Он не обратил на охотника никакого внимания. В больших выразительных глазах его сквозила смертельная тоска. Снег под лесным великаном был густо пропитан кровью. Вспотевшие от тяжелого бега или невыносимой боли косматые бока его чуть заметно дымились.
Лось отживал последние минуты. Он даже не имел сил поднять гордую голову и посмотреть на стоявшего невдалеке человека.
— Негодяи! — вслух высказал свое негодование старик.
Он хотел было помочь лосю избавиться от мук, совсем было поднял старенькую берданку, но не решился. Вдруг кого нелегкая вынесет на выстрел! Скажут еще, что сам убил. Упаси бог такого скандала!
Мирон осмотрелся, чтобы приметить место, и удивился, увидев сквозь чащу в полуверсте белую крышу своей избушки. Увлекшись погоней, он и не заметил, как вышел к самой городьбе.
Мирон стал размышлять, что делать дальше, как сообщить в село или в лесхоз, Кузьма теперь придет поздно. Пасеку оставлять тоже не годится. А лося нужно обрабатывать без промедления. Если оставить до утра, то его за ночь так закует мороз, что потом и кувалдой не разбить. Крепче чугунного будет.
Старик решил дождаться сторожа, а как тот придет, несмотря на ночь, ехать на лыжах в лесхоз. Не пропадать же зверю в лесу! Да и волчишки могут по кровавым следам добраться до мяса.
На пасеке Мирон достал с теплой печки сушившиеся там на улей дощечки и, чтобы быстрее скоротать время до прихода сторожа, принялся строгать их. Но работа шла плохо. Перед глазами так и стояла низко склоненная от бессилья красивая, словно точеная, голова зверя с тяжелой короной рогов.
В избе было уютно, и только это немного успокаивало. Приятно обдавало теплом жарко натопленной печи. Пахло крепким запахом мясных щей и пареной тыквы. Между рамами, напоминая о лете, красовался ярко-зеленый, с красноватыми нитями-стебельками лесной мох-зеленомошник. Мирон осенью сам натаскал его из ближайшего ельника. В прошлом году окна заделывал Кузьма и клал между рам мох-беломошник, который в изобилии растет в сухих сосновых лесах. Зеленый еловый мох нравился Мирону. Вперемежку с мхом лежали оранжево-красные и лимонно-желтые листья осин и кленов. На широких подоконниках с ранней весны, и до поздней осени стояли стеклянные банки с лесными цветами, которые Мирон каждое утро приносил из леса.
Время тянулось на удивление медленно. Мирон дострогал последнюю дощечку, а было еще светло. Утерев подолом рубахи со лба пот, стал собирать инструмент.
На улице вдруг яростно залился Шарик. «На кого это он? — недоуменно вскинул брови старик. — Неужто на Кузьму? Не должно бы, на своих он не лает». Теряясь в догадках, он подошел к окну.
По поляне, быстро пересекая пасеку, как пуля, летел, подпрыгивая, белый комочек.
Заяц! Вот шельмец! Прямо на жилье выпер и ни капельки не боится. Смотри-ка ты, вот оказия. Жаль, прозевал, пальнуть бы...
У крыльца, извиваясь, как уж, рвал цепь Шарик.
День угасал. За темной грядой заснеженных лесов скрылось солнце. Небо почти наполовину опоясала багровая, даже лиловая заря, будто далеко-далеко полыхало пожарище. Таким же лиловым сделался на пригорках и снег. Другой край неба, тот, откуда должен вот-вот подойти Кузьма, был каким-то особенно жутко-темным: оттуда надвигалась черная снеговая туча. Спускались ранние зимние сумерки.
«На жировку поднялся!» — подумал Мирон о зайце и отошел от окна.
Свернув папироску, он смел в угол к печке стружки, уложил на печь досушивать выструганные дощечки и, не зажигая огня, сел на лавку к столу.
На улице было еще светло, но в избе уже делалось сумрачно. Тьма, зарождаясь в углах, густела, копилась там и медленно, будто крадучись, расползалась по всей избе, обесформливая предметы и постепенно поглощая их.
Наконец смерклось и на улице.
Старику надоело ждать. Он набросил полушубок и вышел на крыльцо послушать, не скрипит ли где снегом Кузьма. Но на улице по-прежнему было тихо. Только Шарик звякнул цепью, выбираясь из-под крыльца. «Лось, должно быть, уже кончился», — мелькнула мысль.
Над лесом всходила луна. Звезды, крупные и яркие, низко висели над деревьями.
