Одна из газет утверждала даже, что акционерное общество «Цеплис» за баснословную цену заложило в Латвийском банке устаревшие машины. Комья глины были названы кирпичами и тоже заложены в банке. Все это — работа Ц'ирулиса вкупе с главным директором банка Дзилюпетисом. Поэтому Дзилюпетису тоже придется освободить свое место и за эти преступные действия ответить перед судом. Промышленника Цеплиса, разумно руководившего предприятием, эти деляги попросту выжили оттуда, ибо он противился наглому обворовыванию государства. На его место был посажен совершенно невежественный юнец, беспрекословно осуществляющий преступные замыслы крупных заправил. На директорский пост этот юнец попал, женившись на дочери некоего фабриканта с весьма сомнительной репутацией. ..
Так писал Карл Крум, и его статья произвела ошеломляющее впечатление. Чиновники государственного контроля выехали на завод и убедились, что заложенное в Латвийском банке оборудование не стоит и пятой доли полученных под него денег. Заложенные кирпичи тоже оказались непригодными, хотя комьями глины их назвать все-таки нельзя. Это уж репортер преувеличил. Однако вся история с кирпичным заводом оказалась настолько скандальной, что Дзилюпетиса до окончательного выяснения всех обстоятельств отстранили от должности. В полнейшей панике пребывали и За-ринь с Лейманом, однако на сей раз они отделались только испугом. Положение Дзилюпетиса все ухудшалось. Следователь по особо важным делам несколько раз допрашивал его и, наконец, приказал взять, под стражу, потребовав весьма крупного залога. Известие об аресте Дзилюпетиса произвело на всех жуткое впечатление — словно рухнул высокий, могучий дуб и от этого содрогнулся весь лес. Но в тюрьме Дзилюпетису пришлось посидеть недолго — за него поручились влиятельные особы и многие банки. Люди опять повторяли старинную остроту: «Мелких воришек тюрьма ждет, а крупных — слава и почет».
Все эти неожиданные разоблачения и их последствия произвели на Цирулиса убийственное впечатление. Каким блистательным было для него начало предвыборной борьбы, когда избиратели на собраниях встречали его аплодисментами и провожали самыми лучшими пожеланиями! Теперь его собраний никто не посещал, за исключением нескольких насмешников, бросавшихся неприличною руганью, как кирпичами. Если в начале Цирулис радовался своим успехам и считал, что депутатский мандат на следующие три года у него все равно что в кармане, то теперь им овладели робость и растерянность. Всюду мерещились враги, нападающие на него и уличающие его в обмане государства. Многие и слыхом не слыхивали о проделках Цирулиса, но по его поведению сразу заключали, что у этого человека совесть не чиста. Часто ему возвращали его фотографии, которые он когда-то раздавал избирателям; на обороте их к перечню, его заслуг приписывали несколько слов о заложенных в банке комьях глины и обмане государства. Почему законы не оберегают депутатов от такого обращения? Вообще на время избирательной кампании следовало бы запретить газетам печатать порочащие факты о деятельности депутатов. Газетчикам надо приказать только восхвалять наших депутатов. Тогда народ сам знал бы, кого выбирать. Газетные разоблачения оказывают давление на избирателей, а это преступно. Разве прокуратуре неизвестно, что на избирателей нельзя воздействовать с помощью силы? А нападки на депутата — это и есть насилие, нарушающее одновременно два закона: о депутатской неприкосновенности и о свободе выборов. Поэтому таких нарушителей закона следует наказывать еще строже, чем воров и убийц!
Однако эти молчаливые пожелания Цирулиса уже не могли спасти его положения на выборах, поскольку остальные девяносто девять депутатов не только втайне радовались неудачам своего коллеги, но и открыто поносили его на собраниях самым непростительным образом. Наиболее дотошными среди них были Осис и Клявинь. Перед своими избирателями они изничтожали Цирулиса с таким азартом, словно он яв-
лялся единственным виновником всех общественных неурядиц, и понесенных государственных убытков. Избиратели прямо-таки ревели от удовольствия, радуясь, что наконец-то обнаружен корень зла. Они были до того оболванены, что принимали на веру каждую громкую фразу, каждое голословное утверждение.
