— Заплутаешься, нет ли, а проводить надо, — без тени шутки сказал Михаил. — И хороших и плохих гостей одинаково надо провожать. Хороших, — чтоб с крыльца не упали, плохих, — чтоб в сенях чего не украли. Как же не провожать?
На крыльце дружно рассмеялись. Пели вторые петухи.
Утром у двора Михаила собралось все рабочее население хутора. Пришли Антон с женой, красивой смуглолицей женщиной, Егор Опарин, Павел Чернышев с дочерью, три незнакомые нам девушки. Пришел и Сергей Иванович. Мы с Дмитрием Николаевичем тоже пошли на пасеку.
Утро выдалось тихое и солнечное. Пели птицы. День обещал быть еще лучше, чем вчера.
— Пяток таких дней, — говорил по дороге Сергей Иванович, — и в поле можно.
— Верно, — поддержал его Павел. — Еще дней пять — и безо всякого можно выезжать. Земля созреет.
Иван с Мотанкиным уже ждали нас на пасеке.
За дело взялись с шутками и смехом. Я работал в паре с Егором, Антон — с Павлом. Двое носилок взяли девчата.
Дмитрий Николаевич с Сергеем Ивановичем работали в омшанике. Они снимали со стеллажей ульи, "ставили их на носилки, затыкали у них м'окрым мохом летки, чтобы пчелы не вылетали не вовремя и не жалили носильщиков. Ходил Иван и показывал, на какие колышки тот или иной улей ставить.
Работали шумно. Несмотря на все старания «подвалыциков», так были прозваны работающие в омшанике, из многих ульев все же выходили пчелы. И хотя они почти не жалили, а стремились скорее полетать, облететься, многие, особенно девушки, боялись и всякий раз, когда из улья выходила пчела, поднимали визг, ставили носилки на землю, не донеся их до колышков. Пчелы после длинной зимы мало обращали внимания на людей и были настроены менее агрессивно, как это нам казалось. Они тут же поднимались в воздух, с торжественным жужжанием делали круги над пасекой, припоминая место, наслаждаясь весной и солнцем.
Михаил тоже ходил по пасеке и поправлял на ульях крышки, смотрел, правильно ли поставлен улей, и, если находил что не так, звал Ивана, и они вдвоем поправляли его.
Часам к десяти весь пчелиный городок в полном своем составе, как для весеннего парада, был выставлен на солнечной лесной поляне. Михаил с Иваном ходили от улья к улью и открывали летки, записывая в тетрадь, дружен ли облет пчелы.
А облет был хороший. Едва Михаил открывал задвижку летка или вынимал из него мох, набитый в омшанике «подвалыциками», как пчелы прямо кубарем начинали вываливаться на прилетную доску и в веселом танце кружиться над своим ульем.
Над всей пасекой установился слаженный гул, разносившийся далеко вокруг, словно над пасекой беспрерывно и однотонно гудели туго натянутые струны. Пчелы, вырвавшись на волю, торжественным гулом славили весну, тепло, солнце.
Они тут же опускались около луж и, высунув блестящие, словно лаковые, хоботки, жадно сосали воду. Многие уже кружились над цветами мать-и-мачехи, медуницы, над цветущими вербами, собирая первый нектар.
Даже не верилось, что на этом самом месте, где стоит сейчас большой пчелиный город, мы три дня назад стреляли вальдшнепов. Кажется, что пасека стоит тут вечно и никогда никуда не убиралась, и в то же время чувствовалось, что все это ново, еще не обжито
Мы сидели на завалинке пасечного домика в тени, курили и любовались первым облетом пчел после зимы. Был он не только сильным и дружным, но и каким-то веселым. Многие пчелы, видимо опьянев от весны и солнца, в своем веселом и бесшабашном полете залетали, словно невзначай, в темные и еще холодные сени избушки, но, тут же поняв, что делать там нечего, стремглав вылетали обратно...
Иван позвал нас в избушку и стал угощать всех медом, по очень древнему, но сохранившемуся на всех пасеках и до сих пор обычаю. Мед был прошлогодний, перезимовавший и засахарившийся прямо в сотах, необыкновенно вкусный и приятный. Во всяком случае мне он показался намного вкуснее свежего, летнего, только что вынутого из ульев, еще теплого меда. Тот мед особо приторный и начинает быстро щекотать в горле, а этот ничего подобного не вызывал. Иван, словно ветчину, резал его большими кусками.
Окна и дверь в избушке были раскрыты настежь. На подоконниках стояли стеклянные банки с букетами сон-травы и медуницы. Широкий липовый стол для такого случая был до белизны выскоблен.
