Едва только за окнами мелькнула голова Антона, мы вышли на крыльцо.
Дождь был несильным, но сеял часто-часто, не прерываясь. Лес утопал в его серой дымке и чуть вырисовывался темной стеной. Утонуло в этой сетке и озеро, и озимое поле за хутором. Казалось, что сразу же за последним домом кончается земля.
Мы пошли к лесу, гулко хлюпая по лужам. Дмитрий Николаевич ворчал:
— Не сиделось в тепле. В такую погоду хороший хозяин собаку не выпускает, а мы сами полезли.
Он ворчал до самого леса и, убедившись, что и здесь не рай и неодетые деревья нисколько не спасают от дождя, вернулся домой. Мы с Антоном остались вдвоем.
— По опушке пойдем, — предложил он. — Вон там, в березках, должны быть дрозды.
Дошли до берез, но дроздов там не оказалось.
— В поле, должно, — тихо, словно боясь кого-то спугнуть, сказал он. — Вон, видишь, кустарник растет? Там!
В километре от леса виднелось темное очертание не то новостройки, не то кустарника.
— Там дроздов гибель, — продолжал Антон. — Это озерцо небольшое ивняком поросло, а в ивняке дрозды хоронятся. Я всегда замечал: как здесь, в березах, стрельну, — они все туда летят, в ивняк. Я снова жду, когда они вернутся. Там в поле вода в одном месте разлилась широко, и мне не пробраться.
— Так чего же? Мы ждать, что ли, будем, когда они к нам сюда прилетят? — спросил я.
— Если их никто там не спугнет, — не прилетят. ~ Чего же делать?
— Ты пойди туда сам, у тебя сапоги высокие, проберешься Вон прямо по дороге и ступай, а я здесь останусь. Ты стрельнешь там — они ко мне полетят. Я здесь пальну — к тебе. Так и будем стрелять. А больше никак нельзя.
— А как же в одиночку их тут стреляешь?
— Как стреляю? Убью пару — и все тут. Душу только тешу, Я согласился и, перекинув через плечо ружье, пошел по вязкой
дороге к чуть видневшемуся сквозь сетку дождя кустарнику. Дорога была тяжелая, почти сплошная лужа воды и грязи. За всю ростепель здесь еще ни разу никто не проходил, и мой глубоко вдавленный след был первым.
Около низины, про которую говорил Антон, я нашел топор, видимо потерянный еще зимой проезжавшим по дороге лесорубом. На фаске его выступило несколько желтых пятен молодой ржавчины, но лезвие оказалось острым: топор был в хороших руках. Я приткнул находку за пояс и, подняв голенища сапог, осторожно перешел разлив.
Дождь не переставал. Куртка моя намокла, отяжелела. Поднятый капюшон неприятно холодил шею. Я шел, хлюпая по лужам, мало обращая внимания на то, что весь обрызган грязью.
Но вот и ивняк. Показалось большое от половодья озеро с кипевшей под дождем водой. В кустах попискивали невидимые дрозды.
Я вошел в заросли невысокого чахлого ивнячка и, держа ружье наготове, стал пристально вглядываться. Но птиц нигде не видел. Сделал еще шагов пять, и только тут прямо из-под ног с громким криком, похожим на задорный смех, вылетел крупный дрозд-деряба. «Цха-ха-ха-ха-ха-ха!» — звонко раздалось по кустам. Я не успел выстрелить, но заметил, где опустился дрозд. Сделал шаг, но тут другой дрозд с таким же криком-смехом вылетел из-под ног, словно выстрелил. Птицы сидели, скрываясь от дождя, на самых нижних сучьях и были почти невидимы. Хорошенько приметив место, где опустилось сразу несколько птиц, я стал скрадывать их, не обращая внимания на вылетавших.
Пришлось пожалеть, что нет тут Антона. Можно было бы прямо здесь нагонять друг на друга птиц, спрятавшись по концам заросли.
Выследив пару дроздов, я, не торопясь, выцелил их и выстрелил. И словно не выстрел из ружья, а взрыв произошел на острове.
Туча дроздов с громким «ха-ха-ха-ха» сорвалась с кустов и стремглав полетела к лесу. Я выстрелил влёт и сбил еще двух птиц. Собрав добычу, я пошел по острову, затерявшемуся среди зеленого моря озими, поискать для подкарауливания удобное место.
«Бух-ух-х!» — глухо прогремел выстрел на опушке леса. И вскоре я услышал, как дрозды, все с тем же криком «ха-ха-ха-ха!», огромной стаей летели ко мне. Едва первые из них опустились на ивняк, я выстрелил два раза подряд — и еще три дрозда-пересмешника очутились у меня в сумке.
