– Вы школу совсем-совсем оставили? – с сожалением воскликнула все та же стриженая девушка, похожая на мальчишку.
Она с первой минуты встречи уцепилась за локоть Екатерины Ивановны и уже не выпускала его.
– Ну, почему же? Здесь у меня всё сразу – и семья и школа.

27. «К ДВУМ ЕДИН…»

В школах кончались переводные испытания. «Ленинские искры» пестрели сообщениями об ударниках учебы, о классах со стопроцентной успеваемостью и о классах, которые пришли к испытаниям неподготовленными. А мы не могли подводить итоги. Нам не на что было оглянуться – нам надо было думать о будущем, о предстоящей осени и исподволь готовиться к ней.
Именно так и поступала Екатерина Ивановна. Она уже знала, как умеет читать, писать и считать каждый в отрядах Стеклова и Володина, где были собраны самые младшие ребята, знала, каково образование Петьки, который у нас с самого начала не по возрасту попал в отряд Жукова. Она не устраивала особых поверок, отдельных экзаменов. Однажды я слышал – под вечер она читала ребятам «Бежин луг», потом обратилась к Лёне Петрову:
– Почитай теперь ты, а я пока немного отдохну – устала…
Леня совсем растерялся:
– Да что вы, Екатерина Ивановна! Да я не умею… я плохо очень…
– Читай, читай. Я совсем охрипла. Читай, мы слушаем.
Краснея, потея, смущаясь, Леня начал по складам разбираться в длинных и плавных тургеневских периодах.
Послушав минуты три, Екатерина Ивановна сжалилась:
– Ну, отдохни. Павлуша, теперь ты смени его.
Павлуша Стеклов приступил к делу куда бойчее – он читал очень внятно, даже с выражением.
– Ну куда годится человек без знания арифметики! – услышал я в другой раз. – Да ведь она на каждом шагу нужна. Даже дикий человек не мог обойтись без чисел. Когда ему надо было назвать число, он показывал на предметы, которые всегда встречаются в природе именно в таком количестве. Что, непонятно? Сейчас объясню. Как было сказать «один»? Первобытный человек говорил: «луна» – ведь луна одна в небе. Вместо «два» он говорил «глаза»…
– Верно! Глаз-то всегда двое! – крикнул Петька, сам удивленный и гордый таким открытием.
– А когда надо было назвать число «четыре» – говорили «лев».
– Потому что сколько ног? Четыре! – вслух догадался кто-то.
– А три как же? – осведомился младший Стеклов.
– Да, вот это было трудно. В жарких странах говорили: «нога страуса», потому что у страуса на ноге три пальца. А где страусы не водятся, там люди не знали, как быть…»
Осторожно, шаг за шагом, Екатерина Ивановна приохотила ребят к занятиям, а они еще даже не успели заметить, что учатся!
Как-то под вечер, сидя в спальне у младших, она сказала:
– Вот что: до сих пор я все задавала вам разные задачки – теперь задавайте-ка вы мне. Придумайте какую-нибудь задачку сами.
– Приду-умать?
– А мы не умеем!
– Вы не видите задач? Неужели? Да их кругом сколько хотите.
Ребята озираются по сторонам, силясь понять, чего хочет от них Екатерина Ивановна. Уж не шутит ли она? А Екатерина Ивановна встает, ходит по комнате, дотрагиваясь до кроватей, подушек, до тумбочек, и все повторяет:
– Смотрите-ка, вот задача, вот задача, и здесь тоже, да не одна, а целых две. Ну-ка, Павлуша, иди сюда. Сосчитай эти кровати.
– Одна… две… семь, Екатерина Ивановна!
– А в том ряду?
– Одна… две… три… девять! – докладывает Павлушка.
– Ой, я догадался! – кричит Леня. – В одном ряду было семь кроватей, в другом девять… – и вдруг умолкает, точно ему не хватило дыхания.
– Ну, а дальше? – спрашивает Екатерина Ивановна. – Это вся твоя задачка?
– Нет, не вся! – кричат ребята. – Можно узнать, сколько в двух рядах!
– А можно – на сколько в нашем ряду больше!
– Ну хорошо. А теперь давайте так. Вот я пишу. Всем видно? – И Екатерина Ивановна крупно и четко выводит, на листе бумаги: 26+12. – Придумайте на эти числа задачку.
– Мы им забили двадцать шесть мячей, а они нам двенадцать – сколько всего забили? – выпаливает Петька.
– Эх, ты! Кто же так считает – сколько всего? Надо считать, на сколько у нас больше! – кричит Вася Лобов.
Позже, по дороге в столовую, ребята то и дело окликали:
– Екатерина Ивановна! А вот еще задачка! А вот еще!
И за ужином они не могли успокоиться: считали тарелки, ложки, ломти хлеба, даже ягоды в компоте и тут же сочиняли про них задачи.
Постепенно среди малышей не осталось ни одного, кого Екатерина Ивановна не заставила бы думать, придумывать, соображать. Она исподволь усложняла задачи, уверившись, что ребята хорошо и сознательно справляются с простыми. И они решали задачи и примеры с пылом, потому что горячо и увлеченно занималась арифметикой сама Екатерина Ивановна. Этого огонька в ней, видно, не погасили годы, да, я думаю, она и не повторяла из года в год одно и то же, а всякий раз неистощимо придумывала что-то новое, свое.
И еще услышал я однажды: бежал по двору вприпрыжку Вася Лобов и выкрикивал нечто непонятное – то ли стишок, то ли считалку. Наконец я поймал рифму: «надзирай».
Должно быть, недоумение еще не сошло с моего лица, когда я столкнулся с Екатериной Ивановной, потому что она сразу спросила:
– Что это вас так удивило, Семен Афанасьевич?
– Да вот не успел разобрать – что-то загадочное Лобов припевает, рекомендует надзирать над чем-то.
Она рассмеялась:
– Не надзирать, а назирать. Это я им рассказывала про первый русский учебник арифметики Магницкого. Некоторые места там написаны стихами, вот ребятам и понравилось.
И она, улыбаясь, продекламировала мне загадочную Васькину «считалку»:

