А ребята ответили: «Рот фронт! Долой Гитлера!» Тогда фашисты бросились на площадку, разнесли все спортивные снаряды, ребят избили, а нескольких бросили в реку. Эрвин попал на глубокое место, его еле вытащили, потом откачивали; болел он долго. И потом стал бояться воды. А до того очень хорошо плавал…
– Ух, гады! Нашли с кем драться – с маленькими! – слышится в толпе обступивших Андрея и Ганса ребят.
– Я вот один раз тонул, так после тоже долго не купался, – задумчиво произносит Володин.
– А я тонул – не испугался, а потом ночью проснулся, и страшно стало. Ой-ё-ёй, думаю, где бы ты сейчас был! – говорит Подсолнушкин.
– Что ж, у вас на этих сволочей управы нет, что ли? – требовательно спрашивает обычно неразговорчивый Коробочкин. – Спроси его, Андрей.
Репин спрашивает, старательно подбирая слова. Ганс слушает, слегка наклонив голову набок. Лицо его побледнело, он отвечает негромко, сжав зубы. Андрей переводит:
– Рабочие борются. Но у фашистов большая сила.
– Да что, разве у вас люди слепые, не видят, где белое, где черное? – не унимается Коробочкин.
– Слушай, чего ты к нему пристал? – вдруг вспыхивает Андрей, злыми глазами глядя на допросчика.
Тот не отвечает, отходит на шаг и сердито натягивает трусы. Но Ганс, пытливо переводивший глаза с одного на другого, берет Репина за локоть и спрашивает с тревогой:
– Was sagt er da? (Что он говорит? (нем.) )
Андрей нехотя переводит ему вопрос Коробочкина. Ганс отвечает что-то, умолкает, потом говорит еще, проводя рукой по шраму, рассекающему его лицо от виска до подбородка,
– Он говорит: многие еще не понимают, – переводит Андрей. – Говорит: раз он продавал пионерскую газету – называется «Барабан». Взрослый фашист подошел к нему, ударил кулаком в лицо, сбил с ног. А потом стал колотить головой о железную решетку. Тут подбежал рабочий, как стукнет фашиста! Они схватились, покатились по мостовой. Откуда ни возьмись – полицейский. Фашисту слова не сказал, а рабочего – в полицию. Вот тут и смотри, понимают люди или не понимают. Рабочий вступился, а сила – на стороне фашистов.
– Слушай, – говорит Гансу Коробочкин и снова скидывает трусы, – поплывем на тот берег, а? Кто скорее. Поплывем?
На этот раз Ганс обходится без переводчика – почти умоляющая физиономия Коробочкина, движения его крепких смуглых рук достаточно выразительны. Ганс быстро, несколько раз кряду кивает и, не раздумывая, бросается в воду. Следом за ним – Коробочкин.
Мы молча смотрим. Коробочкин – лучший наш пловец, с ним никто из ребят не может тягаться. Ганс плавает неплохо, очень неплохо, но где ему равняться с Коробочкиным!
Однако они плывут голова в голову и достигают того берега одновременно. Ганс очень доволен. Он размахивает руками, качает головой, смеется: переводчик остался на этом берегу, а Гансу не терпится что-то объяснить своему сопернику.
Мы по-прежнему молчим и смотрим на них.
– Молодец Коробок, сообразил! – одобрительно произносит Подсолнушкин.
37. НЕТ ДРУЖКА
Я знал: вор в один день честен не станет. Чтобы стать честным не ради другого человека, которого любишь, не по чувству долга, а для себя, по собственной душевной потребности, нужны годы. Я помнил себя. Я никогда ничего не брал в колонии, потому что любил Антона Семеновича и огорчить его для меня было все равно, что ударить самого себя. Но опустошить чужую бахчу или «занять» молока в чужом погребе я мог без малейших угрызений совести. Я был честен для него, потому что ему это было важно, а не для себя. И помню, однажды ночью, при свечке, заслоняя ее огонь, чтоб не мешать соседям, я читал «Мои университеты». Читал почти до рассвета и чувствовал, как что-то переворачивается в груди. Потом выскочил на улицу, поглядел на окошко Антона Семеновича и сказал, как клятву: никогда, никогда ни у кого ничего не возьму! И правда: никогда с тех пор не брал, и уже не ради Антона Семеновича, а потому, что невозможно мне было взять, – я это ощутил как мерзость и грязь.
