбнулся мне и по-прежнему свободно уселся.
Я сел за стол, отыскал в папке вчерашнюю шифровку и протянул ему.
– Послушай, – сказал я, – у меня к тебе покорнейшая просьба. Если хочешь что-либо сказать мне, скажи просто, по-человечески, как делают все. Что за глупая манера писать шифрованные письма?
Он опять улыбнулся:
– Я думал, вы прочтете его с такой же легкостью, как протокол.
– Я и прочел. Имел удовольствие узнать твою точку зрения на мою работу. Меня она не удивляет. Я с самого начала видел, что ты смотришь на все свысока, а себя считаешь свободной и гордой личностью. Могу я задать тебе один вопрос?
– Пожалуйста.
Ему очень нравился наш разговор – разговор равных. Я был сдержан и любезен, как дипломат, – он отвечал тем же, явно польщенный, и уже с трудом скрывал самодовольство, все очевиднее проступавшее в его улыбке. Может быть, он готовился к тому, что в первую минуту я встречу его какой-нибудь гневной вспышкой, но теперь – нет, теперь он уже не ждал ничего плохого.
– Скажи, твои родители живы? – спросил я.
– Да. Мой отец – профессор-лесовод. Я единственный сын. Но я не стал жить дома. Моя мать всегда говорила, что она из-за меня состарилась. Она, собственно, еще молодая, но совсем поседела. Ее в самом деле огорчает моя судьба. Но, видите ли, я не могу от этого отказаться.
– От чего «от этого»?
Он пожал плечами и улыбнулся вызывающе и кокетливо. Я сказал по-прежнему вежливо и спокойно:
– Так вот, Репин, не хочешь ли и ты выслушать мое мнение о тебе?
– С удовольствием…
– Ты хуже Панина.
Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться – все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.
Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне – ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!
Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:
– Я не Панин!
Словно не слыша его, я продолжал:
– Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты – я ведь вижу, – ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: «Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!» А получается у тебя грязно и подло.
– Я не как Панин… Я никогда ничего не брал у своих… Зачем вы так говорите?..
Это был уже не довод в споре, не слово убеждения – он сбивался, путался, не зная, как же ему теперь снова подняться, когда его так неожиданно и так жестоко сбили с ног.
– Прежде всего я не понимаю, что это значит «свои», «не свои», – оборвал я. – Почему живущие у нас в доме – свои, а те, кто за оградой, – чужие? Для меня все у нас в стране – свои. Для меня любое воровство – воровство, иначе говоря – гнусность и подлость.
– Я никогда ничего не трачу на одного себя… Я раздаю ребятам… – Он еле говорил, у него стучали зубы.
– Ты и раздаешь не бескорыстно. Ты этим покупаешь ребят, чтоб держать их в руках. Вот Жукова любят, Сергея Стеклова любят за них самих. Они никого не покупают. А у тебя за душой ничего нет. У тебя и души нет, ты бездушный, тебе нечем привлечь людей, ты одних обираешь, других покупаешь. Но ты, наверно, и сам заметил – все труднее становится покупать ребят, а? У них появляются другие мысли, другие желания, в них просыпается чувство собственного достоинства. Около тебя пока еще остаются самые темные. Славу думаешь купить? Любовь окружающих? Отвращение и проклятие лучишь – и ничего больше! Украсть три рубля у старухи – какая это слава?
Я все-таки разозлился, и это помогло ему оправиться немного.
– Почему три рубля? Я могу в день приобрести десять тысяч!
– Приобрести! Ограбить кассира? Сделать несчастной целую семью? Нет, ты паразит, червяк. Ты мелкий бахвал, вот и все, Я давным-давно понял это. Понять нетрудно, стоит только посмотреть на тебя. Подумать только, чем ты хвастаешь – что из-за тебя мать состарилась! Ты словечка в простоте не скажешь. Ты даже не в состоянии написать человеческое письмо – непременно сочиняешь шифр. Вокруг тебя люди из грязи подняли восемьдесят ребят, стараются создать им человеческую жизнь, а ты поглядываешь со стороны, поплевываешь, посмеиваешься, чем ты гордишься?
Он кусал губы, по щекам его текли слезы – слезы злости и унижения. Он не мог повернуться и уйти, потому что за дверью кабинета его увидели бы ребята, а он не смел показаться им в слезах. Но и слушать он больше не мог.
– Садись, – сказал я. – Слезы утри, высморкайся.
– Я сегодня же уйду отсюда!
