Хорошо еще, на днях башкиры пригнали скот на убой. Пусть хоть перед боем сарбазы наедятся как следует.
А вот воинов Богара дал мало. Может, не верит, что Тимур разобьет Тохтамыша? По донесениям лазутчиков, больше двадцати тысяч посадил в седло башкирский бей. Хоть бы половину из них прислал — совесть его перед эмиром, который несет стране башкир освобождение от гнета, была бы чиста. А так...
Эмир уже входил в шатер, когда сзади кто-то негромко покашлял. Это был начальник стражи. Не дойдя до Тимура шагов пять-шесть, бросился на колени:
— Великий хазрет, сторожевой разъезд, который ходил к Итилю, привел двух человек. Говорят, что есть у них слово, по оно только для ушей Повелителя Вселенной. Как прикажешь?
— Чего сам не допросил? — поморщился Тимур.
— Допрашивал... Только, говорят, хоть режьте, никому, кроме самого великого эмира, не скажем. У старшего кольцо есть с твоим именем.
— Приведи в шатер! — приказал Тимур.
Один из пленников, степенный мужчина средних лет, опустился на колени и, приложив руки к груди, с подоба-
ющим почтением приветствовал эмира, потом обеими ладонями провел по лицу. Второй, безусый еще юнец, косил на него взглядом и повторял его движения.
— Говори,— разрешил эмир.
— Сначала назовусь, великий хазрет. Я в диване хана Тохтамыша служил по делам снабжения. Зовут Мухаммедом. Этот юноша — единственный мой сын. Вдвоем бежали.
— Говори, с чем пришел.
От пристального взгляда эмира тот поежился. Однако нити рассказа не упустил, продолжил, как задумал.
— Уже почти два года я на твоей службе, великий эмир. И перстень этот два года хранил, берег в глубочайшей тайне. Сам понимаешь, откройся мой секрет, не сносить бы головы. Вот вдвоем с сыном и бежали... А весть моя такая: главного ханского знаменщика взял я под твое милосердное покровительство.
— Хы... — сказал эмир и даже привстал с места.— Ну-ка, повтори!
— Да, великий хазрет, да! В самый разгар боя этот мой земляк повалит на землю главное знамя Тохтамыша. А ханские войска, увидев, что знамя повержено, поймут это как поражение. Их поражение — твоя победа...
Тимур долго сидел молча. Услышанная весть — еще одно подтверждение предсказанию звездочета! Он знал, что у него в войсках Тохтамыша есть свои люди, но на такое не рассчитывал. Если слова этого проныры окажутся правдой, какая же подмога будет его отважным туменам! Да, аллах одобряет его поход, благословляет каждый его поступок, каждое его решение, дает ему силы!..
Очнувшись от покашливания Мухаммеда, эмир пробормотал молитву и провел руками по лицу.
— Когда я по милости аллаха разобью вора Тохтамыша, предстанешь предо мной, как тебя... Мухаммед-мирза. За верность дам тебе сердечное свое благословение и столько богатства, что на всю твою жизнь хватит и потомкам еще останется...
Когда перебежчики вышли, он хлопнул в ладоши. И ладонь еще от ладони не отнялась — вошел начальник охраны.
— Окажи уважение, устрой гостей на отдых. Но... и глаз с них не спускай!
Когда лег, долго не мог уснуть. Думал о том, как повсюду верные лазутчики с тысячами уловок, вопреки
смертельной опасности, собирают для него сведения — и все благодаря его мощи. Все боятся его гнева, любой готов отдать за своего эмира жизнь. Иначе и быть не должно. Он — Разящий Меч Аллаха, защита ислама. Всему миру известна справедливость великого Тимура-Гурагана, его милосердие и беспощадность к врагам, его верность святому пути истинной веры, с которого он никогда не сходил. И все страны, которые под его рукой, все соседи, даже сыновья и внуки, и все войско, от самых знаменитых его сардаров до самого последнего ратника, любой из них в каждую минуту живет между надеждой и страхом. Так думал он. И еще раз уверился в том. Недаром же трус Тимут-Кутлуг и коварный темник Едигей, в надежде после разгрома Тохтамыша залезть на престол Золотой Орды, примкнули к войскам великого эмира. Очень уж хочется при дележе добычи утянуть кус пожирней.