«Ббух-х!» — хлопнул и замер выстрел Антона. И снова «ха-ха-ха-ха» — и мои два выстрела.
Охота разгоралась. Но после третьей или четвертой «встречи» дроздов у себя на острове я больше их не дождался. Птицы смекнули, что дело неладно, и полетели не ко мне, а вдоль опушки леса и безвозвратно скрылись вдали.
Посидев еще с полчаса, я пошел под тем же дождем обратно к лесу. Там, на опушке, меня дожидался, стоя под елкой, Антон.
— Ну как? — еще издали спросил он. — Понравилась охота? А не верили, что в дождь можно охотиться. Жаль, скоро догадались они, а то бы мы еще постреляли.
Антон с сожалением сплюнул на землю и стал разминать в мокрых пальцах папиросу, из которой, как опилки, сыпался табак. Кое-как закурив, он спросил меня, много ли я подстрелил. Я раскрыл сетку ягдташа. В ней лежало около десятка ровных птиц.
— Хорошо, — одобрил он. — А у меня четыре. Плохо с одноствольным ружьем. Я бы тоже не отстал.
Увидев у меня за поясом топор, Антон удивленно спросил:
— Где нашел?
Я рассказал. Он взял топор и, пристально осмотрев его, определил:
— Это Егорки Опарина. Он зимой его потерял здесь. Ходили мы в пургу по дороге вешки ставить, Егорка и потерял его.
— Что же, если Егоркин, то можно и отдать.
— Отдай! — одобрил Антон. — Обрадуется он. Жалко ему тогда было. Это ему еще от отца остался.
Вечером мы варили дроздов. Дмитрий Николаевич слышал с .крыльца наши выстрелы и, решив, что будет добыча, сходил в магазин и приготовил нам бутылку портвейна. Было шумно и весело. Первый раз так за всю непогоду. Много шутили над тем, что дрозд — птица несъедобная, прыгает по-сорочьи, однако все ели с большим аппетитом и похваливали.
На другой день дождь перестал, подул ветер. К обеду небо совершенно очистилось от туч. Ярко засветило солнце, и все вокруг преобразилось. Снова на крышах азартно запели пропадавшие в непогоду скворцы. По улицам, брызгая по лужам, с громким смехом бегали ребятишки. Лес наполнился звонким щебетом птиц,
— Вальдшнеп хорошо должен сегодня тянуть, — улыбаясь сказал Дмитрий Николаевич. — Надо сходить вечерком постоять
До сумерек, когда тянут вальдшнепы, я решил подкараулить уток и вышел в лес часа на три раньше.
Смеркалось медленно. Солнце уже опустилось за черные ели, а до утиного перелета оставалось еще более часа: шафранная заря почти не меркла.
Я лежал все в том же шалашике, из которого несколько дней назад подбил орлана, и ждал вечернего перелета селезней.
Кряковые большей частью появлялись в сумерки, поэтому время от времени я манил чирка-свистунка, на голос которого идут почти все мелкие чирковые уточки. Но мои манки оставались без ответа.
Вечер был тихий, как только бывает в лесу. Все озерцо с лимонно-желтой водой лежало, словно расплавленное золото, без единой морщинки. Приятно пахло хвоей, смолой, нагретой землей.
Приложив к губам кулак, я прокричал еще раз уточкой чирка-свистунка, и на этот раз не напрасно. На том берегу вдруг отозвалось: свись, свись, свись...
Я опять повабил уточкой и приготовил ружье: чирок вот-вот должен подлететь. Но он подавал голос и неизвестно по какой причине не летел, а пересекал озерко вплавь. Так не бывает у уток, и это меня насторожило.
Вскоре я увидел его — черную точку на лимонной воде. Но и плыл он как-то странно, не по-утиному, натыкаясь на кусты и кочки, словно не живая утка, а заводная модель: на мое «ти-ти-ти-ти» он отзывался очень энергично и добросовестно.
Я убил его у самого берега почти в упор, а когда взял в руки, понял причину его неловкости. Три дня назад чирок был тяжело ранен. Дробь пробила ему крыло, наполовину оторвала нижнюю пластинку клюва и вышибла оба глаза. Обреченный на смерть, он все же ушел от охотника, скрылся, чтобы жить, но сейчас, уже бездыханный, лежал у меня на ладони.
Я удивился прежде всего любовной страсти этой небольшой, с домашнего голубя, птицы. Минуту назад он, полуживой, не видя ни зари, ни сгущающихся сумерек, а только чувствуя все это, с трудом преодолевал озеро только из-за заманчивого голоса самочки.
Мне стало очень жаль эту невинную птицу, и я с тяжелым чувством пошел с озерца в лес отыскивать своих товарищей: на людях всякая тяжесть быстрее проходит.
