— Что это ты болтаешь? Неужели не можешь вести себя более серьезно? — Мильда уклонялась от ответа и притворялась непонимающей.
— Я думаю, что серьезнее и быть не может. Нужно только правильно понять и воспринять всерьез. Но давай-ка скушаем еще что-нибудь — я и не чувствую, что поел.
— Что ты дурачишься! Кельнерши станут смеяться. — Что ты считаешь дурачеством — булочки или мои серьезные разговоры, и над чем будут смеяться кельнерши?
— Надо всем, что ты сегодня говоришь и делаешь, — Мильда смутилась и как бы замкнулась в себе.
— Пускай смеются, лишь бы ты не смеялась. Скажи, ты мне все простила и будешь теперь относиться ко мне еще лучше, чем до этого.
— Цезарь, перестань, я хочу есть и не буду тебя слушать, — сказала она, но глаза говорили другое. Цезарь понял и, схватив ее руку, пожал крепко-крепко. Ему хотелось кричать, ликовать: от Мильдиного взгляда ему стало так хорошо, как не бывало еще никогда в жизни. Однако лица окружающих людей сдерживали его, словно кирпичи непреодолимой стены, и он не тронулся с места. Лишь глаза ласкали Мильду — рукам это не было дозволено.
— Я не дам тебе работать, а скоро возьму к себе, и ты будешь моя маленькая куничка, — промолвил Цезарь после короткого молчания.
— Ну до этого я буду... — Мильда запнулась, и на глазах у нее почти уже выступили слезы.
— Что «будешь»? Договаривай!
— Как ты думаешь, сколько можно жить в Риге без работы? Портниха давно уже грозится выгнать меня ко всем чертям за то, что я не умею жить. У нее, говорит, у самой становится все меньше работы. Как ты думаешь, сколько можно терпеть такие утренние и вечерние проповеди? — Мильда потупила глаза и покраснела от стыда. Цезарю тоже стало стыдно, оттого что он за все это время не поинтересовался, как Мильда живет. Сам получал хорошее жалованье, а свою брошенную на произвол судьбы подругу забыл.
— Мильдочка, я был подлецом, мне не следовало так делать. Временами я вспоминал о тебе, но мне было стыдно. Теперь все пойдет по-иному, и ты мне позволишь... — У Цауне дрожал голос.
Слова иссякли, а выразить свои чувства как-нибудь иначе было невозможно. Мильда сидела молча, погруизбегал Нагайниса, чтобы тот не скомпрометировал общество «Цеплис», а вышло совсем по-другому. Опасность грозила совсем с другой стороны. Поэтому Цеплис с горечью признал, что он был еще слишком мало информирован об истинном состоянии других предприятий и о честности их руководителей. Если бы он предчувствовал, что произойдет, так никогда не связался бы с Удрисом и не тащил бы его в компанию своих важных знакомых. Но теперь уже поздно, и исправить положение невозможно. Остается только ждать, что будет дальше.
Вскоре Цеплиса постигла новая неожиданность. В конторе появился промышленник Нагайнис, в весьма возбужденном состоянии, и попросил разрешения поговорить с Цеплисом с глазу на глаз. Цеплис решил вообще больше не иметь дела с сомнительными людьми, однако на этот раз не выдержал марку и нехотя принял Нагайниса. Интересно было узнать, чего он, собственно, хочет? Если он пришел из-за акций, на которые метил, то теперь Цеплис скажет прямо, что акций ему никогда не продаст.
Цеплис сидел, погрузившись в работу, когда в кабинет робко вошел взволнованный Нагайнис. Поздоровавшись, он начал вполголоса:
— Господин Цеплис, вчера арестован Удрис и заключен в тюрьму.
— Да, я читал. А скажите, что это за Удрис? — Цеплис прикинулся, что не знает его.
— Это директор «Крауи», ваша правая рука. Я уже чувствовал, что он влипнет, но не думал, что так быстро. Он повесил себе на шею тяжелый камень, — ухмыльнулся Нагайнис.
— Почему же он моя правая рука, если я с ним едва знаком? — Цеплису не понравилась болтовня Нагайниса и особенно попытка связать его имя с Удрисом. Этого Цеплис боялся больше всего, и, как теперь выяснилось, недаром. — Вы не смеете так говорить, — строго заявил он.
— Зачем же сразу открещиваться,, ведь Удрис еще может выкарабкаться. Что он был вашей правой рукой, это все видели на учредительном собрании общества
«Цеплис». Кроме того, он ваш акционер и представитель во всех ресторанах.