Иван принес из омшаника дубовый бочонок с кислушкой — немного хмельным напитком, сделанным из меда и старых перговых сот. За столом только при одном виде этого бочонка сразу же стало шумнее. Кислушка удалась на славу. Она была холодная, кисловато-сладкая, освежающая.
Каждый, пригубляя стакан, поздравлял пчеловодов с выставкой, с хорошей зимовкой, желал собрать летом как можно больше меда.
— За все хорошее, Ванюшка! — кричал с противоположного конца стола Дмитрий Николаевич. — Чтоб возить и не перевозить вам все лето мед.
— Спасибо, спасибо, — откланивался каждому Иван, — пейте на здоровье!
Уходили мы с пчельника перед обедом На улице было не то чтоб тепло, а даже жарковато — так сильно припекало солнце. Леса дрожали, окутанные тончайшей голубой дымкой испарины. Серые лощины курились. Пахло лесной прелью, землей, нагретым лесом, и все это перебивал и сдабривал какой-то особый, ни с чем не сравнимый запах весны.
Пчелы неистовствовали. Над пасекой и далеко вокруг стоял невообразимый гул. Цветущие вербы прямо гудели от множества кружившихся над ними пчел..,
^— Праздник сегодня у них, — показав на ульи, сказал Сергей Иванович, старый пчелиный колдун, как звали его все на хуторе, и заулыбался от собственного довольства, весны и солнца. — Праздник весны. Ишь, как радуются...
— Это верно, что праздник, — согласился с ним Павел Чернышев. — В такой денек и людям-то всем праздник, не то что пчелам аль там птицам.
— Сейчас на зорях глухари, наверное, заливаются, — заметил Дмитрий Николаевич. — Зори теплые, ясные...
— И не говори, — махнул рукой Сергей Иванович. — Вся живность на земле сейчас празднует. А у глухарей и тетеревов сейчас самый разгар, самые свадьбы. В эту пору я, когда помоложе был, каждое утро по лесам таскался. И усталости никакой и никогда знать не знал. В иное утро сразу пару глухарей заполюешь. А без одного-то сроду и не приходил. Каждое утро!
Весенний день волновал всех. А лес так и гудел от весны. Ошалело, без умолку пели птицы; на весь лес, как автоматчики или телеграфисты, барабанили дятлы, отбивая на сухих вершинках свои первые любовные телеграммы. Один барабанщик сидел у самой дороги на сломанной до половины березе и, упершись в высокий ствол коротким, жестким хвостом, выбивал длинную трель, часто-часто, как заводная машинка: «трррррр, трррррр», — отстукивал он крепким, как долото, клювом. По незнаемости можно было подумать, что это где-то скрипит надломившееся дерево.
Когда мы подошли поближе, барабанщик слетел и, мелькая ярко-красным подхвостьем и белыми погончиками на плечах, вдруг помчался за пролетевшим мимо таким же пестрым, как ярмарочная карусель, дятлом. К ним откуда-то присоединился третий, затем четвертый, и вскоре целая стайка пестро закружилась, ловко лавируя между деревьев, резко и звонко покрикивая: «кик-кик-кик!»
На солнечных полянках вокруг нагретых пней кружились крупные лимонно-желтые бабочки-лимонницы, кирпично-красные в крапинку крапивницы, крушинницы и траурницы. Почти на каждом пеньке на солнечной стороне грелись краснокрылые «солдатики». На придорожных вербах гудели пчелы, шныряли толстые мохнатые, словно сшитые из черного бархата, неуклюжие шмели.
На придорожную канаву, с краями залитую водой, словно выбежала из неодетого леса уже разнаряженная в золотые сережки молодая вербочка и стала босыми ногами прямо у самой воды. Казалось, что деревце живое, как человек, и то ли задумалось над чем, то ли засмотрелось на свое отражение в воде. Наверное, засмотрелось. Ведь вербочка еще только одна такая нарядная в большом неодетом лесу, и засмотреться есть на что. А замечтаться трудно: столько песен и гула в лесу, что разбудят любой, даже волшебный, сон.
— Прямо-таки свадьба у всей этой твари сегодня, — останавливаясь около вербочки, сказал Дмитрий Николаевич. — А шмели, как заправские музыканты в бархатных фраках, в медные трубы ударили. Ишь, как гудят, — как на настоящей свадьбе стараются.
— Нет, до свадьбы им еще далеко, — ответил Сергей Иванович,— недели две. Тогда они по-другому заиграют, еще веселее. А сейчас у них, как у нас в деревнях перед свадьбой бывает, — девишник.
После обеда мы помогли Михаилу поправить изгородь за двором. Потом готовились к охоте на глухарей, набивали патроны, заряжая их крупной нулевой дробью, чистили ружья, отдыхали.