А башкирский бей Богара? И этот тоже меж надеждой и страхом мечется. С одной стороны, хочет скинуть власть Орды, надеется создать свое собственное государство, встать в один ряд с сильными правителями и ханами. С другой стороны — и Тимура боится, и Тохтамыша. Да, щекотливое положение у бея. Сразу на двух коней хочет сесть. Если же в предстоящей битве Тохтамыш возьмет верх — дни башкирского улуса сочтены, Орда утопит его в крови. Оттого и бережет войско, прислал только две тысячи всадников. Хочет уверить Тимура: видишь, мол, и войско дал, и скот на убой пригнал, твою сторону держу.
Да, хитрый, видно, человек этот бей. Хитрец, хитрец... Норовит, целясь криво, попасть прямо, рассчитывает снять шкуру со зверя, убитого другим. Ну, это еще посмотрим. Когда его, Тимура, войска разобьют врага и войдут в башкирские земли, Богара сам придет и склонит перед ним голову. Ничего другого ему не остается. С Ордой в мире ему больше не жить. Конечно, долго быть здесь Тимур не собирается. Самые высокие его помыслы связаны с Индией и Китаем. Вот с помощью аллаха побьет он Тохтамыша, сломает ему хребет, так что он и головы больше поднять не сможет. И, оставив его издыхать, повернет своих коней в те заветные сказочные страны. А с этой по милости Орды вконец обнищавшей степью ему возиться некогда. Пусть дерутся башкиры с раненым зверем, пусть добивают друг друга. Это ему, великому эмиру, лишь на пользу.
В своих гордых мечтаниях Тимур не захотел понять, каким опасным путем пошел Богара, какой груз принял на свои плечи. А сколько понял — того не уважил. На самом же деле врагом башкирского бея, который с большими трудами смог собрать вокруг себя только южные кочевья, был не один Тохтамыш. Раздоры, вечная вражда башкирских племен, которые хоть и перебивались между жизнью и смертью, но жили каждый сам по себе, в любую минуту при возможности были готовы обобрать соседа,— вот что было самым страшным врагом Богары. А Тимуру свои помыслы дороги, и к жалобам башкирской земли он глух...
Короткий, но сладостный утренний сон дал отдых телу и успокоение душе — Тимур проснулся с просветленным лицом. Сон, который приснился ему, тоже сулил радость: будто поднялся он на вершину круглого холма и оттуда обозревает открывшиеся ему дали. Льет дождь, но весь мир озарен ярким светом.
Он совершил утренний намаз, позавтракал и велел позвать толкователя снов. Надо свою вынесенную из сна догадку закрепить и утвердить мудростью ученого. Только тогда сбудется это предзнаменование.
Выслушав рассказ эмира, толкователь, достав лбом до пола, отбил поклон, подумал немного и, воздев руки к войлочному потолку, пронзительно запричитал:
— Бисмиллахи-иррахман — иррахим! Слава аллаху, великий хазрет, сон, который ты видел, еще одно святое знамение свыше. Ты стоял на высокой горе — это говорит о том, что и впредь ты будешь править всем миром...
— А дождь? А сияние зачем?
— Великий правитель! Если проливной дождь показывает, что сила-мощь твоя неисчислимая будет расти еще и еще, то лучи, сияние озаряют ту истину, что нет на земле никого, кто мог бы своей славой сравниться с тобой. Аминь! — И толкователь провел руками по лицу.
Еще больше поднялось настроение Тимура. Резвыми шагами прошел он к двери и широким взмахом откинул парчовый полог. Теперь у него не оставалось ни капли сомнения в том, что в битве с Тохтамышем он возьмет верх. Однако, взнуздав свое нетерпение, он повелел пригласить сыновей и внуков и изъявил желание вместе с ними объехать войска.
Вскоре разодетое в расшитые серебром и золотом одежды, гарцующее на чистокровных иноходцах потомство эмира предстало перед ним. И в сопровождении ста
пятидесяти воинов личной охраны они пересекли защитный ров вокруг шатра и выехали в степь.