В некий дождливый вечер, возвращаясь в Ригу с так называемых народных собраний, в вагоне второго класса встретились несколько депутатов различных партий, в том числе Осис и Клявинь. Перекинувшись несколькими шуточками, депутаты умолкли. Каждый из них уже досыта наговорился за день. Некоторые выступали подряд на трех-четырех собраниях, и теперь им, естественно, хотелось молчать и дремать. На мягких сидениях вагона приятно укачивало, и глаза слипались сами собой. В своем кругу депутаты называли такие собрания партийной барщиной, черной работой. Друг с другом они могли быть откровенными, так как на этот счет все придерживались одного мнения. За время существования республики сложился тип депутата, считающего политическую деятельность своим монопольным правом. Поэтому все депутаты держались как единая корпорация, подчиненная строгому, хотя и неписаному закону. На своих избирателей они смотрели как на низшую касту, обязанную раз в три года покорно отдать свои голоса, а потом снова умолкнуть и не совать нос в политическую деятельность депутатов. Когда большинство пассажиров в вагоне задремало, а вместе с ними уснула и вся государственная политика, депутат Клявинь наклонился к своему соседу, депутату Оси су, и шепотом спросил:
— Ну как с.Цирулисом?
— Кажется, его песенка спета. Хорошо, что мы тогда не лезли в правление, — также шепотом ответил Осис, борясь с дремотой.
— Стоит ли вспоминать об этом! — воскликнул Клявинь, испугавшись, как бы прочие дремлющие политические деятели не услышали слов Осиса. Ведь во время выборов опасен даже спящий противник. — Ну, а Дзилюпетис как, выкарабкается?
— Надежды мало, он слишком запутан. Впрочем,
у него голова на плечах, суд ему ничего не сделает. Дзилюпетис — жертва выборов, в другое время его бы не стали беспокоить по пустякам.
— Да, если хочешь жить, перед выборами надо быть осторожным. Этого Цирулиса я сегодня опять изрядно просмолил, — похвастался Клявинь. — Пусть лучше в тех краях и не показывается!
— Однако он пустил довольно глубокие корни! Не будь этой кирпичной панамы, Цирулис как миленький попал бы опять в сейм. А теперь я поклевываю его на каждом собрании. Ведь у меня ястребиная натура, — Осис засопел и тут же уснул. Сосед не будил его, так как во сне человек может иногда сболтнуть довольно интересные вещи. Сам он еще немного похлопал глазами, но всеобщее сопение убаюкало и его. Так сквозь ночную тьму приближалась к Риге заполнившая вагон Второго класса спящая политика.
В то же самое время в Риге, в квартирке одного' из домов на улице Тербатас, заливалась слезами жена арестованного бухгалтера Цезаря Цауне. Днем она побывала в тюрьме на свидании с мужем и увидела, как он изменился. Изможденный, обросший бородой, он казался несчастнейшим из всех несчастных. Увидев Цезаря за решеткой, Мильда не сдержалась и дала волю слезам, не в силах вымолвить ни слова, хотя на Душе у нее накопилось так много.. . Цезарь должен был все время утешать ее и тоже не успел сказать ничего дельного. Таким образом, первое свидание через решетку прошло у них почти без Слов, в одних печальных взглядах. Лишь когда время истекло, Мильда, выйдя из тюремных ворот, почувствовала, что вот теперь бы она смогла говорить и рассказала бы Цезарю все, что пережила за это время и что произошло на воле.
Домой она пришла совсем разбитая и проплакала весь остаток дня. Взглянув в зеркало, Мильда могла бы увидеть, что не только муж, но и сама она исчахла и преждевременно постарела. Но ей было не до того. Обидно, что она даже не сказала Цезарю о назначенной на завтра распродаже их имущества! Продадут все.