На охоту пошли перед закатом, чтобы до темноты успеть добраться до места.
Было тихо. День как начался тишиной, так тишиной и кончился — ни малейшего колебания воздуха, словно все застыло. На всех крышах захлебывались перед закатом скворцы. В лесу звонко перекликались дрозды.
На пасеку пришли еще до солнышка. Пчелиный гул тут уже стих. Пчелы больше не кружились над ульями, а большими кучками сидели на прилетных досках и тихо жужжали, словно о чем-то таинственно перешептывались или делились меж собой впечатлениями о так славно прошедшем дне.
Иван встретил нас на крыльце. Ладони его рук и весь подол рубашки были пятнисто-серыми от пчелиного клея — прополиса. По всему было видно, что он весь день работал в ульях.
— Ну как, пчеловод, за глухарями пойдем? — полушутя окликнул его Михаил.
— Надо сходить, — спокойно ответил он и спросил:
— А вы что, прямо сейчас хотите идти?
— Прямо сейчас. Там, на месте, лучше переждать.
— Стоит ли? — стал разговаривать Иван. — Лучше переспим у меня на пчельнике, а перед утром пойдем, прямо к песне. Так спокойнее. С какой стати нам целую ночь у костра томиться?
— Шут его знает, как оно лучше-то, — заколебался Михаил. — Опасно ночью-то. Кругом половодье, как бы не выкупаться. Местность сейчас в разлив больно вся переменилась. Где и не ожидаешь — вода!
— Это верно, — согласился Иван. — Мы вчера в микушкинской ручьевине часа два искали броду — днем! А если бы ночью — и не подумай найти. Вода бежит, как напуганная, прямо кипит.
— Ну так что же, сейчас пойдем или как?
— Я, пожалуй, не прочь, — согласился Иван.
Он ушел в избушку собираться, а мы присели на завалинке и закурили. В воздухе, невысоко от земли, небольшими стайками толкалась мошкара. Дмитрий Николаевич заметил мошкариные танцы и сказал, что это к длительному вёдру. Михаил возразил ему.
— Вот если бы высоко летали, тогда верно бы, — сказал он, — быть теплой погоде долго. А тут вон они над самой землей роятся, вряд ли долго продержится вёдро. Воздух давит мошкару, вот она и не поднимается высоко. Так она обычно к дождю кружится.
— Хороший дождь сейчас очень нужен, — чтобы рассеять их спор, сказал я. — Землю, корешки обмыть...
— А как же! — оживился Михаил. — До зарезу нужен! Озимь сразу в рост пойдет так, что за два-три дня не узнаешь ее. Да и вся зелень сразу тронется.
— Это верно, — согласился с нами и Дмитрий Николаевич. — Только обычно так бывает: надо дождя — его нет и нет, а когда он не нужен — зальет! По заказу он редко приходит.
На крыльцо вышел Иван, одетый в фуфайку, зимнюю шапку с ружьем за плечами. Он слышал из окна наш разговор и вмешался в него.
— Правильно ты вообще-то рассуждаешь, Дмитрий Николаевич, — сказал он. — Когда надо дождя — его обычно не бывает.
А только на этих днях быть дождю. По заказу это или нет, а только быть. По пчелам вижу. Видите, солнышко уж село, а они все на прилетных досках сидят и о чем-то перешептываются. Если бы в конце мая, в июне они так-то сидели, — значит роиться задумали, а сейчас к непогоде. К вёдру они так не выкучиваются.
Мы пошли в тот самый сосновый бор, где накануне спугнули с Иваном глухаря.
— Это самое подходящее место, — рассказывал нам по дороге Михаил. — Я убил там уже одного, а пело их в то утро не один и не два...
По всему лесу из-под толстого слежалого слоя прошлогодних почерневших листьев пробивалась молодая, ярко-зеленая трава Кое-где в березняке уже показались тонкие еще не успевшие развернуться ланцетики ландышей, по кочкам щетинились кисти жесткой лесной осоки. В зарослях дикого малинника начинала куститься молодая изумрудно-зеленая крапива.
Как-то незаметно скрылось солнце, и теплый прозрачный вечер опустился над лесом. Постепенно смолкал птичий гомон.
Высоко над лесом в стороне от нас с резким, протяжным курлыканьем протянула цепочка журавлей,
— Запоздали! — глядя на них, заметил Дмитрий Николаевич. — Где-нибудь по дороге холода их застали, не иначе.
