И вот мы с ним вышли из ворот тюрьмы.
– Сейчас пойдем на базу, Семен, там кое-что получим, погрузим и двинемся домой. Конем править можешь?
– Могу.
– Я, брат, замучился: не конь – беда, и, как назло, через каждые полверсты распрягается.
На продбазе Антон Семенович вручил мне ордера на хлеб, пшено, леденцы и жир – получай! – а сам куда-то скрылся. Я все получил, уложил и, стоя у нагруженных саней, размышлял: как же так? кто он? куда мы поедем? что за чудак – прямо из тюрьмы забрал, распоряжается, как дома, доверил получить столько добра…
– Получил? Вот и хорошо! А то самому пришлось бы возиться. А я до смерти не люблю весов и весовщиков этих – надувают они меня. Ну, запрягай.
Что такое со мной сделалось? К тому времени я уже привык, чтоб люди слушались меня, а тут скажи он: «Сам впрягайся и тяни эти самые сани», – впрягся бы.
Поехали мы по большому шляху Полтава–Харьков. Мороз пробирал насквозь, кругом снежное поле, ветер.
– Замерз, Семен?
– Нет.
– Возьми вот башлык, натяни на голову.
– Так я ж не замерз.
– Возьми. Отогреешь уши – отдашь мне, так и будем выручать друг друга.
И Антон Семенович накинул на меня свой башлык. И каким теплым показался мне этот ветхий башлычок!
Немного погодя он сказал:
– Ну как, отогрелись уши? Дай, брат, теперь мне, а то как бы я свои совсем не потерял.
Я поспешно снял башлык и передал его Антону Семеновичу. Только всего и было в тот вечер. Но это было очень много!
Тут же вспомнился мне и другой вечер, оставивший в моей душе такой же глубокий, такой же неизгладимый след.
Однажды я встретил его во дворе ночью, уже после отбоя. Я всегда радовался, когда заставал его одного. Словом, сказанным с глазу на глаз, я особенно дорожил – мне казалось, что оно принадлежит только мне, мне одному.
– Почему не спите, Антон Семенович? – спросил я, надеясь, что он хоть ненадолго задержится и мы перекинемся несколькими словами.
Антона Семеновича как-то передернуло, и он сказал с усилием:
– Оставь меня в покое. Ты такой же зверь… нет, хуже – такое же животное, как и все те…
– Антон Семенович! Да что с вами? Что случилось?
– Я вам отдал все, что есть в человеке лучшего, – молодость, разум, совесть, честь. Я думал, вы люди, а вы стадо, орава хитрых мошенников!
– Антон Семенович, да что же случилось?
– Ты не знаешь, что случилось? Не прикидывайся дурнем, хватит! Ни одному из вас не верю! Вы не только меня растаскиваете на куски – вы друг друга пожираете. Ты не знаешь, что происходит в спальне? И ты хуже других: ты не играешь, а знаешь и, как трус, молчишь.
Он повернулся и ушел, а я стоял, как громом пораженный. Потом кинулся в спальню. Там едва теплился свет замаскированной лампочки. На кровати Буруна сидели в одном белье четверо пацанов. Сидели они такие пришибленные, покорные и жалкими и отчаянными глазами смотрели на Буруна, который невозмутимо тасовал карты.
– Хватит играть! – крикнул я с порога.
– Антон? – насторожился Бурун.
– Не Антон – я. Хватит!
– Ого!
– Жевелий, Гуд и все вы – спать!
– Да ты что, Семен? Смотри ты, благородный нашелся!
– Прекрати игру! Что выиграл – хлопцам. Не имеем мы права измываться над Антоном!
– А я что – с ним играю? Ему-то что. Или ты к нему в адвокаты записался?
– Еще раз говорю: прекрати!
– Да иди ты… – начал Бурун – и не договорил. Лицо у меня, что ли, было уж очень бешеное, только он поперхнулся и сказал угрюмо: – Ладно… кончили…
Нет, человек чувствует доверие не только в теплом, душевном разговоре – чувствует и в гневе, в резком, беспощадном слове. Гнев Антона Семеновича, его презрение всегда были так искренни и человечны, что пробуждали самое заветное, самое человеческое и в нас. Даже самые ленивые и тупые понимала сколько же сердца надо нашему воспитателю, сколько он тратит на нас, сколько себя отдает – для чего? Только для того, чтобы мы стали людьми и жили как люди.

23. ПИОНЕРЫ

Мы обедали, когда в столовую ворвался запыхавшийся Суржик. Его обычно равнодушное и замкнутое лицо пылало румянцем, а глаза… может, мы в первый раз и увидели, что есть у Суржика глаза: всегда сонно прикрытые тяжелыми веками, они сейчас готовы были выскочить – и оказалось что они живые, беспокойные.