что приобреталось с такой любовью, и останется только-пустая квартира. Но и эти голые стены Мильда не сможет удержать, придется вернуться к тетушке Заттис. Да, Заттис все-таки оказалась хорошим человеком! Сама борется с нуждой, а после ареста Цезаря вскоре нашла Мильде работу, чтобы к ее горю не прибавился еще и голод. Теперь они обе шили сорочки для магазина готового белья. Хоть заработок был к скудный, на пропитание хватало. Мильда никогда не училась шить и не умела кроить, но под руководством Заттис работа шла довольно гладко. Портниха научила Мильду подрубать края и обметывать петли. Вдвоем они зарабатывали примерно полуторное жалованье, но Заттис делила заработок пополам, чтобы у Мильды оставался лишний сантим для Цезаря. Она же всякий раз помогала собирать передачу в тюрьму, приговаривая, что друзья познаются в беде. Сердечная и заботливая, она стала для Мильды второй матерью:
Вначале, сразу после ареста Цезаря, Мильда сказала ей, что Цезарь сам во всем виноват и поделом ему. Но Заттис выбранила ее за такие речи, поучая, что в горе следует любить мужа еще больше, чем в радости. В радости веселится плоть, а в горестях говорит душа. У Цезаря доброе сердце, таким всегда тяжело живется на свете. Время все излечивает, а тюрьма — зто еще не смерть. Выйдет из тюрьмы, и начнутся опять счастливые времена.
Теперь Мильда ждала прихода тетушки Заттис. Ей же захочется узнать, как там Цезарь и о чем у них был разговор во время свидания. Ожидая ее, Мильда не могла удержать слезы. Хоть бы пришла, скорее, поговорили бы, может быть, стало бы полегче. Но Заттис где-то задержалась и все не приходила. Казалось, дождаться ее даже труднее, чем смотреть на исхудавшего Цезаря за решеткой. Когда, наконец, она появилась, Мильде действительно сразу же стало легче.
— Ну, как, наговорились, как намиловались? — добродушно заулыбалась, входя в комнату, портниха. — А ты совсем заплаканная! И правда, дитя мое, нелегкое дело — разлука. Ох, уж эти тюрьмы! Разрушить бы их совсем. Только людей мучают, а пользы
нету! Собаке, если она злая, надевают намордник или привязывают на цепь, а человек человека сажает в тюрьму. Ну чего ты плачешь? У тебя все-таки есть муж, хоть и в тюрьме, а у другой и такого нету.
— Что хорошего в муже, если он сидит в тюрьме? Глядеть на него, как на дикого зверя, через две решетки. .. Я не могла и все время плакала.
— Ах, дочка, много ли проку в слезах! Крепись и будь сильной. Вы, молодые, ждете от мужей только хорошего. Хватит, понаслаЖдались хорошим, нужно перетерпеть и горе. Пройдет этот хмель, и в голове прояснится.
— Я жалею, что не рассказала все Цезарю, как мы теперь живем и какая ты добрая.
— О таких, пустяках, расскажешь, когда он выйдет, если не позабудешь. Тут надо дело говорить. Как он думает, когда суд будет?
— Об этом он тоже ничего не сказал.
— Так что же вы делали? Стояли, разинув рты, и глядели друг дружке в глаза! Неужто еще не нагляделись? Нужно использовать каждую секунду, чтоб рассказать все, а вы...
— Не так это просто! — Мильду обидели последние слова старой девы. — Я как увидела Цезаря, так и проплакала все время. Он мне показался таким убитым.
— Да, тюрьма — не пансион. Обидно ему страдать из-за своей доброты. Хотел другим помочь, а пришлось мучиться. самому. А эта мошенница живет себе припеваючи за границей. Ну погоди, когда-нибудь свернет себе шею! А вам нужно терпеть и ждать лучших дней. Вы еще молоды, заживете опять. Только не надо терять веру в грядущие светлые времена. ..
— Как не терять веру, если завтра придут и распродадут всю обстановку!
— Жаль, конечно, но отчаиваться из-за этого не стоит. Будете вместе, наживете опять. В любви да в согласии можно и под кустом в лесу переспать, совсем не нужно бог знает каких перин и диванов.
— Терпеть, конечно, придется, не ложиться ж в могилу живьем.
— И потерпишь! Только глупые думают, как бы лечь в могилу. Человек должен жить, пока не свалится, точно лошадь на оглоблю... Думаешь, эта Аустра, мотаясь по свету, найдет там чего-нибудь хорошее? Промотает деньги и прибежит обратно отсиживать свое в тюрьме! И как это мать может бросить своего ребенка и удрать, куда глаза. глядят? За такой грех придет расплата, и тогда ей плохо будет... Ну, да что мы тут радуемся чужому несчастью! Будем лучше терпеливо переносить свои собственные. Есть ведь 'в мире высшая сила, которая воздает за все.