И вот приглядываюсь к Панину. Что должно с ним случиться, чтобы он проснулся, чтобы для него стало не безразлично презрение товарищей или доброе слово старшего? Как ни труден был Репин, но даже он меня беспокоил меньше. Репин безразличным не был. И Репин никогда ничего не копил. Он щедро делился всем, что имел, – правда, делился не всегда бескорыстно, однако он не был стяжателем. Панинские масштабы с репинскими не сравнить. Но Панин копит, и с этим трудно, очень трудно будет справиться. А справиться надо.
Панин был все время у меня на глазах и все время как будто занят, но душа у него была свободна, ничто его не занимало, кроме его скверной маленькой страстишки.
Вот мы организовали у себя общество «Друг детей». Петька спросил:
– А что мы будем делать?
– Будем помогать стране добиваться, чтобы не было ни одного беспризорного и чтобы все детские дома были хорошие, – объяснил Алексей Саввич.
Ребята это поняли своеобразно, но, в сущности, правильно: то один, то другой приводил из города знакомого мальчишку («на базаре встретил», «из приемника сбежал»). Иногда мы оставляли такого у себя, чаще добивались, чтоб его определили в другой детский дом («Семен Афанасьевич, а вы наверно знаете, что тот дом хороший?»).
Я сказал Панину:
– Может, есть у тебя дружок в городе? Приводи.
– Нет дружка, – скучно ответил он.
Готовились мы к спортивной игре, и я старался давать ему поручения посложнее, позанятнее, но он ни разу ни одному не обрадовался, все делал без малейшего интереса.
Первое движение в этой стоячей, застывшей душе я заметил, когда к нам пришел Владимир Михайлович. Он сразу обратил внимание на скуластого угрюмого, никогда не улыбающегося парнишку. Несколько раз Владимир Михайлович предлагал Панину проводить его до дому, однажды послал к себе за какой-то книгой. И наконец услышал я такой разговор:
– У меня к вам просьба, Витя. Не можете ли вы сделать такую легкую фанерную подставочку, чтоб человек мог писать лежа?
Вот я сейчас вам покажу… – И он несколькими штрихами набросал примерный чертеж «подставочки».
Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.
– У нас другие лучше умеют… Я, может, не так сделаю, – сказал он наконец.
– А вы попробуйте, попытайтесь. Я раз видел, как вы выпиливали рамку, у вас это очень хорошо получалось. А здесь, в сущности, то же самое. Вот, взгляните…
Панин с сомнением поглядывает на Владимира Михайловича. «Уж так ты и смотрел, как я выпиливаю!» – написано на его лице.
– Нет уж, вы обещали попробовать, – убедительно повторил Владимир Михайлович.
Я видел – его мысль зацепилась за мальчишку и уже не отпускает его. Он подробно расспрашивал меня о Панине и, выслушав то немногое, что я мог рассказать, произнес почти про себя:
– Надо им заняться. Надо очень заняться, нельзя упускать. И нельзя думать, будто его совсем ничто не трогает. У меня, знаете, когда-то был ученик. Угрюмый, необщительный. Учился средне. А группа была яркая, способная. Я как-то его совсем упустил. И вот в конце года, перед каникулами, он подходит и говорит: «Большое спасибо, Владимир Михайлович!» – «За что?» – «За то, что называли меня по имени. Меня все зовут по фамилии, а вы – по имени!» Да. У меня до сих пор уши горят, когда вспоминаю об этом. Стыдно, знаете…
– Извините меня, Владимир Михайлович, но, боюсь, нашему Панину такая тонкость чувств несвойственна, – сказал я. История показалась мне несколько сентиментальной и, уж во всяком случае, к Панину отношения не имеющей.
По-видимому, мое мнение о Панине разделял и Стеклов.
– Повадился Панин к Владимиру Михайловичу, – сказал он озабоченно. – Владимир Михайлович человек такой… всем верит… А только как бы Панин там чего не свистнул…
– Не люблю, – сердито сказала Екатерина Ивановна, прежде чем я успел ответить, – не люблю, когда привыкают думать о человеке худо! Человек – не вещь. Он растет, меняется. Панин видит, как к нему относится Владимир Михайлович, и ничего у него не возьмет.
Сергей из вежливости не возразил, только помычал себе под нос, но я стал замечать, что, когда Панин шел провожать Владимира Михайловича, с ними непременно увязывался кто-нибудь из отряда Стеклова – Лобов, Леня Петров или еще кто из малышей. Разумеется, ничего не подозревавший Владимир Михайлович не возражал против этого, а Стеклову, видно, так было спокойнее.