Когда я рассказал им о случившемся, Дмитрий Николаевич долго вертел в руках чирка и наконец задумчиво сказал:
— Сила любви, брат, в природе неизмерима!
Уезжали мы из хутора теплым апрельским утром в канун первомайского праздника. Весна уже отшумела. Полая вода вошла в свои берега. Просохли лесные дороги. Многие птицы сидели на гнездах.
В лесу уже отцвели вербы, осины, ветлы, и вся земля вокруг была усеяна их пушистыми, как лисьи хвосты, семенниками. Отцвели и первые весенние цветы мать-и-мачехи, медуницы, сон-травы, волчьего лыка. По лесным полянам целыми кострами разгорался огненно-желтый горицвет. Лопнули почки у липы, осины. Уже хорошо зазеленели заросли дикого малинника и смородника. Развернулись листья березы.
В полях с неделю деловито гудели трактора . Колхозники убирали к празднику свои избы первой зеленью.
Повез нас, как и месяц назад, когда мы ехали сюда, Павел, собравшийся как раз в город прикупить кое-что к празднику. Провожали нас Михаил, Антон и Ванюшка-пчеловод. Они дошли с нами до самой моркиальской дороги — четверть нашего пути.
— Приезжайте опять, — приглашал Михаил. — Как только в августе откроют охоту, так и приезжайте.
— В августе вряд ли сумеем, — ответил Дмитрий Николаевич. — Отгуляли мы уже за весь год. Теперь не пустят. А вот новой весной, как только полетит птица, так мы к вам и нагрянем. Ждите, обязательно будем! Лучшего времени для отдыха не придумаешь.
Мы посидели на лужайке, покурили, как курили сотню раз на охотничьих привалах, путешествуя по лесам и болотам, и простились. Они пошли на хутор, мы — за подводой в город.
— До свидания! Приезжайте весной обязательно! — махая шапкой, кричал нам вслед Ванюшка. — А если осенью сумеете, — тоже приезжайте, будем ждать!
— Приедем, Ваня!
— Обязательно приедем!
ХЛЕБОЗОРЫ
(Главы из повести)
Весну открыли трактора. Они пришли в село за неделю до прилета грачей.
Митька Горюнов, а по-уличному — просто Горюн, возвращался с Зраповского поля: отвозил с фермы навоз. На Теренгульской дороге показалась длинная вереница машин. Трактора шли медленно и издали походили на жуков, деловито гудевших, словно что-то отыскивающих на кипенно-белом снегу. Их гул, терпкий запах прелого навоза сразу же пахнули на Митьку весной, разбередили огрубевшую за зиму душу. Митька довольно улыбнулся и стал погонять не в меру разленившегося мерина, гадая, которую из шести машин ведет Андрейка Гусев. Но тут, перед самым селом, трактора один за другим стали скрываться в ложбинке, и вскоре до Митьки доносился только приглушенный расстоянием гул. Было похоже, что трактора-жуки просто-напросто зарываются в пушистый снег, чтобы скрыться от любопытных Митькиных глаз.
Когда Митька добрался до села, трактора уже стояли на площади возле дома бригадира отряда Михаила Ефимовича Семенова.
Тут же, словно на парад, выстроились привезенные из МТС трех и пятилемешные плуги, дисковые бороны, сеялки, культиваторы.
Все это уже успела окружить толпа ребятишек, среди которых колокольней возвышался Митькин дед по матери, Яков Ухватов, в лохматом бараньем малахае.
— Ну, которые тут наши трактора, — шумел дед Яков, помахивая своим батогом, — ставь их в отдельности, хотя бы к моему двору. Чего вы их вместе с казенными путаете?
Дед был явно подвыпивши, но еще не в ударе и посему злой. Это заметил Михаил Ефимович и, чтобы не распалять старика, шутливо сказал:
— Чего это ты, Яков Васильевич, шумишь? Колхоз еще ни копейки государству не заплатил, а ты уже машины забирать пришел?
— Ты партиец, Михайло, а мелешь дурь, — козырем пошел на него старик. — Слышал небось, что Москва-то калякает? Слышал, а мелешь. Все твои МТС вконец разорять будут. Так сказано аль не так? Бают, ни к чему они, тормоз только колхозу. Посему выходит, трактора так и этак наши. А деньги мы завсегда уплатим, это само собой. Главное—машины теперь наши. Так, что ли, я говорю?
— Ладно шуметь, старина, — вмешался пожилой тракторист Михаил Жомков. — Три трактора уже колхозные. Коль не доверяешь, так выбирай три любых и тащи к своему двору.