Кутаясь в полушубок, Мирон дошел до леса и, прислонившись к дереву, долго стоял так, вслушиваясь в редкие ночные звуки, ждал, не донесется ли чего подозрительного с той стороны, где лежал лось. Старик любил зимний ночной лес. Что-то величественно-сказочное было в нем. Большие снежные «кухвы» согнули вершинки тоненьких липок и рябин до самой земли. Под ними в настоящем сказочном дворце.
Луна уже поднялась настолько, что хорошо освещала лес и пасеку. Все вокруг было залито ее ровным рассеянным светом. Снег из темно-синего сделался голубым. На нем, как звезды на небе, зажглись блестки-искорки, те, которые днем на солнце горят алмазной россыпью. Мирон всмотрелся в них и нашел, что они и в самом деле очень похожи на обычные небесные звезды и на голубом, как небо, снегу можно отыскивать любое созвездие. Тут и крупная, чуть зеленоватая Венера, пониже — маленький, красноватый от злобы или ревности к красавице звезде Марс, дальше — Кудри Вероники, ковш Большой Медведицы, а еще дальше, по лощине, где в частом осиннике лежал наверное уже умерший лось, прошлась лунная дорожка, похожая на Млечный Путь. На ночном искрящемся снегу, как летом в реке, отразилось все небо,
Кузьма приехал уже в восьмом часу. Над лесами стояла полная ночь Мирон дремал, когда в сенях заскрипела намерзшая дверь и в избу вместе с холодом ввалился озябший сторож.
— Сумерничаешь? — спросил он хрипловатым простуженным голосом. — Припозднился я малость. То да се, а время идет. Собрался было в обед, ан собрание. Председатель увидел — машет рукой. Заходи, мол, с пасеки кто-никто непременно должен быть,
— А что за собрание, о чем? — спросил Мирон.
— Известное дело, севооборот утверждали.
Мирон спустил босые ноги с заскрипевшей кровати, нащупал ими ступни, сделанные из старых валенок, надел их и, подойдя к столу, зажег лампу.
— Шуму было, страсть! — рассказывал, раздеваясь, Кузьма. Высокий и статный, он выглядел еще молодо. Особенно живые были у Кузьмы глаза, быстрые и юркие, как две капельки ртути.
Кузьма — человек бывалый, любил поговорить. Несмотря на то что жил в лесу, знал все деревенские новости, знал, что произошло и что в ближайшие дни произойдет на селе, кто чем живет и дышит. Детей у него не было. Жену свою он схоронил лет десять назад, но вдовцом не остался. На второй же неделе, всему селу на удивление, привел откуда-то другую, лет на тридцать моложе себя, с которой и жил до сих пор. Мужики при случае любили подшутить над Кузьмой, как-де он справляется с молодой женой и не таскает ли она его за бороду, но старик ловко отшучивался и не обращал на это ни малейшего внимания.
— Морозит? — спросил Мирон.
— Смякло, — потирая озябшие руки, ответил Кузьма. — Снег начинается.
— О чем все-таки на собрании калякали?
— Не хочется и рассказывать, голова, — махнул рукой Кузьма. — Весь вечер мололи о кукурузе, словно помешались все. Выходит, что без нее и одного дня колхозу не прожить» Только старики недовольны. Бают — пустое!
— Знамо так! — поддержал Мирон. — На наших кислицах какая уж кукуруза? Землю зря занимать. А где гречь будет, не говорили?
— Про гречь молчат. Видно, земли под нее не хватило. Да если и посеют клин где-нибудь у черта на куличках, нам все равно проку мало.
— Это уж так...
Кузьма вышел в сени, развязал салазки, сделанные на лыжах, и внес в избу мешок с провизией.
— Разобрать надо, — сказал он, вынимая из мешка узелок за узелком, — чего в избе оставить, чего в сени выкинуть. Мясишка мне тут где-то малость баба завернула.
— Я вот сегодня мясишка-то нашел! — похвалился Мирон.
— Что, ай русачок попал? — сверкнул глазами сторож.
— Какое там! — махнул рукой Мирон. — Страшно и подумать. Лось!
— Как лось? — не понял Кузьма.
— Так вот и лось. Какой-то подлец подстрелил, а он дошел До нашей пасеки да почитай под самой городьбой и кончился в осиннике.
— Неуж правда? — недоумевал Кузьма.
— Истинно тебе говорю! Врать разве буду? Вот бежать надо в село или в лесхоз, а когда? Сейчас, поди, уж поздно, а до утра тушу может заковать, потом и не разделаешь.
— Коль правда все это, Мирон, я думаю, не стоит и грех заводить с этим лесхозом.
— Какой же это грех? Неуж волкам да воронам оставлять?
— Зачем волкам, — радостно улыбнулся сторож, — сами небось не хуже волков. Перетащим тушу да будем зиму-то поедывать. Нам двоим этого мяса — во! — провел Кузьма ладонью по заросшей, как у медведя, шее.