Как-то, вернувшись от Владимира Михайловича, Панин сказал мне:
– Семен Афанасьевич, вы Анну Сергеевну знаете, которая у Владимира Михайловича за хозяйством глядит? У нее дочка пять лет с постели не встает. – И, помолчав, добавил: – Я подставку сделаю.
– Он тебя с ней познакомил?
– Да. Говорит: вот, Наташа, это Витя Панин. А она говорит: садись, Витя…
И вдруг, как будто без всякой связи с предыдущим, он сказал:
– Семен Афанасьевич, я уйду.
Я не сразу понял:
– Куда уйдешь? Почему?
– Из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу.
Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Стало быть, он раздумывал, спорил с собой! Но я сказал только:
– Что ж с тобой делать! Подводи.
А дня через два в мастерской Панин сказал:
– Слушай, Жуков… помоги мне эту… как ее… подставку…
Видно, он все-таки немного разбирался в людях, если обратился именно к Жукову. И, конечно, Саня добродушно согласился:
– Ладно, давай. Покажи, как тебе Владимир Михайлович объяснял. Цел рисунок-то?
Они возились несколько дней, советовались с Алексеем Саввичем, соображали, как будет лучше, удобнее, и наконец легкий складной пюпитр был готов. Я не сразу понял, почему Панин то и дело выбегает на дорогу, потом сообразил: ждет Владимира Михайловича. А Владимир Михайлович в тот день так и не пришел, и уже в сумерки Панин попросил разрешения отнести подставку. Я разрешил.
Вернувшись, он подошел ко мне и сказал, против обыкновения не пряча глаза и не таким тусклым голосом, как всегда:
– Отнес. Она мне сказала: «Спасибо тебе. Спасибо, – говорит. – Мне теперь ловчее писать».
Я побаивался, что, придя на другой день, Владимир Михайлович станет преувеличенно хвалить Панина. У ребят это вызовет не сочувствие, а подозрение, не для них ли произносятся такие похвалы. Но Владимир Михайлович только сдержанно сказал Панину:
– Наташа велела еще раз тебя поблагодарить. Очень удобно и хорошо ты сделал.
Это было сказано почти мимоходом. Но кое-кто из ребят был при этом, и я мог не сомневаться: знать будут все.
На том пока и кончилось. У нас с Паниным долго не было никаких разговоров, и как будто ничего не изменилось. И, однако, перемена была – едва ощутимо, чуть приметно сдвинулось что-то в отношении к нему ребят. Появилась искра интереса или, вернее, любопытства: если к тебе по-хорошему относится Владимир Михайлович, так, может, ты и в самом деле чего-нибудь стоишь?
38. «ХОЧЕШЬ ВЫТЬ МОЛОДЦОМ?»
– Ну вот, – сказал однажды Владимир Михайлович, придя к нам, – у меня есть предложение. Разошлите, Митя, ребят – кто принесет самую важную новость?
Он не сказал, какая может быть новость. Но всем было ясно: он что-то знает.
– А чего, Владимир Михайлович? Чего? – приставал Петька.
– Ты разведчик? Вот и разведай, – невозмутимо сказал Владимир Михайлович, который во всем нашем доме только Петьке и еще двум-трем малышам из отряда Стеклова говорил «ты».
За время между обедом и ужином разведчики исколесили весь район предполагаемых «военных действий». Подсолнушкин сообщил, что по расписанию введен дополнительный дневной поезд, а самый ранний, напротив, отменен. Павлуша Стеклов узнал, что лесник, видно, уехал – сторожка на запоре. А по реке все ходит чей-то парусник, рассказал Володин. Все приходили и сообщали что-то новое, всякий раз мы смотрели на Владимира Михайловича – и всякий раз понимали: не то. Да и сами видели: ничего нет в этих сообщениях такого, что могло быть для нас важно.
Но когда уже зазвонили к ужину, в дом влетели Коробочкин и Петька. У обоих, кажется, глаза готовы были выскочить из орбит:
– Приехали! Из Ленинграда приехали!
Да, вот это была новость!
– Откуда вы знали, Владимир Михайлович?
– Не буду сочинять: узнал случайно. Шел за газетой на станцию, а навстречу мне попались ребята, человек десять…
– Так это же не они! Их сто!
– Я думаю – передовая группа. Для подготовки.
– Да что гадать? – сказал Алексей Саввич. – Давайте сходим к ним.
– Давайте, – поддержал я. – Отправимся завтра с утра. Я думаю, им и помочь надо в чем-нибудь. Королев, собери человек десять.