К Двум един – то есть три,
Два же к трем – пять смотри.
Так и все назирай,
Таблицу разбирай!

Несколько дней спустя Екатерина Ивановна сообщила мне:
– По арифметике все младшие – примерно вторая группа. Читают хуже, но я их за лето подгоню. А как со старшими?
Со старшими дело обстояло не блестяще. Поодиночке их проверил по арифметике Алексей Саввич, по русскому языку – Галя и Софья Михайловна. Человек тридцать едва-едва годились в третью группу, человек двадцать – в четвертую и десяток с большой натяжкой – в пятую. Среди этих оказались Жуков, Подсолнушкин и Володин. Володина я никогда не считал чересчур способным и сообразительным, а между тем выяснилось, что он хорошо читает, довольно грамотно пишет и очень толково решает задачи.
Многие взрослые ребята, в том числе Суржик и Колышкин, которым уже стукнуло по четырнадцати, едва годились в третий класс. Трудновато было представить себе, как это они будут сидеть на одной парте с Петькой.
По истории, ботанике и немецкому языку все – и маленькие и большие – были одинаково безграмотны. Знания по географии носили… как бы это сказать поточнее… несколько односторонний характер. Суржик хорошо знал Грузию – он изучил этот солнечный край, путешествуя на крышах вагонов или же, напротив, под вагонами, в так называемых собачьих ящиках.
Подсолнушкин знал Центрально-Черноземную область: не было, кажется, на Орловщине, в воронежских и курских краях такого детского дома, где он не пожил бы хоть два-три дня. Репин побывал во всех крупнейших городах страны, мог кое-что рассказать не только о Ленинграде и Москве, но и о Киеве, Харькове, Тифлисе, Минске, Севастополе. Но у большинства прошлое было не столь романтическим, и странствия по детским домам не прибавляли, им знаний по географии.
– Кое-какие дыры заштопаем в процессе занятий, – говорила Софья Михайловна. – Но хорошо бы кое-что наверстать заранее, прямо бы сейчас. Надо подумать…