— А узнают? Засудят ведь! Об этом ты подумал?
— Кто же это узнает? Кабы считаны были в лесу звери, а то небось никто не хватится. А заявим — хуже может обернуться дело. Скажут: кто, кроме вас, мог убить его у самой пасеки? Вполне так могут дело повернуть. Заявили мы с тобой в позапрошлом году, когда на болоте раненого лося нашли, а что из этого вышло? Государство от лося только шкуру получило, а мясо все до косточки лесхозовское начальство по себе разделило. А нам с тобой даже спасибо не сказали. Не забыл, поди? На этот раз, надо полагать, тоже не скажут, а если и скажут, то нам все равно проку от этого мало.
— Шут его знает, — замялся Мирон. — Лось ведь не заяц, вот чего я боюсь.
— А что, не упрячем?
— Так-то оно так, а все же страшно чего-то. Первый раз я в таких делах. Век чужого не трогал.
— Сроду ты, Л1ирон, чего-нибудь да боишься, — обидел с Кузьма, — пра! Разве другие бы упустили на нашем месте? Н в жисть! Ну, я мирюсь, коли в казну бы все это пошло, а то ведь сам знаешь. Растащат, анафемы, всего зверя.
— Все это так, Кузьма, а все-таки опасно. Ну хоть бы мясо завидное было, а то ведь так себе, щепа. Не стариковское, одним словом. Ему двое суток в русской печи преть надо, да и после этого нашими зубами не взять. По мне, так лучше не связываться.
— То, Мирон, не беда, коль родилась лебеда. Вот две беды, как ни ржи, ни лебеды. Хоть и плохое, как ты говоришь, мясо, а все не мочало. Сейчас бы забрать его в самый раз. Ночь как по заказу! Снег идет. К утру все заметет. Шито-крыто!
— А как не заметет?
— Не заметет — сами заметем. Небось охотники!
Мирон колебался. Искушение было велико, но и робость брала-Чуял он, что Кузьма не отстанет от него, всю ночь промучает, а уговорит. Сказать же ему что-нибудь такое, чтоб сразу отстал, не хватало у Мирона смелости. Не мог он высказывать правду прямо в глаза, жалел человека, К тому же и сам Мирон, слушая горячие уговоры Кузьмы, уже заколебался,- «Может, старик и прав», — думалось ему. И хотя искушение начинало одолевать, но совесть все же мучила. Да и робость брала. «А вдруг?»
— Боюсь...
— Идем! Ну чего и кого бояться, подумай сам?
— Ну, шут с тобой, идем! — в сердцах махнул пасечник рукой. — Только уговор: упрячем все так, чтоб ни-ни! И сами молчок. Чтоб ни другу ни передругу!
— Это уже само собой, — улыбнулся в черные смоляные усы сторож.
Он вынул из холщовой сумки, с которой ходил в лес, большой охотничий нож, достал с припечка брусок и, попробовав на палец лезвие ножа, стал точить его.
— Ружье брать ай нет? — спросил Мирон.
— Возьмем. Топор и мешок тоже надо. Через полчаса пчеловоды вышли на улицу,
— Собаку взять? — тихо спросил Мирон.
— Без надобности, — ответил Кузьма, — пусть тут сидит. В случае, кто ненароком пойдет, она знать даст.
Луны не было. Все небо затянули тяжелые низкие тучи. Мороз смяк. Сыпал тихий, густой снег. Стена леса растаяла в нем, слилась с небом.
Лось лежал на боку, неловко запрокинув рогатую голову. Глаза его были открыты, но снег, падающий ему на спину и голову, уже не таял.
Кузьма ткнул на всякий случай в нос ему палкой и, убедившись, что лось мертв, подошел вплотную. За ним, пугливо озираясь по сторонам, вышел из кустов Мирон.
Кузьма молча обмел с туши рукавицей снег, срубил топором тяжелые, словно литые, рога и один за другим кинул их в сугроб.
— Какая уж тут работа, — шепотом проворчал Мирон, — ни огня, ни воды.
— Обойдемся! — тяжело сопя, ответил сторож.
Он вынул из кармана нож, обтер его о голенище, и, будто всю жизнь только тем и занимался, что обделывал по ночам лосей, быстро и ловко пропорол кожу от шеи до задних ног.
— Придерживай тут, — тихо командовал Кузьма, ловко орудуя ножом.
Мирон придерживал, плохо понимая, что делает. Его бил нервный озноб. Зубы мелко стучали. Он раскаивался и проклинал себя за то, что ввязался в это темное дело, но и отступать было поздно.
Снег пошел гуще. В километре, а может и ближе, вдруг протяжно и нудно завыли волки.
— Господи, попутал меня леший! — испуганно шептал Мирон.