Король отобрал ребят, и я слышал, как он наставлял их:
– Придем – здравствуйте. Если что надо, поможем. Но глаза не пяльте и не выспрашивайте, а то они подумают – выведываем.
По утреннему холодку мы пошли к школе, в которой должны были расположиться приехавшие. По дороге Петька и Коробочкин уж не знаю в который раз, перебивая друг друга, рассказывали, как они додумались разведывать именно в этом направлении. Петька был полон своим успехом. Вот это и есть настоящая разведка: принесли самую важную новость! Не то что другие. Вы только подумайте, что разведал Подсолнух! Какое нам дело до этого поезда? А Павлушка? Лесник уехал – ох, и новость! Коробочкин был гораздо сдержаннее, но и он понимал, что они с Петькой показали себя. Не шутка – всех опередили…
Коробочкин старался быть скромным и усиленно супил брови. Борис Коробочкин вообще человек серьезный, а черная родинка под левым глазом придает его лицу еще более хмурое выражение. Но сейчас это облупившееся от загара лицо то и дело начинает расплываться в невольной улыбке…
– Пришли! Все сразу пойдем?
На участке возле маленькой, одноэтажной школы бегали ребята – кто с тряпкой, кто с ведром. Я сразу вспомнил наши первые дни, первые хозяйственные хлопоты, всеобщую приборку, точно на корабле.
– Здравствуйте! Заходите, заходите! – закричала Женя – та самая светловолосая девочка, которая так ловко играла в баскетбол.
И все остальные сбежались на ее голос.
Как и думал Владимир Михайлович, ленинградцы выслали ударную группу, которая должна была все подготовить к приезду остальных. В группе было десять ребят – и таких ребят, которые, видно, не теряли времени даром и проводили лето не в библиотеке, не в классной комнате. Все они, как на подбор, были крепкие, загорелые – даже худенькая Женя успела загореть до шоколадного оттенка – и работы не боялись. Они скребли, мыли школьный домик, в котором должны были разместиться, пилили, кололи дрова. С ними не было взрослого, они сами себе готовили еду. Надо сказать, и мы им помогли.
На первых порах пионеры и мои ребята приглядывались друг к другу, но это длилось недолго.
– Вам не надо ли чего? – спросил Король, как и репетировал накануне с ребятами. – Может, чем помочь?
– У вас лишнего ведра не найдется? – помявшись, спросил старший мальчик, руководитель группы (до сих пор помню его фамилию – Голышев). – Так нескладно вышло: грязные ведра мы взяли – мыть полы, а чистого для воды не захватили. Вот одно добыли, надо бы еще одно, пока наши не приедут…
Король вопросительно посмотрел на меня.
– Надо дать, – сказал я.
– А ну, Володин, сгоняй! – велел Король.
«Сгонять» было не так просто – нас разделяло около трех километров. Пока Володин «гонял», мои ребята бродили, присматривались, но ни о чем не расспрашивали, помня наказ Короля: «Подумают – выведываем!» Я не вмешивался, считая, что они сами должны разобраться.
Володин обернулся с рекордной быстротой. Он принес не только ведро, а еще, по собственной инициативе, кудлатую новенькую швабру.
– Вот… я думал, может, удобнее… полы… – сказал он отдуваясь.
– Ой, вот спасибо! Какой молодец, что догадался! – Женя почти выхватила у него из рук швабру. – А то с тряпкой ползать даже надоело.
– Он у нас вообще… соображает, – сдержанно сказал Король, но я видел, что он очень доволен.
Похвала Короля чего-нибудь да стоила, и обрадовать ленинградских девочек было лестно, а потому Коробочкин тоже проявил инициативу:
– А то еще можно душ наладить. Как у нас. Бочка такая и ведро. С дырками. Душ. Если, конечно, хотите.
До сих пор мне не часто приходилось слышать от Коробочкина такие длинные речи. Успех был необычайный:
– Вот это да! Это бы очень хорошо! Наши приедут, а тут душ – пожалуйста, освежайтесь! Вот будут рады!
С этого и пошло. Мастерили душ, наводили порядок во дворе, с готовностью брались за все, чем можно было помочь пионерам. И те принимали помощь просто и дружески.
– Чего делать? – спрашивал кто-нибудь из наших, едва придя.
– Айда картошку чистить! – приглашал дежурный по кухне.
– Сами почистят, на то и дежурные! А вы идите лучше сюда, палатка заваливается!