— Выбирай! — усмехнулся дед. — Если бы это лошади, так выбрал без промашки бы, не хуже цыгана, а тут им в нутро смотреть надо. Снаружу-то они и хороши, а, может, нутро у них все сношено, как мои портки. Тут спеца надо приглашать.
— А мы-то, по-твоему, не спецы, что ли?
— Спецы вы, конечно, хорошие, только ведь опять мтесовские, наш интерес держать не станете.
— Ха-ха-ха! — взорвалось над площадью.
«Опять старый хрыч расспорился, — подъезжая к площади, подумал Митька, — политик тоже...»
Из толпы вынырнул чумазый длинноногий Андрей и, сняв с головы замасленную ушанку, весело помахал:
— Привет, Митя!
— Здорово, Андрей! — довольный встречей поздоровался Митька, хотя не виделись друг с другом только с прошлой субботы.
— Привет труженику молочной фермы, неутомимому выгребальщику навоза! — с ехидцей поздоровался подошедший Ванька Крюков. Ванька только этой зимой окончил курсы трактористов, впервые сел за трактор и, от природы гордый, задирал теперь нос выше колокольни.
«— Здравствуй, Ваня! — будто не заметив насмешки, ответил на приветствие Митька и, хлопнув себя по голенищу витым ременным кнутом, спросил: — Отремонтировались?
— Как часы! Теперь зарядим на все лето без единой остановочки. Слышал, как твой дед расшумелся? За колхозные трактору болеет.
— Болеет, — усмехнулся Митька..» — Оба вы с ним патриоты! Ты зарядишь на все лето без остановочки, он болеет— герои...
— А ты что, сомневаешься? — ощерился Крюков.
— Да нет, зачем же. Только за машину никогда ручаться нельзя. Ты так думаешь, а она возьми да сломайся.
— Чего хорошего, а этого сколько хочешь, — вмешался Андрей.
— Это смотря у кого, — не сдавался Крюков. — Только я за свой трактор ручаюсь.
— Ручаться можно только за печку да за мерина. Печку не уведут, а мерин не кобыла, — отрезал Андрей.
Крюков ушел, даже не простясь, все так же высокомерно улыбаясь, словно любуясь собой.
— Закури-ка вот пшеничных, — не зная чем угодить другу, предложил Андрей, вынимая из внутреннего кармана стеганки измятую пачку папирос. — Давно небось не пробовал таких?
— Давно! — чистосердечно признался Митька, неумело разминая мозолистыми пальцами хрупкую папиросу. — Однако самосад все же лучше.
— Знамо дело, — согласился Андрей. — Это так, для фасона. Подошел дед Яков и, опершись на батог, уставился на Митьку,
будто впервые видит его.
— Горюн ты, Митька, как есть. Не зря тебя так зовут. Видно, так на всю жизнь горюном и останешься, — бесцеремонно с укоризной проговорил он. — Посмотри, какие жеребцы стоят! Посылал тебя, дьявола, учиться — не пошел, прогонял всю зиму зайцев и думаешь — гоже? Навоз возить да за зайцами бегать нехитро. Глядишь, человеком был бы, спецом по машинному делу.
Отца у Митьки не было: погиб на войне. Жил он на отшибе села вдвоем с матерью, и дед Ухватов, единственный на селе близкий родственник, считал себя по отношению к Митьке отцом, дело и не в дело на каждом шагу цоучал его, порой надоедая, как горькая редька.
Любил Митька охоту и рыбалку. В селе же никто этим не занимался, насмехались над охотниками, считая их пустыми людьми. Поэтому и на Митьку многие махнули рукой, как на человека непутевого, легкодумного. Такого же мнения был о Митьке и дед Яков, хотя человека непутевее самого дела Якова во всем белом свете вряд ли сыщешь. Всю жизнь старик прожил безалаберно. В молодости пьянствовал, играл в карты, проигрываясь до последних порток, и только в старости немного образумился.
Выслушав упрек старика, Митька опустил глаза, покраснел, будто и в самом деле в чем-то провинился»
Вступился Андрей.
Надо, дедушка, кому-нибудь и на лошадке работать, не всем трактористами быть.
— Ты говорун известный, — явно обиделся дед Яков, — и отец у тебя насчет сладкой жизни поболтать любит. Только сам-то^И небось навоз не возишь, на трактор сел.
— Дело не в навозе. Навоз и на тракторах теперь возят. АЩР Митьке недолго и трактористом быть. Два года он со мной плугарем работал, нынче третье лето пойдет. Он и так трактор знает не хуже любого тракториста.