28. В ЛЕТНЕМ САДУ

В Ленинград я ездил часто. Подолгу просиживал в гороно, ловя окончивших педагогические институты. Мне хотелось поговорить с человеком начистоту, прежде чем его направят в Березовую поляну. Если тебе присылают работника, поздно спорить. Мне же нужны были не просто «направленные», а такие, которые шли бы к нам по своей охоте.
И такой подбирался у нас педагогический коллектив, что я вставал поутру с особенным чувством радости и покоя. Вставал и думал: что такое хорошее у меня нынче? А, да: Алексей Саввич! Екатерина Ивановна! Это были не слова, а постоянное ощущение. Я мысленно видел Екатерину Ивановну, тесно окруженную ребятами, или Алексея Саввича в мастерской – и это с самого утра наполняло меня уверенностью: день в хороших руках. Если надо, могу уехать хоть на сутки– и не будет точить, подгонять тревога.
В тот жаркий июньский день пришлось захватить с собой Костика.
– Купи ему башмаки, – наставляла Галя. – Примерь как следует, чтоб не жали. И Леночке такие же.
– Давай, уж и ее с собой.
– Хватит с тебя одного. А размер одинаковый. Когда вас встречать?
…Костик сидит передо мною в вагоне. Глаза у него совсем круглые – значит, предвкушает новые впечатления. А может быть, просто хочет спать – перед сном и у него и у Леночки глаза всегда становятся круглыми, как у совят. На лице у Костика отражается все, о чем он думает, что слышит. Словно легкие облака, проходят по его лицу отражения мыслей.
– Папа! Мы купим в Ленинграде башмаки?
– Купим.
– И Леночке купим в Ленинграде башмаки?
– И Леночке.
– Кожаные?
– А какие же еще?
– Я кожаные хочу.
– Кожаные и купим.
– Папа, а я к тебе сяду?
– Ладно, садись.
Он устраивается поудобнее у меня на коленях и вздыхает удовлетворенно, покойно: вот, мол, и достиг, чего хотел. Потом приникает лицом к окну. Нос у него совсем расплющился.
– Осторожней, Костик, стекло раздавишь.
– Ну что я, глупый? – солидно возражает он и очень строго смотрит на девушку, которая позволила себе громко рассмеяться, услышав его ответ.
– И чего смешного?.. – тихо говорит он, прижимаясь носом к стеклу. И еще тише, почти шепотом: – Новое дело!
Знакомый оборот! Узнаю Павла Подсолнушкина. Павел не речист, и эти два слова – «новое дело» – вполне успешно выражают у него возмущение, удивление, укоризну и неудовольствие.
– Костик! – предостерегающе говорю я. Костик молчит, отлично понимая, что я имею в виду. Он больше не смотрит на смешливую девушку. Она протягивает ему конфету в пестрой желто-красной бумажке, но он только поджимает губы и энергично мотает головой из стороны в сторону.
– Какой гордый! – говорит девушка и снова смеется.
Костик смотрит в окно, я – на Костика. Смотрю и думаю о своем.
Я теперь сплю по ночам. Первое время мы толком не спали – ни я, ни Алексей Саввич, ни Екатерина Ивановна: каждую минуту могли постучать в дверь, могло обнаружиться, что кто-то кого-то избил, кто-то сбежал, что-то украдено, испорчено, разбито. Даже когда все начало понемногу налаживаться, мы не знали ни дня, ни ночи, ни часу покоя. А вот теперь я стал спать крепко.
Вчера вечером ко мне зашел Суржик и молча положил на стол тридцать два рубля.
– Что за деньги?
– Это за портсигар.
– Какой портсигар?
– Ну, тогда… помните? И, в кошельке у вас было сто рублей. Так я остальное после отдам, вы не думайте. А это пока…
– А-а, вот что. Ну, спасибо. Иди и не спотыкайся больше.
Он ответил по форме:
– Есть не спотыкаться!
Когда он был уже у двери, я сказал:
– Погоди. А эти деньги у тебя откуда?
Он круто оборачивается. Лицо у него багровое, и второй раз я вижу его глаза – гневные, умоляющие, подернутые внезапными невольными слезами, которых не сдержать.
– Семен Афанасьевич! – Он гулко ударяет себя кулаком в грудь. – Пятнадцатого мая день рожденья, бабушка прислала семь рублей. Да из тех шесть не истратил! Десять рублей мне Репин был должен. Пять…
– Ладно, всё. Иди.
– Нет, а зачем вы…
– Да ты не обижайся, я просто хотел знать. Иди, Суржик.
Ошибка. Нельзя было спрашивать.
Я делаю много ошибок, знаю. Самое опасное – растеряться перед сложностью и многообразием характеров, которые тебя окружают.
Когда я в письмах спрашиваю Антона Семеновича, как поступить в том или ином случае, он отвечает: «А я не знаю, какая у вас в тот день была погода». Это значит: все зависит от обстановки, от всей суммы реальных обстоятельств – все надо уметь учитывать, все надо уметь видеть. Мелочей нет, все важно. Да, конечно. Но мне кажется иной раз, что я утону именно в мелочах.
Их много, и я не всегда умею определить, насколько одно важнее другого, что можно отодвинуть, за что необходимо схватиться прежде всего.
– Папа, – говорит Костик, – я скажу тебе на ухо: я хочу ту конфету. Красненькую.
Оглядываюсь. Той девушки уже нет – мы даже не заметили, на какой остановке она сошла.
– Ничего не поделаешь, Костик. Надо было сразу брать.
– А зачем она смеялась?