— Я не верю больше ни в бога, ни в черта, если приходится страдать так несправедливо!
— Не кощунствуй и не суди о том, чего не знаешь. Тебе приходится страдать из-за людей, а не из-за бога или черта.
— Ну так пусть же твой бог избавит меня, если я страдаю несправедливо.
— Мой бог может помочь только мне. Проси сама своего бога, пусть он даст тебе терпение и кротость, чтобы перетерпеть все муки. На невинную пташку в лесу тоже налетает ястреб и терзает ее. Так случается и с людьми.
— Невинного человека нельзя сажать в тюрьму и мучить! Уж лучше сразу прикончить.
— Как у тебя язык поворачивается говорить такие слова? В тюрьмах томятся те, кто не может доказать свою невиновность. Там знают, что Цезарь невиновен, но хотят, чтобы он доказал это сам. Людям нравится мучить друг друга.
— Где же тогда закон и справедливость?
— Неужели же мы с тобой их найдем, если никто не знает, где они? У каждого человека свой закон и своя справедливость. Потому сильный всегда топчет слабого. — Заттис тяжко вздохнула. Мильда больше не спорила с ней, видя, что возражения напрасны. И они еще долго сидели вместе, беседуя о житейских делах.
После свидания с женой Цауне вернулся в камеру совершенно убитый. Он хотел рассказать Мильде, что его привлекают за соучастие в подделке векселя и за
дальнейшую передачу подделанного векселя. Хотел утешить жену, чтоб она не очень горевала и постаралась пережить все это спокойно. Хотел попросить не заботиться о нем: все-таки он — на казенных хлебах и на казенной квартире, значит, не пропадет. Пусть Мильда лучше подумает о себе и попытается найти какую-нибудь работу. Но из всего задуманного он не сумел сказать ни слова и теперь сердился на свою слабохарактерность. Даже надзиратель, отводя его обратно в камеру, посмеялся, что у него такие красные глаза, будто лук чистил. Выплакался, видать, надолго. Если вечером не накачается чаем, сможет обойтись даже без параши.
И Цауне действительно был настолько подавлен, что в камере даже не смел никому поглядеть в глаза. Хотелось быть мужчиной, прикрыть свои моральные страдания иронией и смехом, как другие заключенные. Ведь и у них остались на воле матери, невесты, жены и дети, которые; может быть, голодают и оплакивают их. Но как эти заключенные издеваются над целым миром! Они кажутся беззаботнейшими, людьми, чья жизнь полна удовольствий. Однако, если <бы кто-нибудь мог в вечернем сумраке зарешеченной камеры взглянуть в эти днем так весело смеявшиеся глаза, он увидел бы в них безграничную скорбь об изломанной жизни, об оставленных на произвол судьбы близких. Лишь у немногих во взгляде пылала ненависть; но и это был самообман, помогавший измученной душе переносить страдания. Прежде всего, это были посаженные в тюрьму люди, и только потом — преступники. Жизнь их сделала такими. Ведь не в утробе матери они потеряли свою чистоту и невинность!
У Цауне не было сил замкнуться в себе, как замыкались другие. Его детское сердце сломилось под тяжестью испытаний, и боль вырывалась наружу в слезах и стонах. За это другие заключенные называли его плачущей девой, которую осмеял и покинул Дон-Жуан-Судьба. Зубоскальство над товарищами по несчастью помогало им сопротивляться надвигающемуся душевному краху. К ночи упорство ослабевало, и с нар здесь и там
доносился порой тяжкий, долго сдерживаемый вздох. В такие минуты Цауне тоже давал волю своим чувствам, пока из какого-нибудь угла не раздавалось замечание насчет девицы, плачущей о своем соблазнителе. Тогда он, как бы очнувшись, вгрызался зубами в грязную соломенную подушку.
— Каждая барышня страдает из-за потерянной невинности, пока не расчуветвовала сладость греха. Почему же вы хотите, чтобы наша барышня переживала все это даже без вздохов? — иронически защищал его Юрис Асар, посаженный в тюрьму за мошенничество: он «нанимал» кассиров для своих несуществующих предприятий, брал с них порядочный залог и таким способом обеспечил себе множество приятных вечеров в рижских ресторанах.