В первый же день Саня Жуков сказал мне:
– Семен Афанасьевич, не всех можно туда пускать. Как бы чего не вышло. Панин, например…
– Значит, пускай назначает совет дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Ух, гады! Нашли с кем драться – с маленькими! – слышится в толпе обступивших Андрея и Ганса ребят.
– Я вот один раз тонул, так после тоже долго не купался, – задумчиво произносит Володин.
– А я тонул – не испугался, а потом ночью проснулся, и страшно стало. Ой-ё-ёй, думаю, где бы ты сейчас был! – говорит Подсолнушкин.
– Что ж, у вас на этих сволочей управы нет, что ли? – требовательно спрашивает обычно неразговорчивый Коробочкин. – Спроси его, Андрей.
Репин спрашивает, старательно подбирая слова. Ганс слушает, слегка наклонив голову набок. Лицо его побледнело, он отвечает негромко, сжав зубы. Андрей переводит:
– Рабочие борются. Но у фашистов большая сила.
– Да что, разве у вас люди слепые, не видят, где белое, где черное? – не унимается Коробочкин.
– Слушай, чего ты к нему пристал? – вдруг вспыхивает Андрей, злыми глазами глядя на допросчика.
Тот не отвечает, отходит на шаг и сердито натягивает трусы. Но Ганс, пытливо переводивший глаза с одного на другого, берет Репина за локоть и спрашивает с тревогой:
– Was sagt er da? (Что он говорит? (нем.) )
Андрей нехотя переводит ему вопрос Коробочкина. Ганс отвечает что-то, умолкает, потом говорит еще, проводя рукой по шраму, рассекающему его лицо от виска до подбородка,
– Он говорит: многие еще не понимают, – переводит Андрей. – Говорит: раз он продавал пионерскую газету – называется «Барабан». Взрослый фашист подошел к нему, ударил кулаком в лицо, сбил с ног. А потом стал колотить головой о железную решетку. Тут подбежал рабочий, как стукнет фашиста! Они схватились, покатились по мостовой. Откуда ни возьмись – полицейский. Фашисту слова не сказал, а рабочего – в полицию. Вот тут и смотри, понимают люди или не понимают. Рабочий вступился, а сила – на стороне фашистов.
– Слушай, – говорит Гансу Коробочкин и снова скидывает трусы, – поплывем на тот берег, а? Кто скорее. Поплывем?
На этот раз Ганс обходится без переводчика – почти умоляющая физиономия Коробочкина, движения его крепких смуглых рук достаточно выразительны. Ганс быстро, несколько раз кряду кивает и, не раздумывая, бросается в воду. Следом за ним – Коробочкин.
Мы молча смотрим. Коробочкин – лучший наш пловец, с ним никто из ребят не может тягаться. Ганс плавает неплохо, очень неплохо, но где ему равняться с Коробочкиным!
Однако они плывут голова в голову и достигают того берега одновременно. Ганс очень доволен. Он размахивает руками, качает головой, смеется: переводчик остался на этом берегу, а Гансу не терпится что-то объяснить своему сопернику.
Мы по-прежнему молчим и смотрим на них.
– Молодец Коробок, сообразил! – одобрительно произносит Подсолнушкин.
37. НЕТ ДРУЖКА
Я знал: вор в один день честен не станет. Чтобы стать честным не ради другого человека, которого любишь, не по чувству долга, а для себя, по собственной душевной потребности, нужны годы. Я помнил себя. Я никогда ничего не брал в колонии, потому что любил Антона Семеновича и огорчить его для меня было все равно, что ударить самого себя. Но опустошить чужую бахчу или «занять» молока в чужом погребе я мог без малейших угрызений совести. Я был честен для него, потому что ему это было важно, а не для себя. И помню, однажды ночью, при свечке, заслоняя ее огонь, чтоб не мешать соседям, я читал «Мои университеты». Читал почти до рассвета и чувствовал, как что-то переворачивается в груди. Потом выскочил на улицу, поглядел на окошко Антона Семеновича и сказал, как клятву: никогда, никогда ни у кого ничего не возьму! И правда: никогда с тех пор не брал, и уже не ради Антона Семеновича, а потому, что невозможно мне было взять, – я это ощутил как мерзость и грязь.
И вот приглядываюсь к Панину. Что должно с ним случиться, чтобы он проснулся, чтобы для него стало не безразлично презрение товарищей или доброе слово старшего? Как ни труден был Репин, но даже он меня беспокоил меньше. Репин безразличным не был. И Репин никогда ничего не копил. Он щедро делился всем, что имел, – правда, делился не всегда бескорыстно, однако он не был стяжателем. Панинские масштабы с репинскими не сравнить. Но Панин копит, и с этим трудно, очень трудно будет справиться. А справиться надо.