Хорошо отоспавшиеся, отдохнувшие воины ухаживают за лошадьми, чистят одежду и оружие. Куда ни посмотри — горят костры, в казанах варится мясо. Это — от щедрот Богары-бея. Никакой бестолковой толчеи, никакой суеты. Все работы ведутся под присмотром десятников или сотников, по жесткому порядку.
Правда, если вглядеться, то можно уловить в глазах тревогу и чуть заметную вялость в движениях. Ведь одни четыре с половиной месяца колотились в седлах, другие прошагали пешком. Но старый полководец знает: только начнется бой, от этого застоя, от вялости и тревоги не останется и следа. Войска приводят в движение две силы: страх перед гневом Владыки Вселенной и надежда на предстоящую богатую добычу. Да, да, все они — я эмиры, большие и самые мелкие, и сарбазы, и лучники, и несколько тысяч чиновников, что пригрелись возле войска, все во власти этого закона. Какими бы разными ни были натуры и мысли-помыслы детей человеческих, каждый живет меж страхом и надеждой. Воины, когда храбро идут в бой, рассчитывают на повышение в чине, большую долю из военной добычи и в то же время страшатся наказания, боятся гнева десятников и сотников. И боязливых, и тех, кто силой еще не окреп,— всех ведет все тот же страх. Тысячи страхов и тысячи надежд — но поднимаются все разом, как один, и одолевают сопротивление врага, ломают его хребет.
Царевичи, сохраняя приличие, молчат. Если великий эмир сам не заговорит, сам не спросит, разговаривать при нем — это ни в какие законы-обычаи не входит. Однако младшие его внуки, чувствуя, что у всемогущего деда хорошее настроение, тихо о чем-то переговариваются, чему-то улыбаются. Если бы не строгие взгляды взрослых, молодежь готова рассмеяться, в любой мелочи найдя потеху, поднять коней на дыбы и пуститься вскачь. Чувство гордости щекочет их сердца, дыхание перехватывает: они — наследники великого эмира Тимура-Гурагана, золотые опоры его бескрайнего государства. В чьи руки перейдет этот мир? Конечно, в руки царевичей!
Жизни и судьбы тысяч и тысяч людей, мраморные дворцы и грозные тумены, что, сотрясая землю, скачут в походы за добычей,— все достанется им, законным хозяевам и всевластным правителям Мавераннахра. Они еще молоды и еще не знают, что самое большее через
пятнадцать лет дойдут до того, что из-за престола готовы будут перегрызть друг другу горло. Кровное родства, братство, единство и целостность государства — все будет забыто. И всем будет править только неутоленная алчность, стремление оттеснить другого.
Но эти дни еще не настали. И того, что будет через пятнадцать лет, верно, не знает даже сам великий эмир. Все его мысли там, возле Тохтамыша, с которым он вот-вот встретится лицом к лицу.
Дорога перебежала через овражек и уткнулась в небольшой лесок. Тимур невольно дернул повод, остановился и чуть было не повернул коня обратно. Екнуло сердце. «Что за наваждение?» — пробормотал он, не в силах оторвать взгляда от леса. И было чему изумиться: одни деревья вырваны с корнем, другие сломаны посередине или в вершине, раскиданы как попало. Видно, прошла здесь страшная буря, сокрушительный смерч.
Эмир верил всяческим приметам и знамениям. Тревога сжала сердце, но обратно коня он не повернул, поехал в обход покалеченной рощи. Отогнав тревожные мысли, он заставил себя думать о том приятном, что сопутствовало ему с самого утра.
Вот он, коснувшись головы коня, пустил его шагом, негромко покашлял. Поняв, что он собирается что-то сказать, сыновья и внуки подъехали поближе.
— Сегодня ночью сон видел, дети... — начал эмир. И с легкой улыбкой пересказал свой исполненный значения сон и объяснения по сему случаю толкователя.
— Иншалла! — сказали в один голос царевичи. Хотели сказать еще что-то, выразить свою радость, но эмир взмахом руки остановил их.
— И звездочет тоже расположение звезд истолковал на нашу победу. Значит, долгий путь, который одолел я с тысячами мук, аллах одобряет. Посему сегодня вечером всему моему войску отслужить молебен!