— Знает, нет ли, а без нужного документу какая ему вера? Я тоже много чего знаю, а документу нет. По всей статье мне бы сейчас в председателях аль на худой конец в бригадирах ходить, а кто выберет, коль у меня никакой грамотки нет? А ведь и расписаться могу, не только чего там другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Дождь был несильным, но сеял часто-часто, не прерываясь. Лес утопал в его серой дымке и чуть вырисовывался темной стеной. Утонуло в этой сетке и озеро, и озимое поле за хутором. Казалось, что сразу же за последним домом кончается земля.
Мы пошли к лесу, гулко хлюпая по лужам. Дмитрий Николаевич ворчал:
— Не сиделось в тепле. В такую погоду хороший хозяин собаку не выпускает, а мы сами полезли.
Он ворчал до самого леса и, убедившись, что и здесь не рай и неодетые деревья нисколько не спасают от дождя, вернулся домой. Мы с Антоном остались вдвоем.
— По опушке пойдем, — предложил он. — Вон там, в березках, должны быть дрозды.
Дошли до берез, но дроздов там не оказалось.
— В поле, должно, — тихо, словно боясь кого-то спугнуть, сказал он. — Вон, видишь, кустарник растет? Там!
В километре от леса виднелось темное очертание не то новостройки, не то кустарника.
— Там дроздов гибель, — продолжал Антон. — Это озерцо небольшое ивняком поросло, а в ивняке дрозды хоронятся. Я всегда замечал: как здесь, в березах, стрельну, — они все туда летят, в ивняк. Я снова жду, когда они вернутся. Там в поле вода в одном месте разлилась широко, и мне не пробраться.
— Так чего же? Мы ждать, что ли, будем, когда они к нам сюда прилетят? — спросил я.
— Если их никто там не спугнет, — не прилетят. ~ Чего же делать?
— Ты пойди туда сам, у тебя сапоги высокие, проберешься Вон прямо по дороге и ступай, а я здесь останусь. Ты стрельнешь там — они ко мне полетят. Я здесь пальну — к тебе. Так и будем стрелять. А больше никак нельзя.
— А как же в одиночку их тут стреляешь?
— Как стреляю? Убью пару — и все тут. Душу только тешу, Я согласился и, перекинув через плечо ружье, пошел по вязкой
дороге к чуть видневшемуся сквозь сетку дождя кустарнику. Дорога была тяжелая, почти сплошная лужа воды и грязи. За всю ростепель здесь еще ни разу никто не проходил, и мой глубоко вдавленный след был первым.
Около низины, про которую говорил Антон, я нашел топор, видимо потерянный еще зимой проезжавшим по дороге лесорубом. На фаске его выступило несколько желтых пятен молодой ржавчины, но лезвие оказалось острым: топор был в хороших руках. Я приткнул находку за пояс и, подняв голенища сапог, осторожно перешел разлив.
Дождь не переставал. Куртка моя намокла, отяжелела. Поднятый капюшон неприятно холодил шею. Я шел, хлюпая по лужам, мало обращая внимания на то, что весь обрызган грязью.
Но вот и ивняк. Показалось большое от половодья озеро с кипевшей под дождем водой. В кустах попискивали невидимые дрозды.
Я вошел в заросли невысокого чахлого ивнячка и, держа ружье наготове, стал пристально вглядываться. Но птиц нигде не видел. Сделал еще шагов пять, и только тут прямо из-под ног с громким криком, похожим на задорный смех, вылетел крупный дрозд-деряба. «Цха-ха-ха-ха-ха-ха!» — звонко раздалось по кустам. Я не успел выстрелить, но заметил, где опустился дрозд. Сделал шаг, но тут другой дрозд с таким же криком-смехом вылетел из-под ног, словно выстрелил. Птицы сидели, скрываясь от дождя, на самых нижних сучьях и были почти невидимы. Хорошенько приметив место, где опустилось сразу несколько птиц, я стал скрадывать их, не обращая внимания на вылетавших.
Пришлось пожалеть, что нет тут Антона. Можно было бы прямо здесь нагонять друг на друга птиц, спрятавшись по концам заросли.
Выследив пару дроздов, я, не торопясь, выцелил их и выстрелил. И словно не выстрел из ружья, а взрыв произошел на острове.
Туча дроздов с громким «ха-ха-ха-ха» сорвалась с кустов и стремглав полетела к лесу. Я выстрелил влёт и сбил еще двух птиц. Собрав добычу, я пошел по острову, затерявшемуся среди зеленого моря озими, поискать для подкарауливания удобное место.
«Бух-ух-х!» — глухо прогремел выстрел на опушке леса. И вскоре я услышал, как дрозды, все с тем же криком «ха-ха-ха-ха!», огромной стаей летели ко мне. Едва первые из них опустились на ивняк, я выстрелил два раза подряд — и еще три дрозда-пересмешника очутились у меня в сумке.
«Ббух-х!» — хлопнул и замер выстрел Антона. И снова «ха-ха-ха-ха» — и мои два выстрела.