– Так я и знал. Ты слабый, ты не можешь даже выслушать правду о себе. Ты привык, чтоб все тобой восхищались и врали тебе.
– Неправда! Все, что вы сказали, неправда! Я не Панин!
– Я и не сказал, что ты Панин. Я сказал: ты хуже Панина. И знай: если ты уйдешь, я буду презирать тебя еще больше. Ты мне высказал свое мнение обо мне – что я все делаю зря. Я с этим не согласен, но я выслушал тебя. Будь и ты мужчиной. Умей слушать, когда тебе говорят правду в глаза.
Постучали. Я подошел к двери – за нею стоял Коршунов. Ему очень хотелось зайти или хоть одним глазом взглянуть, что делается в кабинете.
– Семен Афанасьевич, – промямлил он, – что я вас хотел спросить…
– Да?
– Там Екатерина Ивановна говорит…
– Что говорит?
Он вытягивал шею, заглядывая через мое плечо, и даже приподнялся было на носках.
– Ты, я вижу, не придумал, зачем я тебе нужен. Вспомнишь – придешь еще раз.
И я захлопнул дверь перед его носом. Услышав, что я вернулся, Репин, растрепанный, красный, встал с дивана.
– Я не могу выйти отсюда в таком виде, – сказал он сквозь зубы.
– Посиди еще. Вот тебе книга, почитай.
Он взял книгу и затих. Он не читал, конечно, – я не слышал, чтоб он хоть раз перевернул страницу. Изредка, поднимая глаза от работы, я взглядывал на него. Он был на себя не похож, он словно слинял. Куда девалась его беспечная, уверенная осанка, его улыбка? Он сидел бледный, закусив губу.
Дверь тихонько приоткрылась. На пороге появился Костик и круглыми глазами уставился на Андрея.
– Ты зачем пришел?
– Колышкин говорит: погляди, чего там Андрей делает. А он читает…
Я взял Костика за руку и вывел вон.
…Репин больше не подходил ко мне в тот день. Но все время я чувствовал на себе его взгляд – сосредоточенный, вопрошающий. Что ж, хорошо. Пусть снова и снова обдумывает наш утренний разговор. Это начало. Если мое презрение задело его – это хорошо. Значит, он жив.
Поздно вечером, когда ребята улеглись, я долго бродил по парку, вдыхал влажный, свежий запах земли, молодой листвы, растущих трав и думал, думал. Вот передо мною двое – Панин и Репин. Оба воры. Один ненавистен всем ребятам в доме – от самого маленького до самого старшего. К другому относятся с уважением, им даже восхищаются. Панин ворует по мелочам, у всех и каждого, он угрюм, необщителен. Репин удачлив: он всякий раз приносит из города полные карманы конфет и денег. Он очень хорош внешне. Он относится к товарищам снисходительно, покровительственно, любит поразить их, порисоваться перед ними. На Панина ничто не действует – ни слово, ни всеобщее презрение. Репин не привык к презрению – оно ударило его, как кнутом.
…Что было самым главным, самым подкупающим в Антоне Семеновиче? Он умел пробуждать человеческое в человеке. Он удивительно умел и увидеть это человеческое и призвать его к жизни.
Парнем шестнадцати лет я попал в полтавскую тюрьму, где и сидел, ожидая решения своей участи, когда меня вдруг вызвали к начальнику тюрьмы. Я вошел и остановился у порога. Кроме начальника, в комнате был незнакомый человек в потертой шинели, с башлыком на плечах. Оба посмотрели на меня – начальник холодно щурился, глаз другого я не мог разглядеть за поблескивающими стеклами пенсне.
– Фамилия, имя, отчество? – спросил начальник.
– Разрешите мне, товарищ, – перебил его незнакомец. – Так это ты и есть Семен? Давай познакомимся. Я Антон, а отец мой был тебе тезкой.
– Стало быть, вы Антон Семенович?
– Совершенно верно. Охочусь вот за такими молодцами, как ты. Кто в тюрьмах отсиживается, кто на улице дурака валяет – что это за жизнь? Короче говоря – поедешь со мной?
– Я бы поехал, только кто ж меня из тюрьмы отпустит?
– Это уж мое дело. Значит, договорились? Ты, пожалуйста, выйди на минуту.
Я вышел. Через добрый десяток лет я узнал, что Антон Семенович, получая меня из тюрьмы с рук на руки, давал расписку с печатью – и считал, что этой процедуры, унизительной для меня, я видеть не должен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Среди этих размышлений меня и застал Репин.
