– Поедем скорее домой, – сказал Костик.
Я промолчал. Король отвернулся и сказал негромко, не глядя на малыша:
– Не могу я ехать, Костик.
– Нет, поедем! Папа, скажи ему!
Король быстро повернулся ко мне.
– Не поеду я, – заговорил он быстро, захлебываясь словами, разом опять потеряв всю свою независимость. – Я вам там ни к чему, зачем это я вдруг поеду. Мы на юг решили, зачем это я вдруг останусь… И Разумов не согласится…
– А я-то думал… – сказал я медленно, – я-то думал: Король сбежал – уж наверно на новостройку… на Магнитку… а ты вон где…
Король смотрел на меня растерянно.
– Есть хочется, – неожиданно сказал Костик.
– А ты поешь. Вот, бери-ка булку с колбасой, на… – Король поспешно достал из кармана ножик, обтер газетой, отрезал ломоть булки, кружок колбасы и протянул Костику.
– Спасибо! – И Костик с аппетитом принялся за хлеб с колбасой.
– Семен Афанасьевич, – сказал вдруг Король, – а как ребята? Не разбежались?
Я пристально посмотрел на него:
– Ты и сам не думаешь, что разбежались. Все на месте. Кроме тебя, Разумова и Плетнева, никто не ушел.
– А как живете там?
– Мачту поставили, – усердно жуя колбасу, сообщил Костик. – Пионеры в гости приезжали. С барабаном. В баскетбол с нами играли.
– Ну?
– Проиграли мы.
– Проиграли? А большие ребята, Семен Афанасьевич?
– Обыкновенные пионеры. Лет по тринадцати.
– И наши проиграли?!
– Проиграли.
Король досадливо крякнул. И вдруг его прорвало:
– А кто играл? Жуков – так, Стеклов – так… Репин? Репин играл? И проиграли… Ах, черти!.. А что Володин – неужто остался без нас, не ушел? А кто в отряде командир? Во-ло-дин? Вот это да! А новых ребят нет?
Он спрашивает и спрашивает, без передышки, он живо представляет себе всё и всех, он не забывал, он помнит…
– Слушай, Дмитрий, – говорю я, – брось валять дурака – едем.
– А Разумов? – спрашивает он вместо ответа.
– Отыщи его, и едем все вместе.
– Он сейчас сюда придет.
– Вот и ладно.
Помолчали. Он испытующе смотрит мне в лицо:
– Семен Афанасьевич, вы сердитесь?
– Нет. Но я не понимаю, как ты мог уйти. Не понимаю.
– Семен Афанасьевич… – Он вдруг перешел на шепот, словно нас мог услышать кто-то, кроме Костика. – Я тогда решил остаться. Выхожу от вас – помните, ночь уже была, а тут Плетнев. Говорит: тряпка ты, поманили – ты и остался. Ну, я и пошел.
– Вот тут-то ты и поступил, как тряпка.
Мне хотелось сказать ему, что, видно, многое еще должно случиться, прежде чем он всерьез поймет, в чем настоящее мужество и настоящая самостоятельность. Но не стоит говорить – слова сейчас не дойдут до него, да он и слушать не станет. Он должен говорить сам. Тем же быстрым шепотом, взахлеб, ничего уже не пряча и не взвешивая, о выкладывает все, что накопилось на душе:
– Нам с Разумовым не хотелось… Но Разумову с ним не спорить. Он Плетня всегда слушался…
– А ты?
Король отмахивается коротким жестом – ему не до моих вопросов, он должен поскорей выговориться до дна.
– Пришли в Ленинград – и разругались. Ничего не ладится, все вкривь и вкось. Ни к чему душа не лежит. Плетень говорит: «Чего вы как отравленные? Уеду, говорит, от вас. Ну вас к черту! Еще без меня наплачетесь». И уехал. Только он без нас тоже никуда, он вернется. А нас не найдет – как же?
– Сообразишь, как предупредить. Да и он поймет, где вас искать.
– Он гордый, он в Березовую не пойдет.
– Он не гордый, а вздорный. Понимаешь? Глупый петух, вот и все.
Мимо нас прошла женщина с сумочкой, удивленно оглядела нас; прошла несколько шагов – оглянулась. Прошла няня с двумя детишками – тоже оглянулась раз, другой. Каждый смотрел в нашу сторону с любопытством. Но Король ничего не замечал.
На трехколесном велосипеде проехал мальчуган лет шести. Костик сполз с моих колен и побежал следом.
Где-то за кустами раздался осторожный, приглушенный свист. Король обернулся, привстал и окликнул негромко:
– Иди, иди, не бойся!
Я тоже приподнялся: к нам уже бежал улыбающийся Разумов.