— Слушаемся и повинуемся, великий хазрет! Исполним, как ты сказал! — ответили старшие царевичи.
А молодые, почувствовав, что державшие их поводья наконец-то ослабли, разом зашумели, с кликами стали поднимать коней на дыбы.
Видимо, общая радость и оживление передались и Тимуру. Легонько поддав коня каблуками в бок, он поскакал к отряду, расположившемуся в ложбине, в стороне от других войск.
Когда уже расстояние до отряда оставалось лишь в три-четыре полета стрелы, эмир понял, что это не его войско. Прежде всего насторожило, что не было присущих остальным его туменам порядка и деловитости, доносились шум и смех. Одни воины уселись в круг, а внутри круга идет борьба, а другие воткнули копья, повесили на них кожаные мишени и состязаются в меткости, третьи же растянулись на траве и слушают курай. Гул стоит в ложбине. Одни борцов подбадривают, другие кураиста нахваливают, кричат: «Хай, тысячу лет живи!», «Пусть умножатся твои стада!», «Ну, чисто соловей заливается!».
При виде всадников в богатых одеждах, увешанных дорогим оружием, на сверкающих драгоценной сбруей и седлами конях сидевшие с краю воины тут же вскочили на ноги. Крики: «Аргын!», «Аргын!» — покатились по лагерю.
— Башкиры,— сказал начальник охраны, поклонившись эмиру.
Тимур и сам понял это. Он стоял, кидая по сторонам быстрые взгляды, не зная, к кому обратиться, как по степи, перекатываясь словно эхо, разнеслось:
— По коням!
Войска мгновенно пришли в движение, и вот уже две тысячи всадников стояли в ровном, словно по нитке протянутом строю. Каждая сотня отдельно, перед каждой — сотник. Трое всадников стояли особняком. Один из них взмахнул камчой, и клич: «Да здравствует великий царь Тимур!» — сотряс воздух далеко окрест.
Трое всадников во весь мах поскакали навстречу эмиру, осадили, подняв на дыбы, коней и стали в нескольких шагах от него. Все трое враз поклонились. Эмир не знал, удивляться или сердиться тому, что они не спешились, не упали на колени. Сказал, поморщившись:
— Подойдите поближе, башкирские воины! — И переднему: — Назови себя!
— Аргын я! Начальник вот этого твоего войска! — бодро прокричал Аргын.— Этот — мой помощник, Таймас-батыр. А тот — Хабрау-сэсэн. Сейчас толмачом у нас.
Пока Хабрау переводил его слова, начальник охраны шепнул Тимуру:
— Аргын — сын Богары-бея, великий хазрет. Взгляд Тимура прошел по Хабрау. Кажется, этого человека он уже видел. Где? Когда? И тут же отмахнулся от самого себя: нигде, никогда! Какой толк запоминать всякого... Его внимание на войске. Двадцать сотен — двадцать застывших ровных квадратов, и у каждой кони одной масти; хоть одеты воины пестровато, но у каждого на голове лисья шапка, что же касается оружия, то оно ничем не хуже, чем у воинов самого Тимура: за спиною колчан, на поясе сабля, к седлу подвешены аркан и тяжелая палица.
Но с каким бы удовольствием ни следил великий эмир за башкирским войском, взгляд его был сумрачен. Он высказал пожелание объехать строй воинов. После осмотра приказал Аргыну, который ехал, не отставая от него ни на пядь:
— Ну-ка, отважный сын уважаемого Богары-бея, пусть твое войско покажет свою ратную сноровку,— и вместе с сыновьями и внуками поднялся на вершину вздыбившегося посреди степи холма.
Аргын каким-то условным знаком подозвал к себе сотников и отдал приказ, сотни тут же разделились на две половины. Одна, пустив лошадей в галоп, отъехала к тому покалеченному лесу, другая поскакала к холму поодаль. Лощина опустела.
Сам Аргын встал у подножия холма, на который поднялся эмир со своей свитой. Пронзительно свистнул. И тут же с двух сторон два грома, два потока ринулись навстречу друг другу.