Панин был все время у меня на глазах и все время как будто занят, но душа у него была свободна, ничто его не занимало, кроме его скверной маленькой страстишки.
Вот мы организовали у себя общество «Друг детей». Петька спросил:
– А что мы будем делать?
– Будем помогать стране добиваться, чтобы не было ни одного беспризорного и чтобы все детские дома были хорошие, – объяснил Алексей Саввич.
Ребята это поняли своеобразно, но, в сущности, правильно: то один, то другой приводил из города знакомого мальчишку («на базаре встретил», «из приемника сбежал»). Иногда мы оставляли такого у себя, чаще добивались, чтоб его определили в другой детский дом («Семен Афанасьевич, а вы наверно знаете, что тот дом хороший?»).
Я сказал Панину:
– Может, есть у тебя дружок в городе? Приводи.
– Нет дружка, – скучно ответил он.
Готовились мы к спортивной игре, и я старался давать ему поручения посложнее, позанятнее, но он ни разу ни одному не обрадовался, все делал без малейшего интереса.
Первое движение в этой стоячей, застывшей душе я заметил, когда к нам пришел Владимир Михайлович. Он сразу обратил внимание на скуластого угрюмого, никогда не улыбающегося парнишку. Несколько раз Владимир Михайлович предлагал Панину проводить его до дому, однажды послал к себе за какой-то книгой. И наконец услышал я такой разговор:
– У меня к вам просьба, Витя. Не можете ли вы сделать такую легкую фанерную подставочку, чтоб человек мог писать лежа?
Вот я сейчас вам покажу… – И он несколькими штрихами набросал примерный чертеж «подставочки».
Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.
– У нас другие лучше умеют… Я, может, не так сделаю, – сказал он наконец.
– А вы попробуйте, попытайтесь. Я раз видел, как вы выпиливали рамку, у вас это очень хорошо получалось. А здесь, в сущности, то же самое. Вот, взгляните…
Панин с сомнением поглядывает на Владимира Михайловича. «Уж так ты и смотрел, как я выпиливаю!» – написано на его лице.
– Нет уж, вы обещали попробовать, – убедительно повторил Владимир Михайлович.
Я видел – его мысль зацепилась за мальчишку и уже не отпускает его. Он подробно расспрашивал меня о Панине и, выслушав то немногое, что я мог рассказать, произнес почти про себя:
– Надо им заняться. Надо очень заняться, нельзя упускать. И нельзя думать, будто его совсем ничто не трогает. У меня, знаете, когда-то был ученик. Угрюмый, необщительный. Учился средне. А группа была яркая, способная. Я как-то его совсем упустил. И вот в конце года, перед каникулами, он подходит и говорит: «Большое спасибо, Владимир Михайлович!» – «За что?» – «За то, что называли меня по имени. Меня все зовут по фамилии, а вы – по имени!» Да. У меня до сих пор уши горят, когда вспоминаю об этом. Стыдно, знаете…
– Извините меня, Владимир Михайлович, но, боюсь, нашему Панину такая тонкость чувств несвойственна, – сказал я. История показалась мне несколько сентиментальной и, уж во всяком случае, к Панину отношения не имеющей.
По-видимому, мое мнение о Панине разделял и Стеклов.
– Повадился Панин к Владимиру Михайловичу, – сказал он озабоченно. – Владимир Михайлович человек такой… всем верит… А только как бы Панин там чего не свистнул…
– Не люблю, – сердито сказала Екатерина Ивановна, прежде чем я успел ответить, – не люблю, когда привыкают думать о человеке худо! Человек – не вещь. Он растет, меняется. Панин видит, как к нему относится Владимир Михайлович, и ничего у него не возьмет.
Сергей из вежливости не возразил, только помычал себе под нос, но я стал замечать, что, когда Панин шел провожать Владимира Михайловича, с ними непременно увязывался кто-нибудь из отряда Стеклова – Лобов, Леня Петров или еще кто из малышей. Разумеется, ничего не подозревавший Владимир Михайлович не возражал против этого, а Стеклову, видно, так было спокойнее.
Как-то, вернувшись от Владимира Михайловича, Панин сказал мне:
– Семен Афанасьевич, вы Анну Сергеевну знаете, которая у Владимира Михайловича за хозяйством глядит? У нее дочка пять лет с постели не встает. – И, помолчав, добавил: – Я подставку сделаю.