— Ну так устрой ее кассиршей с хорошим окладом на одно из своих предприятий. Только не смей брать с нее залог! — подал голос заключенный Лиепа, ожидающий суда за продажу взятого напрокат рояля.
— Я всем даю хороший оклад, пусть живут, как министры! Какой там залог, наша барышня сама — сокровище; Она будет играть на твоем рояле и получать деньги моей фирмы. Только ты не вздумай с ней заигрывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Так писал Карл Крум, и его статья произвела ошеломляющее впечатление. Чиновники государственного контроля выехали на завод и убедились, что заложенное в Латвийском банке оборудование не стоит и пятой доли полученных под него денег. Заложенные кирпичи тоже оказались непригодными, хотя комьями глины их назвать все-таки нельзя. Это уж репортер преувеличил. Однако вся история с кирпичным заводом оказалась настолько скандальной, что Дзилюпетиса до окончательного выяснения всех обстоятельств отстранили от должности. В полнейшей панике пребывали и За-ринь с Лейманом, однако на сей раз они отделались только испугом. Положение Дзилюпетиса все ухудшалось. Следователь по особо важным делам несколько раз допрашивал его и, наконец, приказал взять, под стражу, потребовав весьма крупного залога. Известие об аресте Дзилюпетиса произвело на всех жуткое впечатление — словно рухнул высокий, могучий дуб и от этого содрогнулся весь лес. Но в тюрьме Дзилюпетису пришлось посидеть недолго — за него поручились влиятельные особы и многие банки. Люди опять повторяли старинную остроту: «Мелких воришек тюрьма ждет, а крупных — слава и почет».
Все эти неожиданные разоблачения и их последствия произвели на Цирулиса убийственное впечатление. Каким блистательным было для него начало предвыборной борьбы, когда избиратели на собраниях встречали его аплодисментами и провожали самыми лучшими пожеланиями! Теперь его собраний никто не посещал, за исключением нескольких насмешников, бросавшихся неприличною руганью, как кирпичами. Если в начале Цирулис радовался своим успехам и считал, что депутатский мандат на следующие три года у него все равно что в кармане, то теперь им овладели робость и растерянность. Всюду мерещились враги, нападающие на него и уличающие его в обмане государства. Многие и слыхом не слыхивали о проделках Цирулиса, но по его поведению сразу заключали, что у этого человека совесть не чиста. Часто ему возвращали его фотографии, которые он когда-то раздавал избирателям; на обороте их к перечню, его заслуг приписывали несколько слов о заложенных в банке комьях глины и обмане государства. Почему законы не оберегают депутатов от такого обращения? Вообще на время избирательной кампании следовало бы запретить газетам печатать порочащие факты о деятельности депутатов. Газетчикам надо приказать только восхвалять наших депутатов. Тогда народ сам знал бы, кого выбирать. Газетные разоблачения оказывают давление на избирателей, а это преступно. Разве прокуратуре неизвестно, что на избирателей нельзя воздействовать с помощью силы? А нападки на депутата — это и есть насилие, нарушающее одновременно два закона: о депутатской неприкосновенности и о свободе выборов. Поэтому таких нарушителей закона следует наказывать еще строже, чем воров и убийц!
Однако эти молчаливые пожелания Цирулиса уже не могли спасти его положения на выборах, поскольку остальные девяносто девять депутатов не только втайне радовались неудачам своего коллеги, но и открыто поносили его на собраниях самым непростительным образом. Наиболее дотошными среди них были Осис и Клявинь. Перед своими избирателями они изничтожали Цирулиса с таким азартом, словно он яв-
лялся единственным виновником всех общественных неурядиц, и понесенных государственных убытков. Избиратели прямо-таки ревели от удовольствия, радуясь, что наконец-то обнаружен корень зла. Они были до того оболванены, что принимали на веру каждую громкую фразу, каждое голословное утверждение.