На место пришли засветло. В молодом ельнике отыскали сухую полянку и стали готовиться к ночлегу. Мы с Иваном пошли собирать сушняк для костра. Дмитрий Николаевич отправился к болоту, в глубь соснового острова, подслушать, не выкажет ли где себя на вечерней заре глухарь, чтобы утром легче было ориентироваться. Только Михаил остался на месте. Но и он нашел себе дело. Пока мы таскали хворост, он нарубил мягких еловых и пихтовых веток, толсто настелил их, чтобы не холодно было лежать на сырой еще земле и не простудиться, и развел костер.
За работой и не заметили, как смеркалось. Закат из бледно-розового стал совсем серым, потом зеленоватым и, наконец, совсем померк. В нем ярко загорелась, переливаясь голубовато-зеленым светом, Венера. На небе ярко замигали еще по-зимнему крупные и яркие звезды.
Я прилег на кучу еловых веток, закурил. Хорошо пахло крепким, приятным и очень сильным запахом пихты, таким крепким, что он едва ли уступит по силе запаха зеленой ромашке.
— О-о-о! — вдруг где-то недалеко крикнул Дмитрий Николаевич.
Михаил ответил ему не вставая Захрустел валежник, и к костру вышел Дмитрий Николаевич.
— А вас и не найдешь ночью-то, — сказал он, присаживаясь к костру. — Искал-искал да ну кричать.
— А огонь-то разве не видно? — спросил Михаил.
— Да нет, То ли плохо еще разгорелся, то ли место такое выбрали — густель. Вот посмотрите-ка! — протянул он из темноты к свету какую-то коряжину.
— Лосиный рог? — удивленно спросил Иван. — Где нашел, Дмитрий Николаевич?
— Там в лесу, — лукаво улыбаясь, ответил тот. — Я об него чуть ногу не распорол. Иду вдоль окраины болота, темно уж, под ногами плохо видно. Ну, и запнулся об него да растянулся. Все лицо и руки об кусты ободрал, чуть ложу у ружья не сломал. Со злости было пнул коряжину — думал, сук, хвать — чую, тяжело для сучка, кость, поднял — рог!
Рог был четырехотростковый, тяжелый, светло-серого цвета.
— Хорошая находка, — похвалил Иван.
— Хороша-то хороша, — согласился с ним Дмитрий Николаевич, — только как вот я с ним буду за глухарями подпрыгивать? И бросать жалко.
— Да здесь оставим, а после охоты возьмем.
— А найдем мы еще раз это место? — усомнился Дмитрий Николаевич.
— А как же! — удивился его вопросу Михаил. — Обязательно.
— Смотрите, друзья. Глухаря, может, еще и не увидим, а это уже в руках. А о такой находке я мечтаю давно.
— Найдем, как же! — заверил его Иван и спросил: — А глухаря не подслушал?
— Не слыхал, тетеревов спугнул. Штук десять на болоте сидело. Ну, стрелять не стал, боялся глухаря ненароком потревожить. А место тут для них — самое что ни на есть. В полночь они выкажут себя, запоют.
— Птица тут есть, — подтвердил Михаил.—Самое место — болото, топи, глушь...
Огонь разгорелся. Вскоре стало уже жарко около него сидеть, и я отодвинулся подальше в холодок. Вдруг слух мой уловил знакомое хорканье: «хоог, хоог, пилисиии», и темный силуэт вальдшнепа красиво проплыл почти над самым костром.
— Вот дьявол, смотри-ка ты, тянет! — покосился вслед скрывшейся птице Иван.
Не прошло и минуты, как снова послышалось хорошо знакомое цыканье, и новый вальдшнеп протянул над поляной.
Я было взялся за ружье, но охотники остановили меня.
— С ума сошел! Глухаря можешь потревожить. Забыл, зачем пришли...
— Вздремнуть надо перед охотой, лучше дело-то будет, — высказал свое желание Дмитрий Николаевич и, поудобнее устроившись на еловом лапнике, быстро уснул. Дремал и Михаил.
Иван лежал и задумчиво смотрел в огонь, пожевывая сухую травинку-былинку. Ко мне тоже сон не шел — волновала утренняя охота на лесного отшельника.
Над нами, словно тень, мелькнула большая темная птица.
— Филин, — не поднимая головы, определил Иван. — На охоту полетел.
Вскоре недалеко от нас по всему лесу разнеслось его зловещее уханье.
— Разгонит он всех глухарей, — забеспокоился Иван, — вредная птица.
Дикий хохот филина разбудил Дмитрия Николаевича.
— Кто это? — встрепенулся он и, узнав, приподнялся на локте. — Нехорошо, что он тут. Попугать бы его, дьявола, из ружья, да нельзя: токовище потревожишь.
Филин смолк, словно подслушал наши разговоры. Минут через пять хохот и уханье снова разнеслись по ночному лесу, но филин был уже далеко, видимо, по ту сторону соснового острова, где-то за моховым болотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41