— Смотри уже сам, Мишка. Ты у меня большой. Школа, она, как сказать, уже не всем впрок идет. Я вот, к примеру, и без нее какой пост занимал! Уже над всем селом головой был, и кабы не злые люди, так бы, может, и сейчас в Совете работал. У кого что в голове от рождения есть, с тем он уже и на всю жизнь останется. Так я думаю. А школа тут ни при чем. Дурака хоть век учи, а он так уже дураком и останется, ума у него уже не прибавится. А из тебя, я думаю, и без школы со временем председатель выйдет.
На том и порешили.
В лес пошли сразу же, как только Мишка появился в таборе* Пришел он в старом ватнике, с отцовским вещмешком за плечами, до половины чем-то набитым.
-— Ты, Мишка, на охоту уходишь, а кто же сегодня девок развлекать будет? — шутливо спросил Михаил Семенович.
— Найдутся! — усмехнулся Святой.
— Чего это в мешок набил? -— поинтересовался Андрей.
— Потом, — шепнул ему Мишка, а для всех ответил: - Харч, Жрать чего-нибудь надо ночью. Не голодать же в лесу.
А когда отошли от табора, Мишка пояснил:
— Трех кур на дворе словил, всем по курице!
— На чьем? — усмехнулся Андрей.
— Дома, на чьем же. Пока мать в погреб лазила, я их раз — и в мешок. Может, которая и чужая попалась, так откуда мне знать. Не будет по чужим дворам шляться.
— Это зря,— неодобрительно покачал головой Митька.— Куры до весны дожили, а ты им головы пооткрутил, Сколько бы они за лето яиц нанесли?
— Да я так, — замялся Мишка.«— Вы только не болтайте никому, а то влетит мне дома.
До Ташлинского леса добрались засветло. Остановились в сосновой гриве на сухой поляне. Митька пошел осматривать известный ему по прошлому году тетеревиный ток на опушке леса, в полыннике. Андрей с Мишкой принялись таскать ветролом для костра, рубить сосновый лапник на постели.
Митька вышел к своему заветному месту и по выбитой утолочен-ной траве и множеству перышек определил, что токовище в полном разгаре и никем не спугнуто.
Прошлогодний шалашик развалился. Митька хотел его оправить, но под обвалившимся хворостом в окопчике стояла вода. Пришлось мастерить новое прикрытие.
Закат догорел. Каленым лемехом висел над лесом ущербленный месяц, ярко отражаясь в полоях. Морозило,
Митька возвращался опушкой, то и дело обходя залитые водой низины. Лес чутко дремал. Было тихо. Только изредка с недалекого озимого поля доносились вскрики жирующих зайцев.
Дунул холодный ветер. Лес очнулся, зароптал, Вода в полоях сразу же подернулась ледяными иглами, и месяц, так ярко отражавшийся в них, потускнел, словно его вдруг обволокло тонким слоем пыли,
Было уже за полночь, когда Митька добрался до сосновой гривы, На поляне горел большой костер. Андрей с Мишкой жарили на палках кур. Далеко по лесу разносился дурманящий запах жженого пера и горелого мяса.
Когда Митька, треща валежником, выбрался на поляну, Андрей поднял голову от огня и, воровато пряча под сосновый лапник полусырую курицу, окликнул:
— Митька, ты?
- Угу.
С курами провозились почти до утра. Жарили их на вертеле и на углях, да так полусырыми и съели.
— Эх, жаль, котелка не взяли, — вздыхал Мишка...
Перед рассветом Митька отправился на токовище. Андрейка с Мишкой еще спали, свернувшись у огня, когда Митька, подбросив в костер дров, чтобы друзьям не холодно было спать, тронулся к току.
До шалаша добрался в полной темноте,
В предрассветных сумерках на ток стали слетаться косачи. По полю полилось их заливчатое чуфыканье.
Митька решил ради интереса убить одного тетерева, но птицы токовали далеко, метрах в семидесяти. Митька терпеливо ждал, не приблизится ли хоть один, забывшись в глупой драке.
Птицы токовали рядом с прошлогодним шалашом, и Митька пожалел, что поленился вечером оправить его.
Рассвело. Заря разгорелась на полнеба, Из-за зубчатой щетины бурьяна вдруг вырос огненный горб солнца и сразу же преобразил вытолоченную в бурьяне полянку, Митька еще не терял надежды, что тетерева подойдут и к его шалашу, но птицы вдруг спорхнули и ни с того ни с сего шумно полетели низко над полынником в поле. В этот же миг на опушке леса кто-то хрипло, но громко затянул:
В день ненастный, во субботу,
Пошли девки на работу.
Эх, на работу, кума, на работу!