– А я гляжу – с кем это ты? – говорил он еще на бегу. – Здравствуйте, Семен Афанасьевич! А я думаю – засыпался Король, подходить или нет?
– Едем, – сказал Король. – Можно сейчас ехать, или у вас еще какие дела?
– Едем. Костик! Где ты там?
Костик появился на велосипеде – на том самом, за которым он от нас убежал. Он крепко держался за руль, но катил его владелец машины, мальчик постарше, глядевший на Костика снисходительно и покровительственно. Мальчик остановил велосипед перед нашей скамейкой.
Во взгляде Костика была мольба:
– Еще немножко!
– Едем, – сказал я. – Король с нами.
Костик поспешно слез с велосипеда.
– Спасибо, я уже покатался! – сказал он, передавая машину ее хозяину, и, тут только заметив Разумова, обрадовался: – И Володя!
– Ага, и я. Здравствуй, Костик! – отозвался Разумов и тоже улыбнулся, ласково щуря синие глаза.
Шагаем вчетвером – малыш, двое изрядно оборванных подростков и я. Со стороны поглядеть – странная компания.
– Беспризорников ведут? – с недоумением сказала встречная девочка лет десяти.
– Вряд ли: с ребенком… – долетел до нас ответ матери.
Король передернул плечами.
– Беспризорников, ясно, – с усмешкой повторил он.
– Ну, одеты мы с тобой в самом деле… – примирительно сказал Разумов.
И снова мы в вагоне. За окном вдруг темнеет, по стеклу вкось ползут крупные дождевые капли. Костику больше не любопытно глядеть в окно, он не сводит глаз с Короля:
– Ты больше не уедешь? Нет?
– Нет! – весело отвечает за Короля Разумов.
Всю дорогу оба расспрашивают о Березовой поляне – Король быстро и жадно, обо всем подряд, Разумов – изредка вставляя слово. Мне уже и рассказывать нечего, кажется все перебрал. И незаметно пролетел наш не слишком близкий путь. Выходим из вагона. Дождь перестал, но еще хмуро кругом. И вдруг, когда мы подошли к березовой роще, солнце выглянуло, из-за туч. Вспыхнула чисто умытая зелень, засверкали белые стволы. Все озарено, все насквозь пронизано солнцем. Гляжу на Короля. То же произошло и с ним: тень сошла с его лица, оно откровенно счастливое, и – наверно, смешно так сказать о мальчишке, но да, именно так – оно помолодело. Он все ускоряет шаг, Костик уже не поспевает за нами. Я сажаю его к себе на плечи – и мы чуть не бегом подходим к дому. И когда до будки остается какая-нибудь сотня шагов, Костик вдруг берет меня обеими руками за щеки, пытаясь повернуть к себе мою голову, и говорит испуганно: – Папа! А башмаки?

29. ГОРЯЧИЙ ДЕНЬ

У проходной будки показался Сергей Стеклов – дежурный командир. Он хотел что-то сказать, да так и остался с открытым ртом.
– Здорово! – приветствовал его Король.
– Здорово! – как эхо, повторил Разумов.
Меня никто не ждал в этот час, да еще с такими спутниками. Но «беспроволочный телеграф» действовал безотказно. Кто-то выглянул из окна спальни, кто-то – из дверей мастерской, кто-то вдруг кубарем скатился с лестницы. И сначала зашуршало шепотом, а потом все громче понеслось по нашему дому:
– Король! Король пришел! И Разумов!
– Подите умойтесь, – сказал я. – Сергей, выдай им полотенца и мыло.
И я оставил ребят одних.
– Ты? – встретила меня Галя, округлив глаза. – Так рано? И башмаки привез?
– Король и Разумов со мной, – ответил я.
И Галя, забыв о башмаках, выбежала из комнаты.
– Как вы быстро обернулись сегодня! – выглянула из своей комнаты Софья Михайловна. – А краски купили?
– Король и Разумов вернулись, – повторил я и, уже входя в нашу комнату, услышал, как хлопнула дверь и Софья Михайловна, постукивая каблуками, сбежала с крыльца.
Удивительное дело! Я убежден, что держал себя в руках, когда ребята исчезли. По крайней мере, я изо всех сил старался не показать, что это ушибло меня. И сейчас я тоже вел себя так, словно ничего не случилось. Но улыбки ребят, их глаза поздравляли меня. Каждый подходил только затем, чтоб взглянуть, улыбнуться, а то и сказать что-нибудь сугубо оригинальное и значительное, вроде:
– Здорово!
Или:
– Вот это да!
А понимать надо было так:
«Поздравляю, Семен Афанасьевич! Уж я-то вижу, как вы рады. Да я и сам рад!»