— Учуяли, гады! — зло выругался Кузьма и, поняв, что Мирон оробел, подбодрил его: — Ты, голова, не обращай на них внимания. Повоют они и уйдут своей дорогой. К нам подойти не решатся. А в случае чего — пугнем, не с голыми руками.
Покончив с шкурой, он распорол зверю живот и, выворачивая на снег теплые, чуть дымящиеся внутренности, приятно улыбнулся,
— Печенку и сердце сунь особо, ожарим утром.
Волки смолкли, потом снова завыли, но уже в другой стороне, дальше: вой их был глуше и заунывнее.
— Говорил я, что не посмеют подойти, — заметил сторож. Он кончил орудовать ножом, сунул его за голенище сапога и, взяв топор, стал лихорадочно рубить тушу на куски. Мирон складывал их рядом на снег. Испуг стал проходить, он смирился с судьбой и помогал Кузьме уже более толково.
— А что будем с потрохом делать? Куда его? — спросил он Кузьму.
— А что с ним делать? Завернем в кожу да оставим здесь. К утру засыпет снегом — и концы в воду.
— А весной? Вытает ведь?
— К весне, голова, тут и волосинки одной не останется. Перво-наперво Шарик наш доберется, волчишки набегут...
Мясо перетаскивали мешками на горбу, осторожно ступая след в след, чтобы не натоптать лишнего. Мякгие, кровавые куски складывали на омшаник, в кладовку, в пустые ульи, которые стояли под ветхим навесом из лубков в ожидании ремонта.
— Денька на три только! — уговаривал Мирона сторож. — Как закует, мы их тогда поделим и упрячем как полагается. Толику домой отправим. Одним словом — живем!
— Домой-то бы не надо, — возразил Мирон, — разнести могут, И делить, по-моему, ни к чему,
— Ну как же…
Только далеко за полночь пчеловоды вернулись в свою избушку, наскоро умылись и легли спать. А утром, едва рассвело, оба уже были на ногах. Кузьма вышел на улицу и медленно прошелся вокруг избушки, омшаника, побывал у навеса с пустыми ульями, но не заметил ничего подозрительного.
Снег все еще сыпал. Небо было мутное. Дневной свет едва пробивался сквозь толщу снеговых туч, затянувших все небо. От следов, натоптанных ночью, не осталось ничего.
На душе у сторожа было весело. Он то и дело улыбался, насвистывал какую-то незатейливую песенку.
Но по-другому чувствовал себя Мирон. Боязнь и сомнение закрались ему в сердце и не давали покоя, точили душу, как червь точит дерево. Много раз он мысленно успокаивал себя. Ведь ничего страшного не случилось. Никто не видел, а снег окончательно засыпал все следы. Да и зверя не они же убили. Все равно уж пропал зверь, а кто его съест — они ли с Кузьмой, лесхозовское ли начальство или попросту волки, — не все ли равно. Беда ведь не в этом, а в самой гибели лося. Они тут ни при чем. Едва старик забывался, как тоска снова подкрадывалась к нему. Он тяжело вздыхал, подолгу задумывался и, не выпуская изо рта папироски, курил и курил.
А Кузьма ликовал. В печи потрескивали сухие, как порох, дрова. Пахло сладковатым березовым дымом, свежим мясом. В ведерном чугуне, в котором только летом кипятили воду, когда мыли медогонку да ставили квас, варилась печень и сердце сохатого.
Жарко пылающие дрова, веселое настроение Кузьмы создавали в сторожке особый уют, доволь.ство и беззаботность. Все это стало успокаивать деда Мирона. Он было заулыбался, представив себе, как они с Кузьмой сядут за ведерный чугун. Но едва только протопилась печь и старики собрались завтракать, как в сторожку нежданно-негаданно пришел лесник Емельян. Пасека входила в его обход, и он заглядывал к дедам. В летнее время, зная, что у стариков постоянно держится медовый хмельный квасок, он навещал дедов чуть не каждый день, справлялся о здоровье. По зимам же бывал редко, раз в два-три месяца. И надо же было нелегкой занести его именно сейчас, ни на день раньше, ни позже. Дед Мирон хоть и хорошо знал Емельяна, но сразу же струсил, застыдился. Ему показалось, что лесник все знает и, наверное, уже сообщил куда следует. Слетела было веселость и с деда Кузьмы, но тот быстро оправился.
— Добрый день, соседушки! — сбивая с шапки снег и ища, куда бы удобнее положить ее, сказал Емельян, протянул руку сначала пчеловоду, потом сторожу. — Как поживаете?
— Живем, брат Емельян, хлеб жуем! — скупо улыбнувшись, ответил Кузьма.