Охота разгоралась. Но после третьей или четвертой «встречи» дроздов у себя на острове я больше их не дождался. Птицы смекнули, что дело неладно, и полетели не ко мне, а вдоль опушки леса и безвозвратно скрылись вдали.
Посидев еще с полчаса, я пошел под тем же дождем обратно к лесу. Там, на опушке, меня дожидался, стоя под елкой, Антон.
— Ну как? — еще издали спросил он. — Понравилась охота? А не верили, что в дождь можно охотиться. Жаль, скоро догадались они, а то бы мы еще постреляли.
Антон с сожалением сплюнул на землю и стал разминать в мокрых пальцах папиросу, из которой, как опилки, сыпался табак. Кое-как закурив, он спросил меня, много ли я подстрелил. Я раскрыл сетку ягдташа. В ней лежало около десятка ровных птиц.
— Хорошо, — одобрил он. — А у меня четыре. Плохо с одноствольным ружьем. Я бы тоже не отстал.
Увидев у меня за поясом топор, Антон удивленно спросил:
— Где нашел?
Я рассказал. Он взял топор и, пристально осмотрев его, определил:
— Это Егорки Опарина. Он зимой его потерял здесь. Ходили мы в пургу по дороге вешки ставить, Егорка и потерял его.
— Что же, если Егоркин, то можно и отдать.
— Отдай! — одобрил Антон. — Обрадуется он. Жалко ему тогда было. Это ему еще от отца остался.
Вечером мы варили дроздов. Дмитрий Николаевич слышал с .крыльца наши выстрелы и, решив, что будет добыча, сходил в магазин и приготовил нам бутылку портвейна. Было шумно и весело. Первый раз так за всю непогоду. Много шутили над тем, что дрозд — птица несъедобная, прыгает по-сорочьи, однако все ели с большим аппетитом и похваливали.
На другой день дождь перестал, подул ветер. К обеду небо совершенно очистилось от туч. Ярко засветило солнце, и все вокруг преобразилось. Снова на крышах азартно запели пропадавшие в непогоду скворцы. По улицам, брызгая по лужам, с громким смехом бегали ребятишки. Лес наполнился звонким щебетом птиц,
— Вальдшнеп хорошо должен сегодня тянуть, — улыбаясь сказал Дмитрий Николаевич. — Надо сходить вечерком постоять
До сумерек, когда тянут вальдшнепы, я решил подкараулить уток и вышел в лес часа на три раньше.
Смеркалось медленно. Солнце уже опустилось за черные ели, а до утиного перелета оставалось еще более часа: шафранная заря почти не меркла.
Я лежал все в том же шалашике, из которого несколько дней назад подбил орлана, и ждал вечернего перелета селезней.
Кряковые большей частью появлялись в сумерки, поэтому время от времени я манил чирка-свистунка, на голос которого идут почти все мелкие чирковые уточки. Но мои манки оставались без ответа.
Вечер был тихий, как только бывает в лесу. Все озерцо с лимонно-желтой водой лежало, словно расплавленное золото, без единой морщинки. Приятно пахло хвоей, смолой, нагретой землей.
Приложив к губам кулак, я прокричал еще раз уточкой чирка-свистунка, и на этот раз не напрасно. На том берегу вдруг отозвалось: свись, свись, свись...
Я опять повабил уточкой и приготовил ружье: чирок вот-вот должен подлететь. Но он подавал голос и неизвестно по какой причине не летел, а пересекал озерко вплавь. Так не бывает у уток, и это меня насторожило.
Вскоре я увидел его — черную точку на лимонной воде. Но и плыл он как-то странно, не по-утиному, натыкаясь на кусты и кочки, словно не живая утка, а заводная модель: на мое «ти-ти-ти-ти» он отзывался очень энергично и добросовестно.
Я убил его у самого берега почти в упор, а когда взял в руки, понял причину его неловкости. Три дня назад чирок был тяжело ранен. Дробь пробила ему крыло, наполовину оторвала нижнюю пластинку клюва и вышибла оба глаза. Обреченный на смерть, он все же ушел от охотника, скрылся, чтобы жить, но сейчас, уже бездыханный, лежал у меня на ладони.
Я удивился прежде всего любовной страсти этой небольшой, с домашнего голубя, птицы. Минуту назад он, полуживой, не видя ни зари, ни сгущающихся сумерек, а только чувствуя все это, с трудом преодолевал озеро только из-за заманчивого голоса самочки.
Мне стало очень жаль эту невинную птицу, и я с тяжелым чувством пошел с озерца в лес отыскивать своих товарищей: на людях всякая тяжесть быстрее проходит.