Только Володин подошел ко мне без улыбки:
– Семен Афанасьевич, а что – Король опять будет в нашем отряде командиром?
В голосе его звучала тревога, и виноват – тревогу эту я поначалу не так понял.
– Нет, не будет, – сказал я суховато.
– Ну ладно, – ответил он, как будто я долго в чем-то убеждал его, а он – так и быть – согласился.
Он повернулся и с неожиданной для его короткого, квадратного тела быстротой побежал за угол дома, откуда нетерпеливо выглядывали, кивая и призывно жестикулируя, несколько ребят из третьего отряда. Минут через пять, не меньше, я снова увидел их, уже из окна, – они всё еще обсуждали важную новость. И тут-то я почувствовал себя в глубине души виноватым перед Володиным. Ясное дело: если он боялся, как бы Король не занял снова место командира, то вовсе не потому, что хотел и впредь сам командовать вместо Короля. Его заботило другое, о себе он не думал!
Весь остаток дня я был по горло занят своим. Король и Разумов несколько раз попадались мне на глаза. Ни растерянности, ни волнения в них не замечалось. Король заглядывал во все углы и закоулки, жадно всматривался во все новое, – а посмотреть было на что. Он обошел гимнастический городок, прыгнул через яму, пробежал по дорожке, подтянулся на кольцах. Побывал в кухне, зашел в хлев к Тимофею, которого мы все-таки решили продать колхозу имени Ленина. Подсолнушкин мужественно переносил горе предстоящей разлуки, он-то и сказал мне после: «Король тоже говорит – на что, говорит, в детдоме бык?» Он пришел и даже удивился: «О, говорит, как Тимофея раскормили, гладкий стал! Его в совхоз куда-нибудь, а нам он на что?». И наконец пришел Король в мастерскую. Он долго ходил между верстаками, приглядывался и словно даже принюхивался – раздувал ноздри, втягивая смолистый запах стружки. Заглянув как раз в дверь, я, не замеченный им, издали видел, как он молча отстранил Глебова и стал на его место.
– Алексей Саввич, а чего… – затянул было Глебов.
– Иди-ка сюда, – послышалось в ответ, – помоги вот: пройдись наждачком по этим планкам, а то мне некогда ими заниматься.
Глебов принялся за наждачок, а Король так и остался у его верстака. Разумов, ходивший за Королем, как тень, повертелся немного по мастерской и незаметно пристроился в подручные к Жукову, орудовавшему с какими-то досками в дальнем конце.
После вечернего чая ребята не разбрелись, как обычно, кто в клуб, к пинг-понгу или шашкам, кто на баскетбольную площадку или к волейбольной сетке. Нет, сегодня мы все, не сговариваясь, собрались на нашем высоком крыльце, а кому не хватило места на ступенях, расселись прямо на траве. Сидели, перекидывались короткими словами, не ведя общего разговора, но с ощущением общей удачи, события, к которому надо было привыкнуть вместе.
– Семен Афанасьевич, расскажите что-нибудь! – попросил Петька.
– Про коммуну! Правда, расскажите!
Кто-то постарался усесться поудобнее, кто-то придвинулся поближе.
И мне тоже захотелось в этот особенный день вспомнить коммуну, товарищей, Антона Семеновича, поговорить хоть немного о том, о чем думалось так часто, что постоянно было со мной и при мне.
О чем же им рассказать? Я оглядел их. Рассказываешь всем, а мыслью обращаешься иной раз к одному и речь ведешь для него. Видишь: вон тот, сидя на верхней ступеньке, устремил взгляд куда-то вглубь парка и смотрит туда не мигая и думает о чем-то своем… Он один сейчас, а не с нами, может быть он и не слышит. А этот прислонился к двери, и взгляд у него рассеянный – он тоже пока не слышит меня. Еще один слушает недоверчиво – и так хочется увидеть в его глазах искру не подозрительного, а настоящего, сочувственного интереса! А вот этот и смотрит и слушает, но дойдет ли до него? Поймет ли он, что мой рассказ – ответ не на один наш разговор? А вот Панин… Эх, Панин! Дойдет ли до тебя то, о чем я сейчас рассказываю?
– Так вот, – сказал я, – было это в прошлом году. Готовились мы к походу. Я уж вам как-то говорил, что летом мы всегда путешествовали – по Волге ли, по Крыму ли, но непременно отправлялись далеко, в новые места. Прошлым летом поехали мы на Кавказ. К вокзалу шли строем, а строй у нас был красивый, впереди – свой оркестр. Вы скажете – а вещи как же? Вещи мы складывали в грузовик, там было все: еда, посуда, чемоданы с одеждой. Грузовики шли за последним взводом – за нашими малышами. Однако хоть в строю ничего нести не полагается, старшие ребята в первом взводе несли чемодан. А получилось это вот почему.