В некий дождливый вечер, возвращаясь в Ригу с так называемых народных собраний, в вагоне второго класса встретились несколько депутатов различных партий, в том числе Осис и Клявинь. Перекинувшись несколькими шуточками, депутаты умолкли. Каждый из них уже досыта наговорился за день. Некоторые выступали подряд на трех-четырех собраниях, и теперь им, естественно, хотелось молчать и дремать. На мягких сидениях вагона приятно укачивало, и глаза слипались сами собой. В своем кругу депутаты называли такие собрания партийной барщиной, черной работой. Друг с другом они могли быть откровенными, так как на этот счет все придерживались одного мнения. За время существования республики сложился тип депутата, считающего политическую деятельность своим монопольным правом. Поэтому все депутаты держались как единая корпорация, подчиненная строгому, хотя и неписаному закону. На своих избирателей они смотрели как на низшую касту, обязанную раз в три года покорно отдать свои голоса, а потом снова умолкнуть и не совать нос в политическую деятельность депутатов. Когда большинство пассажиров в вагоне задремало, а вместе с ними уснула и вся государственная политика, депутат Клявинь наклонился к своему соседу, депутату Оси су, и шепотом спросил:
— Ну как с.Цирулисом?
— Кажется, его песенка спета. Хорошо, что мы тогда не лезли в правление, — также шепотом ответил Осис, борясь с дремотой.
— Стоит ли вспоминать об этом! — воскликнул Клявинь, испугавшись, как бы прочие дремлющие политические деятели не услышали слов Осиса. Ведь во время выборов опасен даже спящий противник. — Ну, а Дзилюпетис как, выкарабкается?
— Надежды мало, он слишком запутан. Впрочем,
у него голова на плечах, суд ему ничего не сделает. Дзилюпетис — жертва выборов, в другое время его бы не стали беспокоить по пустякам.
— Да, если хочешь жить, перед выборами надо быть осторожным. Этого Цирулиса я сегодня опять изрядно просмолил, — похвастался Клявинь. — Пусть лучше в тех краях и не показывается!
— Однако он пустил довольно глубокие корни! Не будь этой кирпичной панамы, Цирулис как миленький попал бы опять в сейм. А теперь я поклевываю его на каждом собрании. Ведь у меня ястребиная натура, — Осис засопел и тут же уснул. Сосед не будил его, так как во сне человек может иногда сболтнуть довольно интересные вещи. Сам он еще немного похлопал глазами, но всеобщее сопение убаюкало и его. Так сквозь ночную тьму приближалась к Риге заполнившая вагон Второго класса спящая политика.
В то же самое время в Риге, в квартирке одного' из домов на улице Тербатас, заливалась слезами жена арестованного бухгалтера Цезаря Цауне. Днем она побывала в тюрьме на свидании с мужем и увидела, как он изменился. Изможденный, обросший бородой, он казался несчастнейшим из всех несчастных. Увидев Цезаря за решеткой, Мильда не сдержалась и дала волю слезам, не в силах вымолвить ни слова, хотя на Душе у нее накопилось так много.. . Цезарь должен был все время утешать ее и тоже не успел сказать ничего дельного. Таким образом, первое свидание через решетку прошло у них почти без Слов, в одних печальных взглядах. Лишь когда время истекло, Мильда, выйдя из тюремных ворот, почувствовала, что вот теперь бы она смогла говорить и рассказала бы Цезарю все, что пережила за это время и что произошло на воле.
Домой она пришла совсем разбитая и проплакала весь остаток дня. Взглянув в зеркало, Мильда могла бы увидеть, что не только муж, но и сама она исчахла и преждевременно постарела. Но ей было не до того. Обидно, что она даже не сказала Цезарю о назначенной на завтра распродаже их имущества! Продадут все.
что приобреталось с такой любовью, и останется только-пустая квартира. Но и эти голые стены Мильда не сможет удержать, придется вернуться к тетушке Заттис. Да, Заттис все-таки оказалась хорошим человеком! Сама борется с нуждой, а после ареста Цезаря вскоре нашла Мильде работу, чтобы к ее горю не прибавился еще и голод. Теперь они обе шили сорочки для магазина готового белья. Хоть заработок был к скудный, на пропитание хватало. Мильда никогда не училась шить и не умела кроить, но под руководством Заттис работа шла довольно гладко. Портниха научила Мильду подрубать края и обметывать петли. Вдвоем они зарабатывали примерно полуторное жалованье, но Заттис делила заработок пополам, чтобы у Мильды оставался лишний сантим для Цезаря. Она же всякий раз помогала собирать передачу в тюрьму, приговаривая, что друзья познаются в беде. Сердечная и заботливая, она стала для Мильды второй матерью:
Вначале, сразу после ареста Цезаря, Мильда сказала ей, что Цезарь сам во всем виноват и поделом ему. Но Заттис выбранила ее за такие речи, поучая, что в горе следует любить мужа еще больше, чем в радости. В радости веселится плоть, а в горестях говорит душа. У Цезаря доброе сердце, таким всегда тяжело живется на свете. Время все излечивает, а тюрьма — зто еще не смерть. Выйдет из тюрьмы, и начнутся опять счастливые времена.