Когда я рассказал им о случившемся, Дмитрий Николаевич долго вертел в руках чирка и наконец задумчиво сказал:
— Сила любви, брат, в природе неизмерима!
Уезжали мы из хутора теплым апрельским утром в канун первомайского праздника. Весна уже отшумела. Полая вода вошла в свои берега. Просохли лесные дороги. Многие птицы сидели на гнездах.
В лесу уже отцвели вербы, осины, ветлы, и вся земля вокруг была усеяна их пушистыми, как лисьи хвосты, семенниками. Отцвели и первые весенние цветы мать-и-мачехи, медуницы, сон-травы, волчьего лыка. По лесным полянам целыми кострами разгорался огненно-желтый горицвет. Лопнули почки у липы, осины. Уже хорошо зазеленели заросли дикого малинника и смородника. Развернулись листья березы.
В полях с неделю деловито гудели трактора . Колхозники убирали к празднику свои избы первой зеленью.
Повез нас, как и месяц назад, когда мы ехали сюда, Павел, собравшийся как раз в город прикупить кое-что к празднику. Провожали нас Михаил, Антон и Ванюшка-пчеловод. Они дошли с нами до самой моркиальской дороги — четверть нашего пути.
— Приезжайте опять, — приглашал Михаил. — Как только в августе откроют охоту, так и приезжайте.
— В августе вряд ли сумеем, — ответил Дмитрий Николаевич. — Отгуляли мы уже за весь год. Теперь не пустят. А вот новой весной, как только полетит птица, так мы к вам и нагрянем. Ждите, обязательно будем! Лучшего времени для отдыха не придумаешь.
Мы посидели на лужайке, покурили, как курили сотню раз на охотничьих привалах, путешествуя по лесам и болотам, и простились. Они пошли на хутор, мы — за подводой в город.
— До свидания! Приезжайте весной обязательно! — махая шапкой, кричал нам вслед Ванюшка. — А если осенью сумеете, — тоже приезжайте, будем ждать!
— Приедем, Ваня!
— Обязательно приедем!
ХЛЕБОЗОРЫ
(Главы из повести)
Весну открыли трактора. Они пришли в село за неделю до прилета грачей.
Митька Горюнов, а по-уличному — просто Горюн, возвращался с Зраповского поля: отвозил с фермы навоз. На Теренгульской дороге показалась длинная вереница машин. Трактора шли медленно и издали походили на жуков, деловито гудевших, словно что-то отыскивающих на кипенно-белом снегу. Их гул, терпкий запах прелого навоза сразу же пахнули на Митьку весной, разбередили огрубевшую за зиму душу. Митька довольно улыбнулся и стал погонять не в меру разленившегося мерина, гадая, которую из шести машин ведет Андрейка Гусев. Но тут, перед самым селом, трактора один за другим стали скрываться в ложбинке, и вскоре до Митьки доносился только приглушенный расстоянием гул. Было похоже, что трактора-жуки просто-напросто зарываются в пушистый снег, чтобы скрыться от любопытных Митькиных глаз.
Когда Митька добрался до села, трактора уже стояли на площади возле дома бригадира отряда Михаила Ефимовича Семенова.
Тут же, словно на парад, выстроились привезенные из МТС трех и пятилемешные плуги, дисковые бороны, сеялки, культиваторы.
Все это уже успела окружить толпа ребятишек, среди которых колокольней возвышался Митькин дед по матери, Яков Ухватов, в лохматом бараньем малахае.
— Ну, которые тут наши трактора, — шумел дед Яков, помахивая своим батогом, — ставь их в отдельности, хотя бы к моему двору. Чего вы их вместе с казенными путаете?
Дед был явно подвыпивши, но еще не в ударе и посему злой. Это заметил Михаил Ефимович и, чтобы не распалять старика, шутливо сказал:
— Чего это ты, Яков Васильевич, шумишь? Колхоз еще ни копейки государству не заплатил, а ты уже машины забирать пришел?
— Ты партиец, Михайло, а мелешь дурь, — козырем пошел на него старик. — Слышал небось, что Москва-то калякает? Слышал, а мелешь. Все твои МТС вконец разорять будут. Так сказано аль не так? Бают, ни к чему они, тормоз только колхозу. Посему выходит, трактора так и этак наши. А деньги мы завсегда уплатим, это само собой. Главное—машины теперь наши. Так, что ли, я говорю?
— Ладно шуметь, старина, — вмешался пожилой тракторист Михаил Жомков. — Три трактора уже колхозные. Коль не доверяешь, так выбирай три любых и тащи к своему двору.
— Выбирай! — усмехнулся дед. — Если бы это лошади, так выбрал без промашки бы, не хуже цыгана, а тут им в нутро смотреть надо. Снаружу-то они и хороши, а, может, нутро у них все сношено, как мои портки. Тут спеца надо приглашать.