– Семен Афанасьевич! – выговорил он, с трудом переводя дыхание. – Там из Ленинграда… к нам… какие-то…
Ребята привстали, кое-кто уже побросал ложки, маленький Стеклов вскочил.
– Павлушка, ты что, разве кончил уже! Не кончил, так сиди! – услышал я выходя.
Отряд Жукова дежурил по столовой, а разве Саня позволит выйти, не дохлебав супа, не доев каши, – вот так просто выскочить из-за стола!
Суржик широко шагал рядом со мной, заглядывая мне в лицо и возбужденно повторял:
– «Доложи, говорят, заведующему. Ты, говорят, видно, дежурный, так доложи заведующему…»
– Да кто? Кто приехал?
Но тут до меня донеслась сухая дробь барабана. От калитки навстречу нам строем по двое маршировали пионеры – человек десять, все в форме и с галстуками. Высокий паренек в юнгштурмовке шел по левую руку. Сразу видно было, что он очень доволен всем – и четкой барабанной дробью, и выправкой своего маленького отряда, и славным, солнечным днем.
– Стой!.. Раз-два!
– Ах, кабы горн!.. – с отчаянием прошептал Суржик.
– Вы заведующий? – спросил вожатый.
– Я.
– Здравствуйте. Мы делегация от ленинградских пионеров с подарками для ваших ребят. Лучинкин.
– Очень приятно. Карабанов.
По чести сказать, я ничего не понял. Почему вдруг подарки, откуда? Но этот высокий мальчик в юнгштурмовке держался так твердо и весело, так уверенно смотрели его светлые глаза… просто невозможно было сомневаться, переспрашивать! Я оглянулся: прямо в рот мне, едва дыша, глядел Петька. Я кивнул. Раздался трезвон колокольчика, сзывающий на линейку, и тотчас из столовой, из спален, из парка к нам помчались ребята. Еще минута – и весь детский дом выстроился на линейке, как всегда – по отрядам, каждый на своем постоянном месте. Тем временем вожатый негромко скомандовал своим, и они мгновенно перестроились в одну короткую шеренгу лицом к линейке.
Дежурный командир Суржик стоял рядом со мной и беспомощно оглядывался, не зная, как быть, куда девать руки-ноги, ставшие еще более неуклюжими, чем всегда.
Вожатый вопросительно взглянул на меня. Я знаком показал, что уступаю ему честь и место.
– Слово для сообщения предоставляется Тане Воробьевой! – сказал он.
Из шеренги выступила стриженая смуглая девочка лет двенадцати. Как и у Петьки, неожиданными на этом смуглом лице были огромные серые глаза с голубоватыми белками – сердитые, упрямые глазищи.
Она сделала шаг вперед, отвела рукой со лба прядь волос, вздохнула, точно перед прыжком в воду, и очень решительно сказала:
– Товарищи!
Я обвел взглядом ряды товарищей. Они смотрели на девочку внимательно и с любопытством. А она, переждав секунду, так же решительно и независимо продолжала:
– Вам известно, что по призыву Горького продолжается сбор подарков для деревенских ребят. В начале марта были посланы первые посылки. Впереди по сбору идут Смольнинский и Петроградский районы. Отстают выборжцы. Пионеры Балтийского завода провели во всех цехах сбор технического оборудования. Завод «Красный гвоздильщик» посылает вам тетради и книги. Пионеры базы имени Урицкого посылают баскетбольные мячи, шашки, шахматы, настольные игры… База электроремонтного завода…
Девочка так и сыпала названиями, цифрами (шестнадцать молотков, шесть ножовок, десять зубил…). Ясно было, что выступать ей не впервой – дело простое, привычное и, может быть, даже чуть наскучившее.
Когда она приостановилась, чтобы перевести дух, из наших рядов раздался деловитый вопрос:
– А где все это?
Я узнал голос Володина. Кто-то прыснул, смех пробежал по рядам и умолк. Таня Воробьева слегка пожала плечами:
– Где? На станции. Там дежурный остался. Где… Как будто в этом дело!..
Но для нас дело было и в этом. Мы еще не умели мыслить отвлеченно. Привезены мячи, тиски, баскетбольные корзинки? Мало услышать об этом – надо поскорее поглядеть на них, потрогать и пустить в дело!
– Большое вам спасибо, товарищи пионеры, – сказал я. – Большое, сердечное спасибо и за ваши подарки и за то, что вы приехали к нам в гости. А теперь давайте знакомиться… Товарищ дежурный командир, командуй «вольно».
– Вольно! – надсадно крикнул Суржик.
Ряды дрогнули, но не распались. Гости тоже не двинулись с места. Мои и приезжие стояли и разглядывали друг друга.