– Вам письмо, Семен Афанасьевич, – сказал он, положил на стол небольшой белый конверт и вышел.
Я повертел в руках конверт – ни адреса, ни почтового штампа, ничего. Распечатал. Внутри оказался листок, а на нем вот что:
25 19,13 19, 2, 5, 13, 10, 13, 19 11, 8, 23, 9,8 3, 11, 13, 18,40 8, 18, 12, 2,7, 2, 12, 40,18,25 25 18, 1, 8, 10,8 21, 14, 11, 21 21, 14, 11, 21,12 17 5, 19, 8, 9,17,13 11, 10, 21, 9,17,13 25 11, 2, 7, 19,8 4,50 21, 20, 13, 23 19,8 5,19,13 4, 50, 23, 8 17, 19, 12, 13, 10, 13, 18,19,8 19, 2, 4, 23, 27, 11, 2,12,40 3,2 7, 2, 5, 17 15, 10, 2, 7,11,2 7,50 5, 19, 8, 9,8,9,8 11, 8, 4, 17, 23, 17, 18,40 19,8 7,18,13 10, 2, 7, 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12 24, 13, 23, 8,7,13,1 15, 10, 13, 6,11,13 7, 18, 13, 9,8 16, 13, 19, 17,12 18, 7, 8, 4,8,11,21 18, 7, 8, 4,8,11,2 11,23,25 19, 13, 9, 8 9, 23, 2, 7,19,8,13 7,50 22, 8, 12, 17,12,13 18, 11, 13, 23, 2, 12, 40 7,18,13 15,8 11, 10, 21, 9,8,5,21 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12.
И тут я – не в первый уже раз – вспомнил одно недавнее происшествие.
Заседал совет детского дома. Неожиданно в дверь постучали, и на пороге появился Репин.
– Семен Афанасьевич, – сказал он, по обыкновению, спокойно и независимо, – мне нужно завтра быть в городе. Разрешите мне…
Я не успел ни обдумать его просьбу, ни спросить, зачем ему понадобилось отлучиться в город.
– Семен Афанасьевич, – заявил Стеклов, всей ладонью утирая лоб, – там вы ему после разрешите или не разрешите, а сейчас пускай он ведет протокол. Я уж запарился. А он у нас хорошо грамотный.
– Правильно. Садись, Репин, – сказал я как ни в чем не бывало. – Садись и пиши.
Репин никогда не удивляется – должно быть, считает, что это ниже его достоинства. Не удивился и на этот раз – подсел к столу, уверенным, без грубости, жестом отодвинул Стеклова, недостаточно быстро уступившего ему место, и стал писать.
Когда совет кончился и ребята разошлись, Екатерина Ивановна стала перелистывать лежащий на столе протокол, и я увидел, что брови ее поднимаются все выше. «Ошибок насажали, видно, грамотеи», – мельком подумал я, с наслаждением закуривая.
– Д-да-а, – сказала Екатерина Ивановна. – Да-а, – повторила она и протянула тетрадку Алексею Саввичу.
Он посмотрел – и у него тоже высоко всползли седеющие лохматые брови.
– Гм!.. – произнес он. – Гм!..
– Да что там?
Я взял у него из рук тетрадь и прочел: «Богдащоричи: беврый одвят тефувид бо гдочорой, рдовой бо трову, дведий бо чегдщике…»
Почти весь протокол, кроме первых двух страниц, коряво исчерканных рукой Стеклова, состоял из этой тарабарщины.
– Что же это, насмешка? Издевательство? Что все это значит? – растерянно спросила Екатерина Ивановна.
– Это не просто набор букв, – сказал Алексей Саввич. – Тут есть какая-то система. И писал он быстро.
Алексей Саввич поднес лист поближе к глазам, подумал минуту и продолжал:
– Да, тут есть логика. Постойте… Беврый одвят… беврый одвят… да это же первый отряд! Так… тефувид – дежурит. Понимаете, он оставил гласные, а остальной алфавит разделил пополам и поменял согласные местами: вместо п – б, вместо в – р и наоборот…
На другой день Андрей посмотрел на меня при встрече с лукавым торжеством – и не смог скрыть разочарование, когда я ни словом не обмолвился о происшедшем. Он снова и снова попадался у меня на дороге и наконец не вытерпел:
– Семен Афанасьевич, а как мой протокол?
– Ничего, довольно грамотно написано.
– А… вы разобрали?
Я пожал плечами:
– Что ж там разбирать? Разве это шифр! Его и малый ребенок разберет.