— А мы-то, по-твоему, не спецы, что ли?
— Спецы вы, конечно, хорошие, только ведь опять мтесовские, наш интерес держать не станете.
— Ха-ха-ха! — взорвалось над площадью.
«Опять старый хрыч расспорился, — подъезжая к площади, подумал Митька, — политик тоже...»
Из толпы вынырнул чумазый длинноногий Андрей и, сняв с головы замасленную ушанку, весело помахал:
— Привет, Митя!
— Здорово, Андрей! — довольный встречей поздоровался Митька, хотя не виделись друг с другом только с прошлой субботы.
— Привет труженику молочной фермы, неутомимому выгребальщику навоза! — с ехидцей поздоровался подошедший Ванька Крюков. Ванька только этой зимой окончил курсы трактористов, впервые сел за трактор и, от природы гордый, задирал теперь нос выше колокольни.
«— Здравствуй, Ваня! — будто не заметив насмешки, ответил на приветствие Митька и, хлопнув себя по голенищу витым ременным кнутом, спросил: — Отремонтировались?
— Как часы! Теперь зарядим на все лето без единой остановочки. Слышал, как твой дед расшумелся? За колхозные трактору болеет.
— Болеет, — усмехнулся Митька..» — Оба вы с ним патриоты! Ты зарядишь на все лето без остановочки, он болеет— герои...
— А ты что, сомневаешься? — ощерился Крюков.
— Да нет, зачем же. Только за машину никогда ручаться нельзя. Ты так думаешь, а она возьми да сломайся.
— Чего хорошего, а этого сколько хочешь, — вмешался Андрей.
— Это смотря у кого, — не сдавался Крюков. — Только я за свой трактор ручаюсь.
— Ручаться можно только за печку да за мерина. Печку не уведут, а мерин не кобыла, — отрезал Андрей.
Крюков ушел, даже не простясь, все так же высокомерно улыбаясь, словно любуясь собой.
— Закури-ка вот пшеничных, — не зная чем угодить другу, предложил Андрей, вынимая из внутреннего кармана стеганки измятую пачку папирос. — Давно небось не пробовал таких?
— Давно! — чистосердечно признался Митька, неумело разминая мозолистыми пальцами хрупкую папиросу. — Однако самосад все же лучше.
— Знамо дело, — согласился Андрей. — Это так, для фасона. Подошел дед Яков и, опершись на батог, уставился на Митьку,
будто впервые видит его.
— Горюн ты, Митька, как есть. Не зря тебя так зовут. Видно, так на всю жизнь горюном и останешься, — бесцеремонно с укоризной проговорил он. — Посмотри, какие жеребцы стоят! Посылал тебя, дьявола, учиться — не пошел, прогонял всю зиму зайцев и думаешь — гоже? Навоз возить да за зайцами бегать нехитро. Глядишь, человеком был бы, спецом по машинному делу.
Отца у Митьки не было: погиб на войне. Жил он на отшибе села вдвоем с матерью, и дед Ухватов, единственный на селе близкий родственник, считал себя по отношению к Митьке отцом, дело и не в дело на каждом шагу цоучал его, порой надоедая, как горькая редька.
Любил Митька охоту и рыбалку. В селе же никто этим не занимался, насмехались над охотниками, считая их пустыми людьми. Поэтому и на Митьку многие махнули рукой, как на человека непутевого, легкодумного. Такого же мнения был о Митьке и дед Яков, хотя человека непутевее самого дела Якова во всем белом свете вряд ли сыщешь. Всю жизнь старик прожил безалаберно. В молодости пьянствовал, играл в карты, проигрываясь до последних порток, и только в старости немного образумился.
Выслушав упрек старика, Митька опустил глаза, покраснел, будто и в самом деле в чем-то провинился»
Вступился Андрей.
Надо, дедушка, кому-нибудь и на лошадке работать, не всем трактористами быть.
— Ты говорун известный, — явно обиделся дед Яков, — и отец у тебя насчет сладкой жизни поболтать любит. Только сам-то^И небось навоз не возишь, на трактор сел.
— Дело не в навозе. Навоз и на тракторах теперь возят. АЩР Митьке недолго и трактористом быть. Два года он со мной плугарем работал, нынче третье лето пойдет. Он и так трактор знает не хуже любого тракториста.
— Знает, нет ли, а без нужного документу какая ему вера? Я тоже много чего знаю, а документу нет. По всей статье мне бы сейчас в председателях аль на худой конец в бригадирах ходить, а кто выберет, коль у меня никакой грамотки нет? А ведь и расписаться могу, не только чего там другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41