– А не пообедать ли вам? – сказал я.
Это был, прямо сказать, мудрый ход. Гости переглянулись.
– Обедать! Обедать! – воскликнул Жуков. – Там еще много всего, и еще картошки варить положили, мы уже положили, сразу! Идемте! – радушно говорил он, протягивая руку и поворачиваясь то к одному, то к другому.
Его некрасивое, но такое подвижное и умное лицо все светилось оживлением и ожиданием чего-то хорошего, что сейчас непременно произойдет. Можно было подумать, будто он всегда только тем и занимался, что принимал гостей.
Ленинградцы уже не парами, а тесной кучкой, окруженные моими ребятами, двинулись с ними к столовой. Сероглазая Таня строго задавала Сане какие-то вопросы, а он отвечал ей очень вежливо и в то же время чуть снисходительно.
– А на станцию, на станцию-то? – теребили меня со всех сторон.
– Суржик, распорядись.
– Самому мне?
– Зачем самому? На кого же ты дом оставишь? Ты главный дежурный сегодня. Пошли кого-нибудь. Да вот хотя бы… Репина хотя бы. Он, кажется, свободен?
Суржик приоткрыл рот, втянул голову в плечи, оглянулся кругом, откашлялся… Он старался хоть немного, хоть на минуту оттянуть время. Но делать было нечего. И вот я и стоявшие вокруг ребята имели удовольствие слышать, как Виктор Суржик, слегка заикаясь, отдает приказание Андрею Репину:
– Слушай, Репин… это самое… Возьми троих, какие тебе снадобятся… и на станцию… за этим… самым… чего привезли.
Репин выслушал молча, опустив глаза и слегка раздув ноздри. Плотнее сжал губы. Наверно, ему хотелось осадить Суржика, а может быть, и засмеяться. Но и ему ничего другого не оставалось делать: дослушав это нескладное приказание, он молча повернулся и пошел – исполнять.
Гости разместились за тремя столиками в нашей столовой – вместе с вожатым их было как раз двенадцать. Дежурные носились как угорелые от кухонного окошка к столам и обратно: то им казалось, что не хватает хлеба, то – за добавкой супа, то вдруг понадобилось в солонку, и без того полную, подсыпать соли.
– У вас баскетбола нет? Значит, хорошо что баскетбольные корзинки? – спрашивал маленький круглолицый пионер с ярко-розовыми, забавно оттопыренными ушами.
– Мяч есть. А корзинка никуда: обруч ломаный. Да мы в мастерской… – храбро стал объяснять Подсолнушкин и вдруг на полуслове запнулся.
– А библиотека есть? – спросил вожатый
– За книги большое спасибо, с книгами у нас плохо, – пришла на выручку Екатерина Ивановна.
– Еще привезем. Знаете, как сбор подарков идет? Все несут и несут просто наперебой, – сообщил еще один гость, самый маленький и, если не считать Тани Воробьевой, самый серьезный – он-то и был барабанщик.
– Ешьте, ешьте больше, – заботливо угощал Саня.
Он один вел себя совсем просто и непринужденно, в то время как остальные суетились вокруг приезжих, а Петька даже выбегал каждую минуту во двор и вновь мчался в столовую, не находя, что бы еще такое сделать.
Тем временем во дворе спешно наводился какой-то совсем уже сверхъестественный порядок. У нас и без того было чисто. Но сейчас Петька подобрал на бегу клочок бумажки и прошипел: «Сорят тут еще!..» Павлушка Стеклов подметал волейбольную площадку с таким видом, словно это был паркет бальной залы. Леня торопливо загонял куда-то своих кур. Он-то, конечно, был уверен, что Пеструха с цыплятами может служить украшением любого двора, но на него напустились со всех сторон. Оставалось только покориться.
Алексей Саввич с крыльца наблюдал за ребятами.
– Хозяевами себя чувствуют, – сказал он, встретясь со мной взглядом.
Больше всего я боялся, что они так и будут ходить кучками и глазеть на гостей, словно никогда не задирали вот таких же точно ребят на ленинградских улицах.
Но лед сломал барабанщик. Он вышел из столовой первым, маленький, не выше Лени Петрова, важный и серьезный, остановился на крыльце и чуть не наткнулся на Петьку. Восторженными и страдающими глазами Петька уставился ему в руки – на новенький краснобокий, сияющий медными винтами барабан. Потом глаза их встретились.
– Умеешь? – спросил барабанщик.
Петька помотал головой.
– Сейчас покажу. Бери палки…
Когда в дверях столовой показались вожатый, Таня и остальные, барабанщика и Петьку уже окружало плотное кольцо моих ребят. Никто из них не умел барабанить, но все наперебой поучали и советовали:
– Дробней, дробней надо! Левая у тебя отстает. Что ты все правой!