— А я в десятый квартал ходил, делянку метить, а по пути дай, думаю, зайду, покалякаю,
— Живем ничего, Емельян, — осклабился и дед Мирон, — лета ждем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Лось отживал последние минуты. Он даже не имел сил поднять гордую голову и посмотреть на стоявшего невдалеке человека.
— Негодяи! — вслух высказал свое негодование старик.
Он хотел было помочь лосю избавиться от мук, совсем было поднял старенькую берданку, но не решился. Вдруг кого нелегкая вынесет на выстрел! Скажут еще, что сам убил. Упаси бог такого скандала!
Мирон осмотрелся, чтобы приметить место, и удивился, увидев сквозь чащу в полуверсте белую крышу своей избушки. Увлекшись погоней, он и не заметил, как вышел к самой городьбе.
Мирон стал размышлять, что делать дальше, как сообщить в село или в лесхоз, Кузьма теперь придет поздно. Пасеку оставлять тоже не годится. А лося нужно обрабатывать без промедления. Если оставить до утра, то его за ночь так закует мороз, что потом и кувалдой не разбить. Крепче чугунного будет.
Старик решил дождаться сторожа, а как тот придет, несмотря на ночь, ехать на лыжах в лесхоз. Не пропадать же зверю в лесу! Да и волчишки могут по кровавым следам добраться до мяса.
На пасеке Мирон достал с теплой печки сушившиеся там на улей дощечки и, чтобы быстрее скоротать время до прихода сторожа, принялся строгать их. Но работа шла плохо. Перед глазами так и стояла низко склоненная от бессилья красивая, словно точеная, голова зверя с тяжелой короной рогов.
В избе было уютно, и только это немного успокаивало. Приятно обдавало теплом жарко натопленной печи. Пахло крепким запахом мясных щей и пареной тыквы. Между рамами, напоминая о лете, красовался ярко-зеленый, с красноватыми нитями-стебельками лесной мох-зеленомошник. Мирон осенью сам натаскал его из ближайшего ельника. В прошлом году окна заделывал Кузьма и клал между рам мох-беломошник, который в изобилии растет в сухих сосновых лесах. Зеленый еловый мох нравился Мирону. Вперемежку с мхом лежали оранжево-красные и лимонно-желтые листья осин и кленов. На широких подоконниках с ранней весны, и до поздней осени стояли стеклянные банки с лесными цветами, которые Мирон каждое утро приносил из леса.
Время тянулось на удивление медленно. Мирон дострогал последнюю дощечку, а было еще светло. Утерев подолом рубахи со лба пот, стал собирать инструмент.
На улице вдруг яростно залился Шарик. «На кого это он? — недоуменно вскинул брови старик. — Неужто на Кузьму? Не должно бы, на своих он не лает». Теряясь в догадках, он подошел к окну.
По поляне, быстро пересекая пасеку, как пуля, летел, подпрыгивая, белый комочек.
Заяц! Вот шельмец! Прямо на жилье выпер и ни капельки не боится. Смотри-ка ты, вот оказия. Жаль, прозевал, пальнуть бы...
У крыльца, извиваясь, как уж, рвал цепь Шарик.
День угасал. За темной грядой заснеженных лесов скрылось солнце. Небо почти наполовину опоясала багровая, даже лиловая заря, будто далеко-далеко полыхало пожарище. Таким же лиловым сделался на пригорках и снег. Другой край неба, тот, откуда должен вот-вот подойти Кузьма, был каким-то особенно жутко-темным: оттуда надвигалась черная снеговая туча. Спускались ранние зимние сумерки.
«На жировку поднялся!» — подумал Мирон о зайце и отошел от окна.
Свернув папироску, он смел в угол к печке стружки, уложил на печь досушивать выструганные дощечки и, не зажигая огня, сел на лавку к столу.
На улице было еще светло, но в избе уже делалось сумрачно. Тьма, зарождаясь в углах, густела, копилась там и медленно, будто крадучись, расползалась по всей избе, обесформливая предметы и постепенно поглощая их.
Наконец смерклось и на улице.
Старику надоело ждать. Он набросил полушубок и вышел на крыльцо послушать, не скрипит ли где снегом Кузьма. Но на улице по-прежнему было тихо. Только Шарик звякнул цепью, выбираясь из-под крыльца. «Лось, должно быть, уже кончился», — мелькнула мысль.
Над лесом всходила луна. Звезды, крупные и яркие, низко висели над деревьями.
Кутаясь в полушубок, Мирон дошел до леса и, прислонившись к дереву, долго стоял так, вслушиваясь в редкие ночные звуки, ждал, не донесется ли чего подозрительного с той стороны, где лежал лось. Старик любил зимний ночной лес. Что-то величественно-сказочное было в нем. Большие снежные «кухвы» согнули вершинки тоненьких липок и рябин до самой земли. Под ними в настоящем сказочном дворце.