Теперь Мильда ждала прихода тетушки Заттис. Ей же захочется узнать, как там Цезарь и о чем у них был разговор во время свидания. Ожидая ее, Мильда не могла удержать слезы. Хоть бы пришла, скорее, поговорили бы, может быть, стало бы полегче. Но Заттис где-то задержалась и все не приходила. Казалось, дождаться ее даже труднее, чем смотреть на исхудавшего Цезаря за решеткой. Когда, наконец, она появилась, Мильде действительно сразу же стало легче.
— Ну, как, наговорились, как намиловались? — добродушно заулыбалась, входя в комнату, портниха. — А ты совсем заплаканная! И правда, дитя мое, нелегкое дело — разлука. Ох, уж эти тюрьмы! Разрушить бы их совсем. Только людей мучают, а пользы
нету! Собаке, если она злая, надевают намордник или привязывают на цепь, а человек человека сажает в тюрьму. Ну чего ты плачешь? У тебя все-таки есть муж, хоть и в тюрьме, а у другой и такого нету.
— Что хорошего в муже, если он сидит в тюрьме? Глядеть на него, как на дикого зверя, через две решетки. .. Я не могла и все время плакала.
— Ах, дочка, много ли проку в слезах! Крепись и будь сильной. Вы, молодые, ждете от мужей только хорошего. Хватит, понаслаЖдались хорошим, нужно перетерпеть и горе. Пройдет этот хмель, и в голове прояснится.
— Я жалею, что не рассказала все Цезарю, как мы теперь живем и какая ты добрая.
— О таких, пустяках, расскажешь, когда он выйдет, если не позабудешь. Тут надо дело говорить. Как он думает, когда суд будет?
— Об этом он тоже ничего не сказал.
— Так что же вы делали? Стояли, разинув рты, и глядели друг дружке в глаза! Неужто еще не нагляделись? Нужно использовать каждую секунду, чтоб рассказать все, а вы...
— Не так это просто! — Мильду обидели последние слова старой девы. — Я как увидела Цезаря, так и проплакала все время. Он мне показался таким убитым.
— Да, тюрьма — не пансион. Обидно ему страдать из-за своей доброты. Хотел другим помочь, а пришлось мучиться. самому. А эта мошенница живет себе припеваючи за границей. Ну погоди, когда-нибудь свернет себе шею! А вам нужно терпеть и ждать лучших дней. Вы еще молоды, заживете опять. Только не надо терять веру в грядущие светлые времена. ..
— Как не терять веру, если завтра придут и распродадут всю обстановку!
— Жаль, конечно, но отчаиваться из-за этого не стоит. Будете вместе, наживете опять. В любви да в согласии можно и под кустом в лесу переспать, совсем не нужно бог знает каких перин и диванов.
— Терпеть, конечно, придется, не ложиться ж в могилу живьем.
— И потерпишь! Только глупые думают, как бы лечь в могилу. Человек должен жить, пока не свалится, точно лошадь на оглоблю... Думаешь, эта Аустра, мотаясь по свету, найдет там чего-нибудь хорошее? Промотает деньги и прибежит обратно отсиживать свое в тюрьме! И как это мать может бросить своего ребенка и удрать, куда глаза. глядят? За такой грех придет расплата, и тогда ей плохо будет... Ну, да что мы тут радуемся чужому несчастью! Будем лучше терпеливо переносить свои собственные. Есть ведь 'в мире высшая сила, которая воздает за все.
— Я не верю больше ни в бога, ни в черта, если приходится страдать так несправедливо!
— Не кощунствуй и не суди о том, чего не знаешь. Тебе приходится страдать из-за людей, а не из-за бога или черта.
— Ну так пусть же твой бог избавит меня, если я страдаю несправедливо.