С вокзала мы с Костиком идем пешком. Хорошо! Ленинград опушен ранней, еще не запылившейся зеленью. Он помолодел, и уже не такими строгими, как тогда, в марте, кажутся мне его прямые улицы. Будто раздвигая суровый гранит набережных, струится живая голубизна опрокинутого неба, течет и дышит Нева. Еще очень рано, можно пройтись пешком. Хорошо! Радостно поглядеть в этот ясный час на удивительный город. И радостно держать в руке руку сына, смотреть сверху на круглую розовую щеку с тенью длинных ресниц. Костик шагает рядом со мной, стараясь попасть в ногу, но на каждый мой шаг приходится два его.
В вестибюле гороно я оставляю его под присмотром добродушной гардеробщицы, которая уверяет меня, что я могу ни о чем не беспокоиться. Правда, мы с Костиком договариваемся, как мужчина с мужчиной: он будет сидеть тихо и терпеливо ждать, пока я не вернусь, закончив все свои дела. А потом уже пойдут наши с ним дела, общие.
У нас сегодня много дел в городе. Я должен был зайти в гороно, потом мы должны купить башмаки, купить краски и кисти для наших художников, а кроме того, давно обещано, что мы зайдем в Летний сад и посмотрим памятник Крылову. И когда я через полтора часа спускаюсь в вестибюль, я нахожу гардеробщицу в совершенном восторге от Костика, а самого Костика – очень довольного собой: он честно, по-мужски сдержал слово – никуда не бегал, не скучал, сидел тихо и, конечно же, не плакал. Придется отложить покупки – Костик заслужил сперва обещанную прогулку.
Мы идем по мосту. Под ним струится Нева. Останавливаемся, смотрим вниз. Долго, без конца, можно смотреть на пламя костра и на бегущую воду. Потом я перевожу глаза на Костика – лицо у него серьезное, сосредоточенное. Он тоже смотрит в воду. О чем он думает?
– Пойдем, – говорю я.
Снова шагаем: я – один шаг, Костик – два. Минуем мост, идем по набережной. Слева Нева, справа решетка Летнего сада. Вглубь сада убегают белые статуи, переливается на солнце листва деревьев. Безлюдно. Может, потому, что час еще ранний?
– Смотри, Костик: во-он там памятник… Я не успеваю договорить.
– Памятник! Памятник! – Костик вырывает руку и бежит вперед по дорожке.
Подойдя, не нахожу на его лице и тени прежней задумчивости – оно все в движении, в улыбке, которая светится в глубине глаз, и на губах, и в ямочке на щеке. Обеими руками Костик ухватился за ограду, приподнялся на цыпочки; его голос и смех раздаются, кажется, на весь сад:
– Гляди! Гляди! Журавль! И лиса! С хвостом! Ой, какая! Папа, гляди – петух! А это кто? Это кто смешной? Обезьяна? Чего она делает? Папа, Леночку приведем сюда? Папа, Леночку!
Мы глядим и не можем наглядеться, так все это хорошо и весело – и звери, и птицы, и сам Крылов, грузный, спокойный, добрый и насмешливый, – настоящий дедушка.
– Костик, пошли!
– Погоди! Еще посмотрим немножко.
– Костик, а башмаки покупать?
– Папа, еще немно-ожко! Это медведь, папа? Я хочу туда, я перелезу…
И вдруг он застывает неподвижно, таращит глаза и приоткрывает рот. Я смотрю вокруг – что с ним? Что он увидел? Не успеваю я понять, что случилось, как Костик срывается с места и бежит куда-то направо.
– Король! – кричит он во все горло. – Король!
Под кустом сирени на скамье сидит оборванная серая фигура. Тут же на куске газеты – булка и еще какая-то снедь. Непонятно, как Костик издали признал в этой фигуре Короля, но он с разбегу кидается в колени оборванцу, все так же крича:
– Король! Король!
– Король! – зову я.
Он встает.
Я видел это лицо и бесшабашно-веселым, и злым, и насмешливым. Я видел его угрюмым и задумчивым в последнюю нашу встречу. Но никогда на моей памяти не было оно таким незащищенным, таким беспомощным. Король держит Костика за плечи и смотрит на меня испуганно и удивленно. Костик запрокидывает голову и обращает к Королю сияющую, влюбленную улыбку:
– Ты куда уходил? Ты с нами домой поедешь? Папа, он с нами поедет!
Я еще не успел спросить себя, поедет ли он, захочет ли поехать с нами. Но я был так рад, что он здесь, что я вижу его! И на его лице недоумение, испуг, тревога понемногу словно таяли, сменяясь каким-то новым выражением. Он стоял у скамьи, опустив руки на плечи Костика, и по-прежнему, как бывало, смотрел мне прямо в глаза.
– Здорово, – сказал я наконец и сел на скамейку. – А где Разумов? Где Плетнев?
– Плетнева нет… а Разумов здесь… Мы с ним на юг собираемся.
Его желтые глаза стали прежними, озорными и смелыми, и голос прозвучал, как и прежде, независимо и вызывающе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41