Луна уже поднялась настолько, что хорошо освещала лес и пасеку. Все вокруг было залито ее ровным рассеянным светом. Снег из темно-синего сделался голубым. На нем, как звезды на небе, зажглись блестки-искорки, те, которые днем на солнце горят алмазной россыпью. Мирон всмотрелся в них и нашел, что они и в самом деле очень похожи на обычные небесные звезды и на голубом, как небо, снегу можно отыскивать любое созвездие. Тут и крупная, чуть зеленоватая Венера, пониже — маленький, красноватый от злобы или ревности к красавице звезде Марс, дальше — Кудри Вероники, ковш Большой Медведицы, а еще дальше, по лощине, где в частом осиннике лежал наверное уже умерший лось, прошлась лунная дорожка, похожая на Млечный Путь. На ночном искрящемся снегу, как летом в реке, отразилось все небо,
Кузьма приехал уже в восьмом часу. Над лесами стояла полная ночь Мирон дремал, когда в сенях заскрипела намерзшая дверь и в избу вместе с холодом ввалился озябший сторож.
— Сумерничаешь? — спросил он хрипловатым простуженным голосом. — Припозднился я малость. То да се, а время идет. Собрался было в обед, ан собрание. Председатель увидел — машет рукой. Заходи, мол, с пасеки кто-никто непременно должен быть,
— А что за собрание, о чем? — спросил Мирон.
— Известное дело, севооборот утверждали.
Мирон спустил босые ноги с заскрипевшей кровати, нащупал ими ступни, сделанные из старых валенок, надел их и, подойдя к столу, зажег лампу.
— Шуму было, страсть! — рассказывал, раздеваясь, Кузьма. Высокий и статный, он выглядел еще молодо. Особенно живые были у Кузьмы глаза, быстрые и юркие, как две капельки ртути.
Кузьма — человек бывалый, любил поговорить. Несмотря на то что жил в лесу, знал все деревенские новости, знал, что произошло и что в ближайшие дни произойдет на селе, кто чем живет и дышит. Детей у него не было. Жену свою он схоронил лет десять назад, но вдовцом не остался. На второй же неделе, всему селу на удивление, привел откуда-то другую, лет на тридцать моложе себя, с которой и жил до сих пор. Мужики при случае любили подшутить над Кузьмой, как-де он справляется с молодой женой и не таскает ли она его за бороду, но старик ловко отшучивался и не обращал на это ни малейшего внимания.
— Морозит? — спросил Мирон.
— Смякло, — потирая озябшие руки, ответил Кузьма. — Снег начинается.
— О чем все-таки на собрании калякали?
— Не хочется и рассказывать, голова, — махнул рукой Кузьма. — Весь вечер мололи о кукурузе, словно помешались все. Выходит, что без нее и одного дня колхозу не прожить» Только старики недовольны. Бают — пустое!
— Знамо так! — поддержал Мирон. — На наших кислицах какая уж кукуруза? Землю зря занимать. А где гречь будет, не говорили?
— Про гречь молчат. Видно, земли под нее не хватило. Да если и посеют клин где-нибудь у черта на куличках, нам все равно проку мало.
— Это уж так...
Кузьма вышел в сени, развязал салазки, сделанные на лыжах, и внес в избу мешок с провизией.
— Разобрать надо, — сказал он, вынимая из мешка узелок за узелком, — чего в избе оставить, чего в сени выкинуть. Мясишка мне тут где-то малость баба завернула.
— Я вот сегодня мясишка-то нашел! — похвалился Мирон.
— Что, ай русачок попал? — сверкнул глазами сторож.
— Какое там! — махнул рукой Мирон. — Страшно и подумать. Лось!
— Как лось? — не понял Кузьма.
— Так вот и лось. Какой-то подлец подстрелил, а он дошел До нашей пасеки да почитай под самой городьбой и кончился в осиннике.
— Неуж правда? — недоумевал Кузьма.
— Истинно тебе говорю! Врать разве буду? Вот бежать надо в село или в лесхоз, а когда? Сейчас, поди, уж поздно, а до утра тушу может заковать, потом и не разделаешь.
— Коль правда все это, Мирон, я думаю, не стоит и грех заводить с этим лесхозом.
— Какой же это грех? Неуж волкам да воронам оставлять?
— Зачем волкам, — радостно улыбнулся сторож, — сами небось не хуже волков. Перетащим тушу да будем зиму-то поедывать. Нам двоим этого мяса — во! — провел Кузьма ладонью по заросшей, как у медведя, шее.
— А узнают? Засудят ведь! Об этом ты подумал?