— Могу заявить вам с полной ответственностью, что Удрис не наш акционер и что у меня вообще не было с ним никаких деловых связей. — Цеплис повысил голос, но тут же вспомнил, как ему однажды рассказывали, что Удрис восхваляет «Цеплис» по кабакам и выдает себя за акционера. Тогда Цеплису это очень понравилось: он считал, что гораздо лучше иметь Уд-риса другом и доброжелателем, нежели завистником и врагом.
— Да вообще-то. какое мне дело.Я только повторяю, что слышал. У меня к вам просьба такого рода: пожалуйста, не отдавайте Удрису те акции, за которые он вам только что уплатил деньги. Это были деньги мои и Сескиса, и поэтому акции принадлежат нам.
— Что вы тут чепуху городите? Удрис не платил мне никаких денег, и мы вообще больше не продаем акций. — Цеплис совсем рассердился.
— Тогда мне придется обратиться в уголовный розыск, потому что я не хочу терять свои пять тысяч лат. Он мне сказал еще вчера, что уплатил вам деньги и вскоре заберет акции. Не бойтесь, господин Цеплис, у меня есть свидетели. Я тоже не лыком шит и не позволю себя околпачить. — Нагайнис тоже повысил голос.
Цеплис сразу смешался, не зная, что ответить. К тому же он еще не понял толком, о чем в сущности идет речь. Лучше осторожно поговорить и выпытать у Нагайниса, в чем, собственно, дело. Сдержавшись, он сказал почти любезно:
— Присядьте, господин Нагайнис. Что мы спорим, поговорим лучше спокойно. Скажите, на чем основываются ваши претензии?
— Можем и поговорить, если желаете столковаться. — Нагайнис заважничал, почуяв, что ему удалось запугать Цеплиса. Усевшись, он спокойно рассказал о том, как Удрис в присутствии свидетелей выдавал себя за агента акционерного общества «Цеплис» и предлагал купить акции. Нагайнис тут же уплатил
ему пять тысяч лат, на которые Удрис обещал в ближайшее время достать акции. Если Цеплис теперь откажется выдать оплаченные акции, Нагайнис обратится в уголовный розыск и попросит расследовать это мошенничество.
— У Удриса не было никаких полномочий выступать от имени нашего общества, и мы не отвечаем за каждого мошенника! — Цеплис уже оправился от замешательства и сообразил, что тут или Удрис надул Нагайниса, или же Нагайнис сейчас хочет объегорить его, Цеплиса.
— Но конфуз большой будет. Новое предприятие так рекламировано — и с самого начала замешано в темные делишки! Это обойдется дороже пяти тысяч лат. — Нагайнис ухмылялся, глядя Цеплису прямо в лицо. — У вас ведь нет недостатка, в деньгах и в своем обороте вы даже не заметите такую мелочь. Где это видано, собирать через агентов деньги от покупателей и не отдавать акции? Нынче у нас не те времена! — Нагайнис собрался уходить, видя, что Цеплис больше не желает его слушать.
— Делайте, что угодно. Мы вам акции не продавали и поэтому выдать не можем. Вообще мы не желаем иметь вас среди акционеров, и я никогда не продам вам ни одной акции. Что вы там покупали у Удриса, меня не касается, — Цеплис определенно дал понять, что разговор окончен.
— Мы еще посмотрим, можно ли так обманывать людей через своих агентов! — почти прокричал Нагайнис, с силой захлопывая дверь кабинета.
Весь этот разговор и мошенничество Удриса не предвещали ничего хорошего. Цеплис знал, что Нагайнис ничего не может ему сделать. И все же было бы лучше, если бы их не связывали с аферистом Удрисом. Нагайнис действительно может обратиться в уголовный розыск со своим дурацким заявлением, и тогда будет трудно полностью отмежеваться. У людей останется впечатление, что кое-какие связи все-таки были, поскольку в природе человеческой — всегда верить худшему. Ну, а удовлетворить ни на чем не основанное требование Нагайниса было бы просто глупо. По-
чему пять тысяч, а не пятьдесят? Нет, тут уж делу ничем не поможешь, будь что будет, — успокаивал себя Цеплис.Зазвонил телефон, и Цеплис вздрогнул — овладев-" шее им с утра беспокойство еще не улеглось. Звонил Дзилюпетис — спрашивал Цеплиса, не был ли арестованный Удрис тем самым, который участвовал в учредительном собрании общества «Цеплис», а затем в общем обеде и ужине. Цеплису оставалось лишь подтвердить, что это действительно тот самый Удрис. Дзилюпетис весьма сожалел об этом обстоятельстве, так как Удрис теперь ссылается на свои знакомства и якобы назвал всех участников того ночного пира. Ему крайне неприятно, ибо подобное знакомство, само собой разумеется, может повредить доброму имени Дзилюпетиса и его общественному положению. Обычно, он бывает весьма осторожен и не каждого принимает в свою компанию, но в тот раз полностью положился на рекомендацию Цеплиса и не мог себе представить, что придется иметь дело с аферистами. Теперь уже нельзя ничего исправить, но впредь придется быть еще осторожнее. Ему необходимо оберегать свое положение и репутацию.