Репин покраснел до корней волос тем жарким, до слез, румянцем, который бывает только от стыда, от сознания, что всем вокруг и тебе самому ясно, до чего ты глуп.
Он был очень разочарован тогда тем, что его шифр так быстро разгадали. Сейчас он, видимо, решил задать мне задачу посложнее. Я чуть было не постучал к Алексею Саввичу, но потом решил не беспокоить его. Неужели же я не прочту того, что здесь написал этот мальчишка? И я сел за совсем новую для меня работу – разгадывать шифр.
Когда я снова глянул в окно, солнце погасло и стекла стали голубыми; в следующий раз я увидел их темно-синими, потом к окну вплотную подступила ночная тьма, а я все сидел над проклятой бумажонкой. Мне и смешно было, и злился я на себя. Что за ребячество! Почему я должен непременно прочесть письмо? Не проще ли сказать мальчишке, что он глупый позер, «воображала», как говорили наши девочки в коммуне имени Дзержинского, когда кто-нибудь начинал задирать нос? Уж, конечно, я скажу ему это. Но прежде найду ключ.
Каждая цифра означает букву, это ясно. Некоторые цифры попадаются часто, во второй строке в длинном слове даже по два 18,12 и 2; а есть совсем интересное слово, где чередуются три восьмерки и две девятки. Но что это такое? Тратата? Похоже, но бессмысленно. Да и не выходит – тогда первой тоже должна стоять 9, а тут стоит 5.
Попробую подсчитать, сколько раз какая цифра встречается.
Подсчитал. Получились длинные двойные колонки цифр. Оказалось, некоторых цифр совсем мало: например, 25 встречается пять раз, 24 – три раза, 20, 16 и 6 – только по разу. А вот двойка встречается в шифровке 16 раз, цифра 19 – 21 раз, а восьмерка даже 30 раз. Ясно, что это какие-то особенно употребительные буквы. А какие буквы чаще всего встречаются в русском языке? Никогда прежде над этим не задумывался. Но не «щ» же, к примеру! Может быть, «о» или «а»? Или какое-нибудь «т»? Но которая цифра что означает?
Попробую с другого конца. Шифровка начинается с одной отдельной цифры: 25, и еще дважды она стоит отдельно, а один раз – в конце слова. Отдельно встречается еще цифра 21 – два раза и 17 – один раз. Трижды встречается сочетание 19, 13, трижды – 19, 8, есть 5, 19, 13, есть 7, 18, 13. Какие у нас есть короткие слова в одну, две, три буквы? Прежде всего, конечно, союзы, частицы, предлоги: с, в, к, и, да, нет, что, как… Но в слове «как» цифры должны чередоваться по принципу: 1, 2, 1, а в шифровке такого нет…
И тут меня осенило: конечно же, письмо начинается с «Я». Может быть, даже три фразы начинаются с «я», а там, где 25 стоит на конце слова, – это, пожалуй, глагол, вроде «начинаются». Да, но больше этого 25 нигде нет. Мало мне помогает мое открытие. «Я… я…» Что «я»? Может быть, «я не»? Чего-нибудь он не желает, с чем-нибудь не соглашается – уж наверно он не стал бы шифром поддакивать мне. Попробуем! Подставим всюду вместо 19 – «н», вместо 13 – «е», поглядим, что получится… Вот, к примеру, «5, н, е» – что это за пятерка? Какое-нибудь «сне», «дне»? А может, «мне»? Ясно, «мне»! А 19,8 – это «ни», или «ну», или «но»! Ну, теперь держись, Семен! Терпение!
К полуночи письмо Андрея Репина лежало передо мной:
«Я не намерен долго здесь оставаться. Я скоро уйду, уйдут и многие другие. Я давно бы ушел, но мне было интересно наблюдать за вами. Правда, вы многого добились, но все равно у вас ничего не выйдет. Человек прежде всего ценит свободу, свобода для него главное. Вы хотите сделать все по-другому, но у вас ничего не выйдет».
22. ЗНАЧИТ, ОН ЖИВ
Утром, после того как подняли флаг, я велел Репину зайти ко мне. Ребята, словно по команде, обернулись в его сторону – любопытство, а пожалуй, и злорадство было в их взглядах. Он приподнял брови, слегка пожал плечами и своей легкой, уверенной походкой направился к моему кабинету. Я пошел туда не сразу – пускай посидит, подумает, погадает о том, что его ждет.