— Кто же это узнает? Кабы считаны были в лесу звери, а то небось никто не хватится. А заявим — хуже может обернуться дело. Скажут: кто, кроме вас, мог убить его у самой пасеки? Вполне так могут дело повернуть. Заявили мы с тобой в позапрошлом году, когда на болоте раненого лося нашли, а что из этого вышло? Государство от лося только шкуру получило, а мясо все до косточки лесхозовское начальство по себе разделило. А нам с тобой даже спасибо не сказали. Не забыл, поди? На этот раз, надо полагать, тоже не скажут, а если и скажут, то нам все равно проку от этого мало.
— Шут его знает, — замялся Мирон. — Лось ведь не заяц, вот чего я боюсь.
— А что, не упрячем?
— Так-то оно так, а все же страшно чего-то. Первый раз я в таких делах. Век чужого не трогал.
— Сроду ты, Л1ирон, чего-нибудь да боишься, — обидел с Кузьма, — пра! Разве другие бы упустили на нашем месте? Н в жисть! Ну, я мирюсь, коли в казну бы все это пошло, а то ведь сам знаешь. Растащат, анафемы, всего зверя.
— Все это так, Кузьма, а все-таки опасно. Ну хоть бы мясо завидное было, а то ведь так себе, щепа. Не стариковское, одним словом. Ему двое суток в русской печи преть надо, да и после этого нашими зубами не взять. По мне, так лучше не связываться.
— То, Мирон, не беда, коль родилась лебеда. Вот две беды, как ни ржи, ни лебеды. Хоть и плохое, как ты говоришь, мясо, а все не мочало. Сейчас бы забрать его в самый раз. Ночь как по заказу! Снег идет. К утру все заметет. Шито-крыто!
— А как не заметет?
— Не заметет — сами заметем. Небось охотники!
Мирон колебался. Искушение было велико, но и робость брала-Чуял он, что Кузьма не отстанет от него, всю ночь промучает, а уговорит. Сказать же ему что-нибудь такое, чтоб сразу отстал, не хватало у Мирона смелости. Не мог он высказывать правду прямо в глаза, жалел человека, К тому же и сам Мирон, слушая горячие уговоры Кузьмы, уже заколебался,- «Может, старик и прав», — думалось ему. И хотя искушение начинало одолевать, но совесть все же мучила. Да и робость брала. «А вдруг?»
— Боюсь...
— Идем! Ну чего и кого бояться, подумай сам?
— Ну, шут с тобой, идем! — в сердцах махнул пасечник рукой. — Только уговор: упрячем все так, чтоб ни-ни! И сами молчок. Чтоб ни другу ни передругу!
— Это уже само собой, — улыбнулся в черные смоляные усы сторож.
Он вынул из холщовой сумки, с которой ходил в лес, большой охотничий нож, достал с припечка брусок и, попробовав на палец лезвие ножа, стал точить его.
— Ружье брать ай нет? — спросил Мирон.
— Возьмем. Топор и мешок тоже надо. Через полчаса пчеловоды вышли на улицу,
— Собаку взять? — тихо спросил Мирон.
— Без надобности, — ответил Кузьма, — пусть тут сидит. В случае, кто ненароком пойдет, она знать даст.
Луны не было. Все небо затянули тяжелые низкие тучи. Мороз смяк. Сыпал тихий, густой снег. Стена леса растаяла в нем, слилась с небом.
Лось лежал на боку, неловко запрокинув рогатую голову. Глаза его были открыты, но снег, падающий ему на спину и голову, уже не таял.
Кузьма ткнул на всякий случай в нос ему палкой и, убедившись, что лось мертв, подошел вплотную. За ним, пугливо озираясь по сторонам, вышел из кустов Мирон.
Кузьма молча обмел с туши рукавицей снег, срубил топором тяжелые, словно литые, рога и один за другим кинул их в сугроб.
— Какая уж тут работа, — шепотом проворчал Мирон, — ни огня, ни воды.
— Обойдемся! — тяжело сопя, ответил сторож.
Он вынул из кармана нож, обтер его о голенище, и, будто всю жизнь только тем и занимался, что обделывал по ночам лосей, быстро и ловко пропорол кожу от шеи до задних ног.
— Придерживай тут, — тихо командовал Кузьма, ловко орудуя ножом.
Мирон придерживал, плохо понимая, что делает. Его бил нервный озноб. Зубы мелко стучали. Он раскаивался и проклинал себя за то, что ввязался в это темное дело, но и отступать было поздно.
Снег пошел гуще. В километре, а может и ближе, вдруг протяжно и нудно завыли волки.
— Господи, попутал меня леший! — испуганно шептал Мирон.