Митька вылез из шалаша, дрожа от негодования. Он по голосу узнал Мишку Святого, только не мог понять, как он сюда успел забрести.
Святой ловко лез на огромную березу и на весь лес горланил похабную песню,
— Какой тебя черт занес сюда? Весь ток разогнал. Мишка смолк, свесился с сучка.
— Я думал, ты в лесу своих тетеревов ловишь, нарочно сюда вышел, — начал оправдываться он.
— Нарочно! — передразнил Митька. — За каким чертом тебя на березу занесло?
— Так гнездо тут воронье, яйца надо достать...
— Дьявол! — выругался напоследок Митька и, усевшись на пенек, стал свертывать папироску.
Мишка полез выше, все еще оправдываясь, что он никак не думал помешать. Нарочно из леса на опушку вышел.
Тяжело отдуваясь, Мишка спустился с березы. Рубашка его и штаны были в бересте, словно в мелу. Раскрыв фуражку, он показал Митьке четыре зеленоватых, в крапинку, яйца.
— Ну куда тебе их?
— Как куда? — удивился Мишка. — Сварю! Скус у них ничего, немного хуже куриных.
Подошел Андрей. В фуражке у него было пять вороньих и одно ястребиное яйцо.
Осмотрев «трофеи», Митька брезгливо поморщился.
— Убил? — спросил его Андрей.
— С вами убьешь. Вон горлопай разорался у самого тока. На стан пришли часов в пять. Трактористы еще не сошлись,
и на стану было тихо. На крыльце будки сидел дед Ухватов, у костра копошилась повариха.
— Ну как, охотники? — поинтересовался старик.
Подарив яйца Святому, Андрей ушел в будку отдыхать. Митька тоже прилег около крыльца на солнцепеке. Святой крутился у костра. Он нашел где-то кусок грязного шпагата и, сидя у огня, лениво накручивал его на мясистый палец. В котле глухо клокотали щи, вызывая у Мишки голодную слюну.
Тетя Маша, засыпав в котел соль и подбросив в огонь дров, пошла в лес. Мишка, проводив ее глазами, быстро вынул из кармана не очень свежий носовой платок, сложил в него вороньи яйца, связал узелок и быстро опустил его на шпагате в котел.
Вернулась повариха с охапкой хвороста.
— Ты зачем это мазутную веревку пустил в котел? Хочешь, чтобы у меня весь завтрак мужики в борозду вылили, а? — шумно набросилась она на Мишку.
— Тише, тетя Маша, — стараясь успокоить расшумевшуюся повариху, заговорщицки просил Мишка. — Яички хотел сварить, вот и все...
Повариха видела вороньи яйца и, от природы брезгливая, представив себе, что они варятся сейчас в ее наваристых мясных щах, сорвалась.
— Нахал! Поганец! — набросилась она на Святого. — Разную погань в котле варить вздумал. Посмотрите на него, дедушка Яков. Прямо из-под поганой вороны — да в котел, не пакостник ли?
Она вырвала у Мишки шпагатину и, вытащив за нее узелок с яйцами, закинула его далеко на пашню.
— Иу не шкодник ли ты, Мишка! — стал читать Святому нравоучения дед Яков. — Только и смотришь, где бы напакостить. Сладу ведь с тобой нет. Теки быстрее домой, а то придут сейчас трактористы, не миновать тебе взбучки.
Мишка послушался разумного совета и отправился домой. Видя, что у будки так и не дадут отдохнуть, Митька тоже ушел к лесу, попросив деда Якова разбудить его, как только на стану соберутся трактористы. Но не успел Митька как следует вздремнуть, как подошел дед Яков.
— Бают, у Онисьи Кривой кто-то ноне ночью трех кур спер, — начал рассказывать дед, видимо, только что принесенную каким-то трактористом из села свежую новость. — Да и самых жирных, только занеслись. На Мишку Святого грешит, а зря, поди, орет, дура. Мишка с вами был. Поди, зверек какой утащил. Разве можно, не разобравшись, на человека поносить?
Краска хлынула Митьке к лицу.
— Зверек, конечно. Хорек или еще кто, — сказал он, пряча от деда глаза.
— Вот и я так думаю, — согласился старик. — Может, лиса наведалась, а может, еще с вечера коршун унес. Зря орет баба, не разобравшись.
До Мишки Святого нелестные слухи еще не дошли. Но, предчувствуя недоброе, он не пошел улицей, а пробрался к себе во двор задами. В избе было пусто. Отец, дежуривший на конюшне, видимо, еще не вернулся, а мать ушла на работу. Закусив кое-чем, Мишка полез на печь вздремнуть. Вскоре пришел отец.