Обычно, готовясь к лету, каждый коммунар у нас откладывал понемногу из своего заработка на заводе. Накапливалось порядочно, у иных больше сотни. К этому походу у ребят набралось всего пятьдесят пять тысяч рублей. А коммунаров четыреста – прикиньте-ка, сколько это в среднем на брата?
Переглянулись мои слушатели – быстро сосчитать такое в уме…
– Примерно по сто тридцать, – подсказал Алексей Саввич.
– Видите, сумма серьезная. Стали мы думать: если раздать эти деньги ребятам на руки – растратят зря и на Кавказ приедут ни с чем. И придумали положить в общий чемодан, а уж на Кавказе раздать, и тогда пусть каждый покупает, что ему хочется. Положили мы эти деньги в чемодан. Они едва уместились – как-никак, пятьдесят пять тысяч, и все пятерками да трешками. Антон Семенович посмотрел, посмотрел и говорит:
«Раз деньги на моей ответственности, стало быть этот чемодан должен нести я».
Попробовали мы чемодан на вес – килограммов двадцать, не меньше. Разве же можно, чтобы Антон Семенович такую махину тащил на себе всю дорогу! И вот решили мы дать этот чемодан на хранение первому взводу – комсомольцам. Они, конечно, согласились, и постоянно у них во взводе мельтешил этот самый чемодан.
А поход был нешуточный. Семьсот километров поездом до Горького. Четыре дня побыли в Горьком – походили, посмотрели, где жил Алексей Максимович, где работал, какие там еще памятные, интересные места, устроили экскурсию на автозавод. Потом наняли пароход – да, да, Петя, целый пароход – и поплыли вниз по Волге. Плыли не спеша, останавливались в каждом городе. И Антон Семенович понемногу стал раздавать ребятам деньги – с таким расчетом, чтоб и на Кавказ хватило. При каждой раздаче составлялся список, и ребята расписывались Списки были в другом чемодане, где помещалась вся наша канцелярия. Этот чемодан тоже был в ведении комсомольцев, но его не носили с собой, а клали в обоз.
И вот за десять дней плавания роздал Антон Семенович восемнадцать тысяч пятьсот сорок один рубль двадцать пять копеек – до сих пор помню. А почему так до копейки запомнил, вы сейчас поймете.
В Сталинграде пересели мы с парохода на поезд и покатили в Новороссийск. Поезд попался очень плохой, без света, а выезжали мы ночью и в темноте погрузились. Антон Семенович проверил караулы в каждом вагоне и пошел в первый взвод – спать. А утром, едва рассвело, толкают меня – просыпайся скорей! Едва разобрал, в чем дело, да так и ахнул. Оказалось, когда поезд отходил от последней станции, какой-то человек вскочил в вагон – и хвать чемодан! Потом кинулся к другой двери и выпрыгнул на ходу.
У меня в мыслях, конечно, одно: чемодан с деньгами! Тут старшие ребята и я с ними недолго думая повыскакивали из вагона – и, давай прочесывать все вокруг. Но вор как сквозь землю провалился. Мы были на последнем перегоне к Новороссийску и знали, что там коммунары пробудут два дня перед посадкой на пароход. Стало быть, нагоним. Что вам долго рассказывать – два дня мы рыскали по округе, устали, конечно, замучились, а хуже всего – пришли к своим в Новороссийск с пустыми руками. Тут оказалось – спросонок я не понял, а потом не спрашивал, – вор-то схватил не тот чемодан, который с деньгами, а другой – со всякой нашей канцелярией. Так что горевать особенно не о чем было, кроме как о собственной нерасторопности. И очень совестно было перед Антоном Семеновичем. Но потом выяснилось еще одно обстоятельство. Собирает Антон Семенович совет командиров и говорит:
«В чемодане лежали расписки ребят в получении денег. Значит, я теперь не могу отчитаться в расходе восемнадцати с половиной тысяч рублей. Как быть?»
Тогда секретарь совета командиров Шурка Жевелий говорит:
«Надо взять новые расписки».
Мы слушаем и думаем про себя: это верно, расписки надо взять, другого выхода нет. Но ведь, может, кто и забудет, спутает. А может быть и хуже: получил пятнадцать, а напишет десять, вот что плохо. У нас ведь ребята разные, есть такие, что пришли совсем недавно прямо из тюрьмы…
И вот на общем собрании Антон Семенович сказал ребятам, чтоб каждый написал на отдельной бумажке расписку на все деньги, сколько получил в дороге. Каждый сел, припомнил, написал. Вечером в совете стали приводить эти расписки в порядок – как ни говорите, четыреста штук! Разложили мы их по взводам, и каждый взвод отдельно подсчитывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41