— Учуяли, гады! — зло выругался Кузьма и, поняв, что Мирон оробел, подбодрил его: — Ты, голова, не обращай на них внимания. Повоют они и уйдут своей дорогой. К нам подойти не решатся. А в случае чего — пугнем, не с голыми руками.
Покончив с шкурой, он распорол зверю живот и, выворачивая на снег теплые, чуть дымящиеся внутренности, приятно улыбнулся,
— Печенку и сердце сунь особо, ожарим утром.
Волки смолкли, потом снова завыли, но уже в другой стороне, дальше: вой их был глуше и заунывнее.
— Говорил я, что не посмеют подойти, — заметил сторож. Он кончил орудовать ножом, сунул его за голенище сапога и, взяв топор, стал лихорадочно рубить тушу на куски. Мирон складывал их рядом на снег. Испуг стал проходить, он смирился с судьбой и помогал Кузьме уже более толково.
— А что будем с потрохом делать? Куда его? — спросил он Кузьму.
— А что с ним делать? Завернем в кожу да оставим здесь. К утру засыпет снегом — и концы в воду.
— А весной? Вытает ведь?
— К весне, голова, тут и волосинки одной не останется. Перво-наперво Шарик наш доберется, волчишки набегут...
Мясо перетаскивали мешками на горбу, осторожно ступая след в след, чтобы не натоптать лишнего. Мякгие, кровавые куски складывали на омшаник, в кладовку, в пустые ульи, которые стояли под ветхим навесом из лубков в ожидании ремонта.
— Денька на три только! — уговаривал Мирона сторож. — Как закует, мы их тогда поделим и упрячем как полагается. Толику домой отправим. Одним словом — живем!
— Домой-то бы не надо, — возразил Мирон, — разнести могут, И делить, по-моему, ни к чему,
— Ну как же…
Только далеко за полночь пчеловоды вернулись в свою избушку, наскоро умылись и легли спать. А утром, едва рассвело, оба уже были на ногах. Кузьма вышел на улицу и медленно прошелся вокруг избушки, омшаника, побывал у навеса с пустыми ульями, но не заметил ничего подозрительного.
Снег все еще сыпал. Небо было мутное. Дневной свет едва пробивался сквозь толщу снеговых туч, затянувших все небо. От следов, натоптанных ночью, не осталось ничего.
На душе у сторожа было весело. Он то и дело улыбался, насвистывал какую-то незатейливую песенку.
Но по-другому чувствовал себя Мирон. Боязнь и сомнение закрались ему в сердце и не давали покоя, точили душу, как червь точит дерево. Много раз он мысленно успокаивал себя. Ведь ничего страшного не случилось. Никто не видел, а снег окончательно засыпал все следы. Да и зверя не они же убили. Все равно уж пропал зверь, а кто его съест — они ли с Кузьмой, лесхозовское ли начальство или попросту волки, — не все ли равно. Беда ведь не в этом, а в самой гибели лося. Они тут ни при чем. Едва старик забывался, как тоска снова подкрадывалась к нему. Он тяжело вздыхал, подолгу задумывался и, не выпуская изо рта папироски, курил и курил.
А Кузьма ликовал. В печи потрескивали сухие, как порох, дрова. Пахло сладковатым березовым дымом, свежим мясом. В ведерном чугуне, в котором только летом кипятили воду, когда мыли медогонку да ставили квас, варилась печень и сердце сохатого.
Жарко пылающие дрова, веселое настроение Кузьмы создавали в сторожке особый уют, доволь.ство и беззаботность. Все это стало успокаивать деда Мирона. Он было заулыбался, представив себе, как они с Кузьмой сядут за ведерный чугун. Но едва только протопилась печь и старики собрались завтракать, как в сторожку нежданно-негаданно пришел лесник Емельян. Пасека входила в его обход, и он заглядывал к дедам. В летнее время, зная, что у стариков постоянно держится медовый хмельный квасок, он навещал дедов чуть не каждый день, справлялся о здоровье. По зимам же бывал редко, раз в два-три месяца. И надо же было нелегкой занести его именно сейчас, ни на день раньше, ни позже. Дед Мирон хоть и хорошо знал Емельяна, но сразу же струсил, застыдился. Ему показалось, что лесник все знает и, наверное, уже сообщил куда следует. Слетела было веселость и с деда Кузьмы, но тот быстро оправился.
— Добрый день, соседушки! — сбивая с шапки снег и ища, куда бы удобнее положить ее, сказал Емельян, протянул руку сначала пчеловоду, потом сторожу. — Как поживаете?
— Живем, брат Емельян, хлеб жуем! — скупо улыбнувшись, ответил Кузьма.
— А я в десятый квартал ходил, делянку метить, а по пути дай, думаю, зайду, покалякаю,
— Живем ничего, Емельян, — осклабился и дед Мирон, — лета ждем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41