Слова Дзилюпетиса звучали для Цеплиса как пощечины. Разве мог он это предвидеть? А теперь холодный тон и недвусмысленные речи деятеля государственного банка следовало воспринимать как предупреждение. Конечно, все это было выражено деликатно и сдержанно, но решительно и достаточно ясно. А если до Дзилюпетиса дойдут еще и угрозы мыше-ловочного фабриканта, то у него будут все основания думать, что Цеплис действительно связан с арестованным Удрисом. Это может пошатнуть положение Цеп-лиса не только в глазах Дзилюпетиса. Другие акционеры тоже станут смотреть на него косо. Как же теперь выпутаться из этих неприятностей? Цеплис действительно не знал, что придумать.
Нагайнис же, выйдя от Цеплиса, ясно понял, что на сей раз Удрис его здорово надул. Ни за что, ни про что выбросить пять тысяч лат! Векселя Удрис наверняка положил в кассу, а деньги прокутил. Цеплис
тоже не дает себя запугать, хотя неприятностей-то ему все-таки можно наделать. Нагайнис просто расскажет всем то же самое, что он сказал Цеплису. Кто тогда сумеет докопаться, как оно было на самом деле, раз Удрис сидит в надежном местечке и не так-то скоро выйдет на волю? По правде говоря, Цеплис полностью заслужил такую месть. «Подумаешь! — возмущался Нагайнис, — они, видите ли, не желают иметь меня среди акционеров и никогда не продадут мне ни одной акции! Что, мои деньги хуже ихних? Или кирпичи от них потрескаются? Сами хотят заграбастать большие барыши, а мне не дать ни сантима. Ну, рвите, рвите, только не подавитесь. Я-то уж буду честно есть свой хлеб и не разорюсь из-за пяти тысяч!» Так утешал себя Нагайнис, хотя ему и было очень досадно, что Удрис оказался пронырливее его.
Когда Нагайнис уже почти утешился, ему вспомнился Сескис. «Да, как же теперь разделаться с ним? Неужели же отдать обратно все деньги? Тогда Сескис ничего не потеряет, и я один окажусь обманутым дураком. Нет, так не пойдет! Если я теряю все, пусть теряет и Сескис. Ведь мы рисковали оба: он — деньгами, я — векселями. Если я потерял пять, уж он во всяком случае должен потерять полторы тысячи!» И Нагайнис решил не отдавать Сескису ни сантима из денег, предназначенных на покупку акций.
Но ведь Сескис еще и не заплатил всего. Значит, его убыток будет только одна тысяча. «Этот господин слишком уж легко отделается. Нет, так не годится. Сескис должен потерять всю условленную сумму. Но если до него докатится вся эта история, он уже не отдаст остальных денег. Надо заполучить их, пока Сескис еще ничего не знает. Да, это надо сделать сейчас же — куй железо, пока горячо!» И Нагайнис пошел получать у Сескиса остальные пятьсот лат.