— Ты уже, Мишка, дома? — спросил он сына, сйимая старенькую телогрейку. — Бают по селу, что ты уже у Онисьи трех кур упер. Правда это, или опять уже наговор?
— Наговор! — буркнул Мишка.
— А может, нет?
— Наговор, — повторил он, — Слыхом не слыхивал про ее кур. С вечера как ушел на охоту с Андрейкой Гусевым и Митькой Горюном, так доселе и пробыл там, только что возвернулся. Так что совсем не до кур мне было. Всю ночь в лесу у жарника просидели. И на стан утром все вместе заходили. Яков Ухватов это подтвердит и Марья-стряпуха. Они меня очень даже хорошо видели, поскольку я у жарника сидел и портянки сушил, а Марья меня турнула, говорит, прямо в котел от портянок воняет.
— Значит, уже опять наговор? — заскреб затылок Андрей Степанович. — Эта Онисья поорать любит, известное дело, особенно шабра опоносить — для нее хоть хлебом не корми. У нее уже цыпленок пропадет — будет орать на все село, что все куры пропали. Поганая баба, как только земля ее носит, Зверек, поди, унес, а она, окаянная, невинного человека позорит, Я уже покажу ей ужо...
Андрей Степанович вынул из печи чугун со щами, налил себе в большую глиняную миску, присел к столу. Щи были огненно-горячими. Через толстый слой жира не проходил пар. Андрей Степанович, лениво помешивая ложкой, остужал их.
Мишка, свесив с печки ноги, свернул огромную, толщиной в два пальца папироску, закурил.
Сев начался в Мокром Кусту на второй день после случая с перепашкой заплывшей зяби у Ташлинского леса. Случай этот, пожалуй, и испортил всю торжественность начала весенне-полевых работ. Не было ни митинга, ни пламенных речей. Собственно, все и так было ясно, решено и перерешено. Колхозники и механизаторы еще месяц назад на общем собрании обязались закончить сев ранних зерновых в одну неделю. Столько же отводилось и на поздние культуры: просо, гречиху, кукурузу, подсолнечник.
Сев начался пока выборочно, но и это уже создавало полную картину весенне-полевых работ. Поля ожили, наполнились гулом машин, криками и смехом людей. Запылили полевые дороги. В поле из села потянулись автомашины с семенами, подводы с водой и горючим.
День стоял солнечный. Дул легкий ветерок и нес из ближайшего леска запах талого снега, набухающих почек. За каждым трактором большим, веерообразным шлейфом тянулись грачи, скворцы, серые вороны и даже чайки. Над низкими потными местами с тоскливым стоном вились чибисы и назойливо допытывались у колхозников: «Чьи вы, чьи вы, чьи вы?»
С утра дед Ухватов крутился около сеялок.
В первый день решили обсеять косогоры, земля на которых уже подошла и была заборонована.
Пока Михаил Ефимович с агрономом Емельяном Ивановичем Слепневым регулировали подачу зерна и выверяли нормы высева на гектар, дед Ухватов краешком уха уловил, что «начальство» собирается обсеменять косогоры сошниковыми сеялками.
На хорошо взрыхленной почве эти сеялки лучше дают обсеменение, чем дисковые, но на грубоватых, плохо обработанных участках, какими были все Мокрокустинские косогоры, результат получается обратный, да и сеялки быстро выходят из строя: у них ломаются или засоряются сошники и много огрехов.
Дед Ухватов без лишних размышлений полез в спор*
— Погубить надумали сеялки? — тихо спросил он,
— Это почему же? — покосился на него агроном.
— Да так. Вижу, что замышляете. Какой умный хозяин пустит по косогорам сошниковую? Тут дисковой чуть впору,
— Нечего беспокоиться, Яков Васильевич, — вмешался бригадир. — Землю мы хорошо обработали, и сошниковые вполне пройдут.
— Ты, Ефимыч, не дури, — напустился на него дед. — Я-то знаю, как хорошо. На первых же кругах забьете все сошники, поломаете, а там весь сев будем вести только одними дисковыми. А хватит их у вас? Нет! Вот то-то! Об этом вы подумали? Я вам прямо скажу, Михаил Ефимыч, и вам, Емельян Иванович, без обиды только. Работаете вы на похвальбу. Хвалиться любите, а зря. Делу от этого один убыток, колхозу вся эта ваша похвальба боком выходит. Нет, мужики, так теперь не пойдет, времена не те. Это в прошлом году МТС каждый день запрашивала, сколько, какими сеялками засеяли, да похвалы рассыпала тем, кто больше сошниковыми сеял, не вникая в суть. Теперь мы сами хозяева всем этим машинам, хвалиться ноне не перед кем, только разве что перед собой, и делать надо все как положено, с умом да на пользу. Поди, каждый клочок земли знаем, чего он стоит. Вот сегодня Андрейка с Митькой закончат карту у Мокрого Куста, завтра туда хоть все сошниковые пускайте. Земля как пух. А по косогорам таскать так>ю тонкую да хлипкую машину — только гробить!