– Да ну вас! – досадливо отмахивался Петька.
У ленинградского мальчишки так здорово, так отчетливо получалось:

Старый барабанщик,
старый барабанщик,
старый барабанщик
крепко спал!

Он проснулся,
перевернулся,
всех буржуев
разогнал!

У Петьки так не выходило. А он очень не любил, когда что-нибудь не выходило! Да и кто это любит?
А потом на дорожке показались Репин, Володин, Колышкин и еще один ленинградец – они везли тачку, нагруженную ящиками. Когда они подошли поближе, я сказал:
– Все ящики надо на склад, там откроем и запишем. Книги – в клуб. Распорядись-ка, Репин.
И Репин стал распоряжаться:
– Стеклов, возьми вон тот ящик – унесешь один, он легкий… Володин, позови Жукова… Жуков, здесь книги, отнеси с кем-нибудь в клуб.
Он говорил холодно, негромко и словно пробовал каждого на зуб – не заспорит ли Стеклов? Не откажется ли Жуков? Но и тот и другой без слов повиновались. В мою сторону Андрей не смотрел, будто меня здесь и не было.
– А почему вы все без галстуков? – спросила вдруг Таня. – Или вы неорганизованные?
Стало очень тихо. Потом Жуков спросил настороженно:
– Почему неорганизованные? Чем мы плохо организованные?
– Ну, то есть, не пионеры. Не пионеры – это и есть неорганизованные. Так всегда говорят, и ничего особенного, – объяснила она, почувствовав себя неловко под недовольными взглядами ребят.
– Мы организованные, – сухо сказал Сергей.
– Но пионеров у вас нет? – Таня брала реванш. – А «Ленинские искры» вы выписываете? А интернациональные пятачки собираете? Гриша! – Тряхнув головой, сердитая девочка повернулась к вожатому: – Ты слышишь? Они даже не собирают интернациональных пятачков… А общество «Друг детей» у вас есть? Ну, знаете…
– Погоди, Таня, – спокойно остановил ее вожатый, и его смеющиеся глаза впервые стали по-взрослому внимательными и серьезными. – Ребята, – мягко добавил он, обращаясь к тем, что поближе, – вы говорили, у вас есть клуб? Покажите-ка…
– Клуб… он еще не так чтоб оборудованный, но все-таки… – отозвался Сергей не без смущения.
– Айда! – с готовностью вмешался Петька. – Идем, сейчас мы вам покажем. Клуб у нас большой!
Он пошел вперед, и его походка, приподнятые плечи, даже стриженый затылок, кажется, выдавали тревогу: только бы не ударить лицом в грязь!
– Вот, очень интересно! – сказал Петька, широким жестом указывая на разинувшего рот фанерного буржуя. – Можете попробовать. А вот столики – на прошлой неделе в мастерской сделали. Это под шашки-шахматы, только у нас пока одни шашки, Стеклов выточил с Алексей Саввичем…
– Шахматы мы вам привезли, – вставил лопоухий пионер.
– Вот и спасибо! А тут будут полки, мы сами сделаем. И поставим книги – ваши и еще свои, у нас тоже есть…
Про книжные полки Петька выдумал на ходу – у нас об этом еще разговора не было.
– А стенгазета у вас где? Не выпускаете? – спросила Таня.
– Погоди, Воробьева, – опять сдержал ее Гриша. – Давайте-ка, в самом деле, поупражняемся. Где у вас мячи? Ну-ка, я попробую… Р-раз! Два! Смотрите, не так это просто! А ну ты, Смирнов. Так! У тебя ловчее выходит. А ты, Таня?
– Я попробую, – хмурясь, сказала неугомонная Таня. – Но я все равно не понимаю, почему у них нет…
– Таня, не задерживай, всем хочется попробовать.
Искусством метания мячей Таня владела много хуже, чем ораторским, и, попав в рот мишени только один раз из пяти, стала смотреть вокруг еще более строго и критически.
Тем временем Петька, весь красный и взъерошенный, выскочил снова во двор.
– Колышкин! – услышал я за окном его голос. – Колышкин, иди скорей! Покажи им, покажи, как надо кидать! Да скорей ты!
Он терпеть не мог Колышкина и никогда к нему не обращался. Но тут дело было слишком серьезное.
Со своим обычным отсутствующим, сонным видом Колышкин вошел в клуб, протолкался вперед, подождал, пока Таня с прежним сомнительным успехом израсходовала оставшиеся ей мячи, потом взял ящик в левую руку и, не сильно, но точно взмахивая правой, почти не глядя, стал безошибочно кидать мяч за мячом прямо в разинутый рот буржуя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41