Но у мальчишки был большой запас самоуверенности. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим на диване в самой развязной позе – нога на ногу. Он привстал, как ни в чем не бывало улыбнулся мне и по-прежнему свободно уселся.
Я сел за стол, отыскал в папке вчерашнюю шифровку и протянул ему.
– Послушай, – сказал я, – у меня к тебе покорнейшая просьба. Если хочешь что-либо сказать мне, скажи просто, по-человечески, как делают все. Что за глупая манера писать шифрованные письма?
Он опять улыбнулся:
– Я думал, вы прочтете его с такой же легкостью, как протокол.
– Я и прочел. Имел удовольствие узнать твою точку зрения на мою работу. Меня она не удивляет. Я с самого начала видел, что ты смотришь на все свысока, а себя считаешь свободной и гордой личностью. Могу я задать тебе один вопрос?
– Пожалуйста.
Ему очень нравился наш разговор – разговор равных. Я был сдержан и любезен, как дипломат, – он отвечал тем же, явно польщенный, и уже с трудом скрывал самодовольство, все очевиднее проступавшее в его улыбке. Может быть, он готовился к тому, что в первую минуту я встречу его какой-нибудь гневной вспышкой, но теперь – нет, теперь он уже не ждал ничего плохого.
– Скажи, твои родители живы? – спросил я.
– Да. Мой отец – профессор-лесовод. Я единственный сын. Но я не стал жить дома. Моя мать всегда говорила, что она из-за меня состарилась. Она, собственно, еще молодая, но совсем поседела. Ее в самом деле огорчает моя судьба. Но, видите ли, я не могу от этого отказаться.
– От чего «от этого»?
Он пожал плечами и улыбнулся вызывающе и кокетливо. Я сказал по-прежнему вежливо и спокойно:
– Так вот, Репин, не хочешь ли и ты выслушать мое мнение о тебе?
– С удовольствием…
– Ты хуже Панина.
Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться – все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.
Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне – ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!
Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:
– Я не Панин!
Словно не слыша его, я продолжал:
– Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты – я ведь вижу, – ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: «Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!» А получается у тебя грязно и подло.
– Я не как Панин… Я никогда ничего не брал у своих… Зачем вы так говорите?..
Это был уже не довод в споре, не слово убеждения – он сбивался, путался, не зная, как же ему теперь снова подняться, когда его так неожиданно и так жестоко сбили с ног.
– Прежде всего я не понимаю, что это значит «свои», «не свои», – оборвал я. – Почему живущие у нас в доме – свои, а те, кто за оградой, – чужие? Для меня все у нас в стране – свои. Для меня любое воровство – воровство, иначе говоря – гнусность и подлость.
– Я никогда ничего не трачу на одного себя… Я раздаю ребятам… – Он еле говорил, у него стучали зубы.
– Ты и раздаешь не бескорыстно. Ты этим покупаешь ребят, чтоб держать их в руках. Вот Жукова любят, Сергея Стеклова любят за них самих. Они никого не покупают. А у тебя за душой ничего нет. У тебя и души нет, ты бездушный, тебе нечем привлечь людей, ты одних обираешь, других покупаешь. Но ты, наверно, и сам заметил – все труднее становится покупать ребят, а? У них появляются другие мысли, другие желания, в них просыпается чувство собственного достоинства. Около тебя пока еще остаются самые темные. Славу думаешь купить? Любовь окружающих? Отвращение и проклятие лучишь – и ничего больше! Украсть три рубля у старухи – какая это слава?
Я все-таки разозлился, и это помогло ему оправиться немного.
– Почему три рубля? Я могу в день приобрести десять тысяч!
– Приобрести! Ограбить кассира? Сделать несчастной целую семью? Нет, ты паразит, червяк. Ты мелкий бахвал, вот и все, Я давным-давно понял это. Понять нетрудно, стоит только посмотреть на тебя. Подумать только, чем ты хвастаешь – что из-за тебя мать состарилась! Ты словечка в простоте не скажешь. Ты даже не в состоянии написать человеческое письмо – непременно сочиняешь шифр. Вокруг тебя люди из грязи подняли восемьдесят ребят, стараются создать им человеческую жизнь, а ты поглядываешь со стороны, поплевываешь, посмеиваешься, чем ты гордишься?
Он кусал губы, по щекам его текли слезы – слезы злости и унижения. Он не мог повернуться и уйти, потому что за дверью кабинета его увидели бы ребята, а он не смел показаться им в слезах. Но и слушать он больше не мог.
– Садись, – сказал я. – Слезы утри, высморкайся.