Хотя арест Удриса, наглость Нагайниса и недвусмысленная холодность Дзилюпетиса произвели тяжелое впечатление на Цеплиса, ему было некогда Преда-
ваться мрачным мыслям. Более свободными были у Цеплиса лишь вечерние часы, предназначенные для Берты. Но в эти часы он решил не думать о делах и выполнял это решение. Кроме того, ему часто приходилось выезжать из Риги на строительство кирпичного завода, осматривать сделанное и поторапливать с дальнейшими работами. Все это отнимало много времени и утомляло, но. Цеплис не унывал. Мелкие неудачи и недоброжелательство окружающих не могли его устрашить. Он знал всех этих новоиспеченных, народившихся после войны промышленников, завидовавших друг другу и злословивших один про другого до нелепоста. Они не умели и не хотели работать, желая лишь быстро, нажиться, чтобы потом кутить напропалую. Правда, они утверждали, что делают государственную работу и укрепляют благосостояние населения, но на деле рвали и хапали, где только возможно. Поэтому не удивительно, что легкое обогащение не удавалось и крупные государственные кредиты пускались на ветер. Уважением пользовался не тот, кто умел и хотел работать, а, наоборот, тот, кто глубже других запускал лапу в государственную кассу, разорял своих доверителей и, инсценировав банкротство, делался богачом. Такой возбуждал зависть и всеобщее восхищение — у этого, дескать, есть смекалка, он сумел себя обеспечить. От трудов праведных не наживешь палат каменных — а кто в эти времена не хотел бы нажить себе каменных палат! Мало того, даже сами так называемые «созидатели государственных основ» нисколько не верили в прочность своего государства, а спешили загрести из его кассы как можно больше, потому что — кто знает! — если эта касса вдруг погорит или потонет, потом придется жалеть об упущенном. Самым умным считался тот, что больше набрал, у кого больше долгов. Никто не хотел оставаться в дураках, и поэтому происходило своеобразное соревнование — не в бережливости и честном приумножении достатка, а в делании долгов и выколачивании государственных кредитов. Цеплис не хотел быть таким. Конечно, руководимое им предприятие тоже не обойдется без ссуды от государства, но это будет производительный и необходимый
кредит, он с лихвой вернется к государству как прямым, так и косвенным образом. Сколько иностранной валюты Цеплис вольет в государственную кассу, сколько рабочих займет на своем предприятии!, Все это даже нельзя и рассчитать заранее. Подлинно по-государственному мыслящий промышленник должен не только думать о своей прибыли, но соблюдать и всеобщие интересы. Настоящая и правильная калькуляция получится, если лишь отбросить все спекулятивное и взять за основу производительный труд. Так рассуждал Цеплис и эти свои убеждения пытался привить всем подчиненным, от бухгалтера Цауне до рабочих-глиномесов.
В поездки на строительство кирпичного завода директор-распорядитель всегда брал с собой и бухгалтера Цауне. Не хотелось оставлять его в Риге. Пусть поглядит, понаблюдает, как развертываются работы, как рождается завод. Пусть подышит свежим воздухом и рассеется, тогда, вернувшись, будет работать еще усерднее. Так Цеплис оправдывал перед самим собой участие Цауне в поездках. Но на самом деле тут были совсем другие причины. Правда, Цеплис теперь полностью доверял Берте и не сомневался, что теперь-то она ему верна. Но время ее обучения на курсах еще оставалось под сомнением. Когда Цеплис иной раз спрашивал Берту, много ли правды в ее рассказах о дружбе с Цауне и как далеко зашла эта дружба, — жена только посмеивалась. Поэтому Цеплис оставался в неведении и сомневался в верности жены. Предосторожности ради он предпочитал брать Цауне с собой, нежели оставлять его в Риге. Ведь Берта может соскучиться и просто так, невзначай, начать снова встречаться с Цезарем. Старая дружба незаметно восстановится, и Цеплису снова пришлось бы переживать ненужные треволнения. Кроме того, завоевав доверие Цауне, можно будет узнать и то, чего не сказала Берта.
Однажды утрем, после пролившегося ночью благодатного летнего дождя, Цеплис и Цауне опять мчались в автомобиле за город, чтобы осмотреть строительные
работы и произвести необходимые платежи. Шоссе было гладкое и непыльное, поля курились под горячим утренним солнцем. Цеплис в совершенно блаженном настроении, сняв шляпу, подставил голову ласковому свежему ветерку. Воздух был насыщен запахом зеленого созревания, и казалось, будто земля каждым стеблем травы радостно славит лето и солнце. Цауне тоже сидел, опьяненный сладкой истомой, всем существом своим, вместе с летним воздухом, впивая в себя и Мильду. Он был влюблен, и лето сулило ему любовь и радость. Хорошо, если бы рядом с ним, вместо тучного директора, сидела Мильда и видела бы все то, что сейчас так восхищает Цезаря! Машина мчалась бы, но сердца их мчались бы еще быстрее, через поля и леса, через моря и страны, через весь мир. Два сердца, одно близ другого.
— Как странно: всякий раз, когда едешь в автомобиле, хочется думать о женщинах, хочется чувствовать их близ себя, — восторженно прервал раздумье бухгалтера Цеплис. — Наверно, и у вас тоже есть какая-нибудь, о которой хотелось бы подумать в такую минуту?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45