— Мой бог может помочь только мне. Проси сама своего бога, пусть он даст тебе терпение и кротость, чтобы перетерпеть все муки. На невинную пташку в лесу тоже налетает ястреб и терзает ее. Так случается и с людьми.
— Невинного человека нельзя сажать в тюрьму и мучить! Уж лучше сразу прикончить.
— Как у тебя язык поворачивается говорить такие слова? В тюрьмах томятся те, кто не может доказать свою невиновность. Там знают, что Цезарь невиновен, но хотят, чтобы он доказал это сам. Людям нравится мучить друг друга.
— Где же тогда закон и справедливость?
— Неужели же мы с тобой их найдем, если никто не знает, где они? У каждого человека свой закон и своя справедливость. Потому сильный всегда топчет слабого. — Заттис тяжко вздохнула. Мильда больше не спорила с ней, видя, что возражения напрасны. И они еще долго сидели вместе, беседуя о житейских делах.
После свидания с женой Цауне вернулся в камеру совершенно убитый. Он хотел рассказать Мильде, что его привлекают за соучастие в подделке векселя и за
дальнейшую передачу подделанного векселя. Хотел утешить жену, чтоб она не очень горевала и постаралась пережить все это спокойно. Хотел попросить не заботиться о нем: все-таки он — на казенных хлебах и на казенной квартире, значит, не пропадет. Пусть Мильда лучше подумает о себе и попытается найти какую-нибудь работу. Но из всего задуманного он не сумел сказать ни слова и теперь сердился на свою слабохарактерность. Даже надзиратель, отводя его обратно в камеру, посмеялся, что у него такие красные глаза, будто лук чистил. Выплакался, видать, надолго. Если вечером не накачается чаем, сможет обойтись даже без параши.
И Цауне действительно был настолько подавлен, что в камере даже не смел никому поглядеть в глаза. Хотелось быть мужчиной, прикрыть свои моральные страдания иронией и смехом, как другие заключенные. Ведь и у них остались на воле матери, невесты, жены и дети, которые; может быть, голодают и оплакивают их. Но как эти заключенные издеваются над целым миром! Они кажутся беззаботнейшими, людьми, чья жизнь полна удовольствий. Однако, если <бы кто-нибудь мог в вечернем сумраке зарешеченной камеры взглянуть в эти днем так весело смеявшиеся глаза, он увидел бы в них безграничную скорбь об изломанной жизни, об оставленных на произвол судьбы близких. Лишь у немногих во взгляде пылала ненависть; но и это был самообман, помогавший измученной душе переносить страдания. Прежде всего, это были посаженные в тюрьму люди, и только потом — преступники. Жизнь их сделала такими. Ведь не в утробе матери они потеряли свою чистоту и невинность!
У Цауне не было сил замкнуться в себе, как замыкались другие. Его детское сердце сломилось под тяжестью испытаний, и боль вырывалась наружу в слезах и стонах. За это другие заключенные называли его плачущей девой, которую осмеял и покинул Дон-Жуан-Судьба. Зубоскальство над товарищами по несчастью помогало им сопротивляться надвигающемуся душевному краху. К ночи упорство ослабевало, и с нар здесь и там
доносился порой тяжкий, долго сдерживаемый вздох. В такие минуты Цауне тоже давал волю своим чувствам, пока из какого-нибудь угла не раздавалось замечание насчет девицы, плачущей о своем соблазнителе. Тогда он, как бы очнувшись, вгрызался зубами в грязную соломенную подушку.
— Каждая барышня страдает из-за потерянной невинности, пока не расчуветвовала сладость греха. Почему же вы хотите, чтобы наша барышня переживала все это даже без вздохов? — иронически защищал его Юрис Асар, посаженный в тюрьму за мошенничество: он «нанимал» кассиров для своих несуществующих предприятий, брал с них порядочный залог и таким способом обеспечил себе множество приятных вечеров в рижских ресторанах.
— Ну так устрой ее кассиршей с хорошим окладом на одно из своих предприятий. Только не смей брать с нее залог! — подал голос заключенный Лиепа, ожидающий суда за продажу взятого напрокат рояля.
— Я всем даю хороший оклад, пусть живут, как министры! Какой там залог, наша барышня сама — сокровище; Она будет играть на твоем рояле и получать деньги моей фирмы. Только ты не вздумай с ней заигрывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45