– Я сегодня же уйду отсюда!
– Так я и знал. Ты слабый, ты не можешь даже выслушать правду о себе. Ты привык, чтоб все тобой восхищались и врали тебе.
– Неправда! Все, что вы сказали, неправда! Я не Панин!
– Я и не сказал, что ты Панин. Я сказал: ты хуже Панина. И знай: если ты уйдешь, я буду презирать тебя еще больше. Ты мне высказал свое мнение обо мне – что я все делаю зря. Я с этим не согласен, но я выслушал тебя. Будь и ты мужчиной. Умей слушать, когда тебе говорят правду в глаза.
Постучали. Я подошел к двери – за нею стоял Коршунов. Ему очень хотелось зайти или хоть одним глазом взглянуть, что делается в кабинете.
– Семен Афанасьевич, – промямлил он, – что я вас хотел спросить…
– Да?
– Там Екатерина Ивановна говорит…
– Что говорит?
Он вытягивал шею, заглядывая через мое плечо, и даже приподнялся было на носках.
– Ты, я вижу, не придумал, зачем я тебе нужен. Вспомнишь – придешь еще раз.
И я захлопнул дверь перед его носом. Услышав, что я вернулся, Репин, растрепанный, красный, встал с дивана.
– Я не могу выйти отсюда в таком виде, – сказал он сквозь зубы.
– Посиди еще. Вот тебе книга, почитай.
Он взял книгу и затих. Он не читал, конечно, – я не слышал, чтоб он хоть раз перевернул страницу. Изредка, поднимая глаза от работы, я взглядывал на него. Он был на себя не похож, он словно слинял. Куда девалась его беспечная, уверенная осанка, его улыбка? Он сидел бледный, закусив губу.
Дверь тихонько приоткрылась. На пороге появился Костик и круглыми глазами уставился на Андрея.
– Ты зачем пришел?
– Колышкин говорит: погляди, чего там Андрей делает. А он читает…
Я взял Костика за руку и вывел вон.
…Репин больше не подходил ко мне в тот день. Но все время я чувствовал на себе его взгляд – сосредоточенный, вопрошающий. Что ж, хорошо. Пусть снова и снова обдумывает наш утренний разговор. Это начало. Если мое презрение задело его – это хорошо. Значит, он жив.
Поздно вечером, когда ребята улеглись, я долго бродил по парку, вдыхал влажный, свежий запах земли, молодой листвы, растущих трав и думал, думал. Вот передо мною двое – Панин и Репин. Оба воры. Один ненавистен всем ребятам в доме – от самого маленького до самого старшего. К другому относятся с уважением, им даже восхищаются. Панин ворует по мелочам, у всех и каждого, он угрюм, необщителен. Репин удачлив: он всякий раз приносит из города полные карманы конфет и денег. Он очень хорош внешне. Он относится к товарищам снисходительно, покровительственно, любит поразить их, порисоваться перед ними. На Панина ничто не действует – ни слово, ни всеобщее презрение. Репин не привык к презрению – оно ударило его, как кнутом.
…Что было самым главным, самым подкупающим в Антоне Семеновиче? Он умел пробуждать человеческое в человеке. Он удивительно умел и увидеть это человеческое и призвать его к жизни.
Парнем шестнадцати лет я попал в полтавскую тюрьму, где и сидел, ожидая решения своей участи, когда меня вдруг вызвали к начальнику тюрьмы. Я вошел и остановился у порога. Кроме начальника, в комнате был незнакомый человек в потертой шинели, с башлыком на плечах. Оба посмотрели на меня – начальник холодно щурился, глаз другого я не мог разглядеть за поблескивающими стеклами пенсне.
– Фамилия, имя, отчество? – спросил начальник.
– Разрешите мне, товарищ, – перебил его незнакомец. – Так это ты и есть Семен? Давай познакомимся. Я Антон, а отец мой был тебе тезкой.
– Стало быть, вы Антон Семенович?
– Совершенно верно. Охочусь вот за такими молодцами, как ты. Кто в тюрьмах отсиживается, кто на улице дурака валяет – что это за жизнь? Короче говоря – поедешь со мной?
– Я бы поехал, только кто ж меня из тюрьмы отпустит?
– Это уж мое дело. Значит, договорились? Ты, пожалуйста, выйди на минуту.
Я вышел. Через добрый десяток лет я узнал, что Антон Семенович, получая меня из тюрьмы с рук на руки, давал расписку с печатью – и считал, что этой процедуры, унизительной для меня, я видеть не должен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41