– Он тебя с ней познакомил?
– Да. Говорит: вот, Наташа, это Витя Панин. А она говорит: садись, Витя…
И вдруг, как будто без всякой связи с предыдущим, он сказал:
– Семен Афанасьевич, я уйду.
Я не сразу понял:
– Куда уйдешь? Почему?
– Из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу.
Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Стало быть, он раздумывал, спорил с собой! Но я сказал только:
– Что ж с тобой делать! Подводи.
А дня через два в мастерской Панин сказал:
– Слушай, Жуков… помоги мне эту… как ее… подставку…
Видно, он все-таки немного разбирался в людях, если обратился именно к Жукову. И, конечно, Саня добродушно согласился:
– Ладно, давай. Покажи, как тебе Владимир Михайлович объяснял. Цел рисунок-то?
Они возились несколько дней, советовались с Алексеем Саввичем, соображали, как будет лучше, удобнее, и наконец легкий складной пюпитр был готов. Я не сразу понял, почему Панин то и дело выбегает на дорогу, потом сообразил: ждет Владимира Михайловича. А Владимир Михайлович в тот день так и не пришел, и уже в сумерки Панин попросил разрешения отнести подставку. Я разрешил.
Вернувшись, он подошел ко мне и сказал, против обыкновения не пряча глаза и не таким тусклым голосом, как всегда:
– Отнес. Она мне сказала: «Спасибо тебе. Спасибо, – говорит. – Мне теперь ловчее писать».
Я побаивался, что, придя на другой день, Владимир Михайлович станет преувеличенно хвалить Панина. У ребят это вызовет не сочувствие, а подозрение, не для них ли произносятся такие похвалы. Но Владимир Михайлович только сдержанно сказал Панину:
– Наташа велела еще раз тебя поблагодарить. Очень удобно и хорошо ты сделал.
Это было сказано почти мимоходом. Но кое-кто из ребят был при этом, и я мог не сомневаться: знать будут все.
На том пока и кончилось. У нас с Паниным долго не было никаких разговоров, и как будто ничего не изменилось. И, однако, перемена была – едва ощутимо, чуть приметно сдвинулось что-то в отношении к нему ребят. Появилась искра интереса или, вернее, любопытства: если к тебе по-хорошему относится Владимир Михайлович, так, может, ты и в самом деле чего-нибудь стоишь?
38. «ХОЧЕШЬ ВЫТЬ МОЛОДЦОМ?»
– Ну вот, – сказал однажды Владимир Михайлович, придя к нам, – у меня есть предложение. Разошлите, Митя, ребят – кто принесет самую важную новость?
Он не сказал, какая может быть новость. Но всем было ясно: он что-то знает.
– А чего, Владимир Михайлович? Чего? – приставал Петька.
– Ты разведчик? Вот и разведай, – невозмутимо сказал Владимир Михайлович, который во всем нашем доме только Петьке и еще двум-трем малышам из отряда Стеклова говорил «ты».
За время между обедом и ужином разведчики исколесили весь район предполагаемых «военных действий». Подсолнушкин сообщил, что по расписанию введен дополнительный дневной поезд, а самый ранний, напротив, отменен. Павлуша Стеклов узнал, что лесник, видно, уехал – сторожка на запоре. А по реке все ходит чей-то парусник, рассказал Володин. Все приходили и сообщали что-то новое, всякий раз мы смотрели на Владимира Михайловича – и всякий раз понимали: не то. Да и сами видели: ничего нет в этих сообщениях такого, что могло быть для нас важно.
Но когда уже зазвонили к ужину, в дом влетели Коробочкин и Петька. У обоих, кажется, глаза готовы были выскочить из орбит:
– Приехали! Из Ленинграда приехали!
Да, вот это была новость!
– Откуда вы знали, Владимир Михайлович?
– Не буду сочинять: узнал случайно. Шел за газетой на станцию, а навстречу мне попались ребята, человек десять…
– Так это же не они! Их сто!
– Я думаю – передовая группа. Для подготовки.
– Да что гадать? – сказал Алексей Саввич. – Давайте сходим к ним.
– Давайте, – поддержал я. – Отправимся завтра с утра. Я думаю, им и помочь надо в чем-нибудь. Королев, собери человек десять.
Король отобрал ребят, и я слышал, как он наставлял их:
– Придем – здравствуйте. Если что надо, поможем. Но глаза не пяльте и не выспрашивайте, а то они подумают – выведываем.