Старик сыпал слова, как горох на фанеру, резко, зло, припоминая все старые обиды, не давая никому слова вымолвить.
Правда была на стороне Ухватова, и только что приехавший на стан председатель поддержал старика.
Ухватов настоял в это утро также на том, чтобы бросить негодный метод сева вкруговую, при котором на каждом повороте трактора остаются огромные огрехи, и поле, когда взойдут семена, делается похожим на полосатый восточный халат.
— Надо загонами засевать, а не вкруговую, — доказывал дед Ухватов, — а то что было? Как поворот сеялки, так огрех метра три шириной да шесть-семь в длину.
— Нынче огрехов не должно быть, — успокоил Петр Кузьмич. — Район требует, чтоб весь сев вести только перекрестным способом.
— Где уж нам до перекрестного, — обернулся Михаил Ефимович. — Весна задержала и так недели на две. Мы с простым-то севом запаздываем, а с перекрестным и подавно. До петрова дня, что ли, будем все сеять? Несколько карт, конечно, сумеем и перекрестным, а чтобы весь яровой клин — и думать нечего. Было бы побольше сеялок — другое дело. Тяги у нас хватит.
— Но мы подумаем, — сказал Петр Кузьмич. — Может, еще что-нибудь да сделаем.
— Года три назад очень хорошо придумали, — вставил дед Ухватов. — Также вот район приказал сеять только перекрестно, как сейчас помню. А у нас по ту пору всего три или четыре сеялки было. Нам на простой-то, широкорядный, сев недели три, а то и четыре требовалось, а тут — перекрестный! Считай, два сева. Ну, приказ есть приказ. Начали, самое хорошее время провели, пробаловали у Мокрого Куста. Жара началась, земля на глазах прямо сохнет, а у нас она почитай вся еще не засеяна. Видим что тут не только с перекрестным, с широкорядным-то до ильина дня не управиться, Что делать? Собрал тогда бывший председатель нас,
стариков, и спрашивает:
— Лукошки есть?
— Какие, говорим, лукошки?
— Да те, которыми в единоличном хозяйстве пользовались? Ну, кое у кого нашлись. Председатель велел нам молчать,
никому ни слова. А вечером, как стемнело, собрал он нас и, чтоб никто не видел, повел в поле. Так мы тайком от колхозников, а больше от районного начальства по ночам кое-как засеяли два загона лукошками вместо перекрестного-то способа. Кое-как справились с севом к июню месяцу. Вот оно как обернулось.
— А про ваши лукошки так никто и не узнал, что ли? — спросил, заинтересовавшись, председатель.
— Какое там, не узнали. Тут же. Разве скроешь? Хоть и ночами нас водил председатель от лишних глаз, да все одно: шила в мешке не утаишь. Председателю, конечно, выговор влепили по партийной линии, агроному Емельяну Ивановичу, вот этому самому,— взбучку. Да тем дело и кончилось. Ты, Емельян Иванович,— обратился старик к агроному, — наверное, еще не забыл, поди, помнишь этот перекрестный-то сев?
— Как не помнить, — улыбнулся агроном. — Но что было делать — нужда заставила.
— Вот и на этот раз, Петр Кузьмич, как бы не пришлось нас, стариков, с лукошками посылать. Были бы сеялки, конечно, перекрестно куда выгоднее, урожай много выше, а пока нет, то и придумывать нечего: сеять, как сеяли всегда, и все тут.
— Ты, Яков Васильевич, панику не поднимай, — предупредил старика председатель. — Знаем без тебя, что делать. Раз район настаивает, значит, думает чем-то помочь нам. Так просто не будут приказывать.
— А вот когда помогут, тогда и начинать надо, а пока нечего и думать. Мне вот, к примеру, давно новые порты требуются, а денег нет, нужда. Тут уж думай не думай, а ходи в старых.
— Меньше пить надо, Яков Васильевич, — упрекнул старика Михаил Ефимович, — тогда будут у тебя новые штаны, да не одни.
— А ты мне подносил? — обиделся старик. — Я это к примеру говорю, а ты сразу да учить? Советчик тоже нашелся. Я век-то свой прожил, а ты только начинаешь. Ты вон Марье своей советуй, как жить, а не мне. Почему твоя Марья на работу сегодня не пришла?
— Ну, это не твое дело, — не ожидая такого оборота, отмахнулся бригадир.
— Нет, мое! — не отступал задетый за живое дед Ухватов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41