По утреннему холодку мы пошли к школе, в которой должны были расположиться приехавшие. По дороге Петька и Коробочкин уж не знаю в который раз, перебивая друг друга, рассказывали, как они додумались разведывать именно в этом направлении. Петька был полон своим успехом. Вот это и есть настоящая разведка: принесли самую важную новость! Не то что другие. Вы только подумайте, что разведал Подсолнух! Какое нам дело до этого поезда? А Павлушка? Лесник уехал – ох, и новость! Коробочкин был гораздо сдержаннее, но и он понимал, что они с Петькой показали себя. Не шутка – всех опередили…
Коробочкин старался быть скромным и усиленно супил брови. Борис Коробочкин вообще человек серьезный, а черная родинка под левым глазом придает его лицу еще более хмурое выражение. Но сейчас это облупившееся от загара лицо то и дело начинает расплываться в невольной улыбке…
– Пришли! Все сразу пойдем?
На участке возле маленькой, одноэтажной школы бегали ребята – кто с тряпкой, кто с ведром. Я сразу вспомнил наши первые дни, первые хозяйственные хлопоты, всеобщую приборку, точно на корабле.
– Здравствуйте! Заходите, заходите! – закричала Женя – та самая светловолосая девочка, которая так ловко играла в баскетбол.
И все остальные сбежались на ее голос.
Как и думал Владимир Михайлович, ленинградцы выслали ударную группу, которая должна была все подготовить к приезду остальных. В группе было десять ребят – и таких ребят, которые, видно, не теряли времени даром и проводили лето не в библиотеке, не в классной комнате. Все они, как на подбор, были крепкие, загорелые – даже худенькая Женя успела загореть до шоколадного оттенка – и работы не боялись. Они скребли, мыли школьный домик, в котором должны были разместиться, пилили, кололи дрова. С ними не было взрослого, они сами себе готовили еду. Надо сказать, и мы им помогли.
На первых порах пионеры и мои ребята приглядывались друг к другу, но это длилось недолго.
– Вам не надо ли чего? – спросил Король, как и репетировал накануне с ребятами. – Может, чем помочь?
– У вас лишнего ведра не найдется? – помявшись, спросил старший мальчик, руководитель группы (до сих пор помню его фамилию – Голышев). – Так нескладно вышло: грязные ведра мы взяли – мыть полы, а чистого для воды не захватили. Вот одно добыли, надо бы еще одно, пока наши не приедут…
Король вопросительно посмотрел на меня.
– Надо дать, – сказал я.
– А ну, Володин, сгоняй! – велел Король.
«Сгонять» было не так просто – нас разделяло около трех километров. Пока Володин «гонял», мои ребята бродили, присматривались, но ни о чем не расспрашивали, помня наказ Короля: «Подумают – выведываем!» Я не вмешивался, считая, что они сами должны разобраться.
Володин обернулся с рекордной быстротой. Он принес не только ведро, а еще, по собственной инициативе, кудлатую новенькую швабру.
– Вот… я думал, может, удобнее… полы… – сказал он отдуваясь.
– Ой, вот спасибо! Какой молодец, что догадался! – Женя почти выхватила у него из рук швабру. – А то с тряпкой ползать даже надоело.
– Он у нас вообще… соображает, – сдержанно сказал Король, но я видел, что он очень доволен.
Похвала Короля чего-нибудь да стоила, и обрадовать ленинградских девочек было лестно, а потому Коробочкин тоже проявил инициативу:
– А то еще можно душ наладить. Как у нас. Бочка такая и ведро. С дырками. Душ. Если, конечно, хотите.
До сих пор мне не часто приходилось слышать от Коробочкина такие длинные речи. Успех был необычайный:
– Вот это да! Это бы очень хорошо! Наши приедут, а тут душ – пожалуйста, освежайтесь! Вот будут рады!
С этого и пошло. Мастерили душ, наводили порядок во дворе, с готовностью брались за все, чем можно было помочь пионерам. И те принимали помощь просто и дружески.
– Чего делать? – спрашивал кто-нибудь из наших, едва придя.
– Айда картошку чистить! – приглашал дежурный по кухне.
– Сами почистят, на то и дежурные! А вы идите лучше сюда, палатка заваливается!
В первый же день Саня Жуков сказал мне:
– Семен Афанасьевич, не всех можно туда пускать. Как бы чего не вышло. Панин, например…
– Значит, пускай назначает совет дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41