В миг, когда сошлись два войска, Тимур даже зажмурился—так яростно они сшиблись. От ржания лошадей, сверкания сабель, выкриков, с которыми воины разили «врага», он поначалу опешил. Словно не военная игра перед ним, а настоящий бой. Но искусный полководец, умелый воин Тимур видит, что башкирские джигиты в этой схватке осторожны и вреда друг другу не наносят.
— Афарин! Афарин!— крикнул он в восторге.
Но тут же опять вспыхнуло раздражение. Нет, не оттого, что какой-то там Аргын не встал перед ним на колени. Если он приветствовал лишь кивком головы, таковы, значит, их дикие обычаи. Причина в другом. Ведь если бы хитрый Богара поступился своими тайными расчетами и вместе с этими двумя тысячами львоподобных воинов прислал еще тысяч семь-восемь, какая была бы существенная подмога! Кони быстрые, оружие отменное. А про ратное искусство их и говорить нечего.
Тимур собрал волю в кулак, постарался подавить разгорающийся гнев. И впрямь, даже если не десять, а двадцать тысяч дал бы — все равно они рядом с грозными, не ведающими страха туменами Тимура-Гурагана были бы схожи с впадающей в море речушкой. Так что и душу травить незачем. Море и есть море. Какая сила может его укоротить? Эмир не стал дожидаться конца «сражения», повернул коня к своему шатру. Когда же Аргын пригласил его на бишбармак и кумыс, посчитал за ту же невоспитанность. Лицом посуровел, брови переломились. Но и на этот раз он сдержал раздражение, лишь усмехнулся про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
А вот воинов Богара дал мало. Может, не верит, что Тимур разобьет Тохтамыша? По донесениям лазутчиков, больше двадцати тысяч посадил в седло башкирский бей. Хоть бы половину из них прислал — совесть его перед эмиром, который несет стране башкир освобождение от гнета, была бы чиста. А так...
Эмир уже входил в шатер, когда сзади кто-то негромко покашлял. Это был начальник стражи. Не дойдя до Тимура шагов пять-шесть, бросился на колени:
— Великий хазрет, сторожевой разъезд, который ходил к Итилю, привел двух человек. Говорят, что есть у них слово, по оно только для ушей Повелителя Вселенной. Как прикажешь?
— Чего сам не допросил? — поморщился Тимур.
— Допрашивал... Только, говорят, хоть режьте, никому, кроме самого великого эмира, не скажем. У старшего кольцо есть с твоим именем.
— Приведи в шатер! — приказал Тимур.
Один из пленников, степенный мужчина средних лет, опустился на колени и, приложив руки к груди, с подоба-
ющим почтением приветствовал эмира, потом обеими ладонями провел по лицу. Второй, безусый еще юнец, косил на него взглядом и повторял его движения.
— Говори,— разрешил эмир.
— Сначала назовусь, великий хазрет. Я в диване хана Тохтамыша служил по делам снабжения. Зовут Мухаммедом. Этот юноша — единственный мой сын. Вдвоем бежали.
— Говори, с чем пришел.
От пристального взгляда эмира тот поежился. Однако нити рассказа не упустил, продолжил, как задумал.
— Уже почти два года я на твоей службе, великий эмир. И перстень этот два года хранил, берег в глубочайшей тайне. Сам понимаешь, откройся мой секрет, не сносить бы головы. Вот вдвоем с сыном и бежали... А весть моя такая: главного ханского знаменщика взял я под твое милосердное покровительство.
— Хы... — сказал эмир и даже привстал с места.— Ну-ка, повтори!
— Да, великий хазрет, да! В самый разгар боя этот мой земляк повалит на землю главное знамя Тохтамыша. А ханские войска, увидев, что знамя повержено, поймут это как поражение. Их поражение — твоя победа...
Тимур долго сидел молча. Услышанная весть — еще одно подтверждение предсказанию звездочета! Он знал, что у него в войсках Тохтамыша есть свои люди, но на такое не рассчитывал. Если слова этого проныры окажутся правдой, какая же подмога будет его отважным туменам! Да, аллах одобряет его поход, благословляет каждый его поступок, каждое его решение, дает ему силы!..
Очнувшись от покашливания Мухаммеда, эмир пробормотал молитву и провел руками по лицу.
— Когда я по милости аллаха разобью вора Тохтамыша, предстанешь предо мной, как тебя... Мухаммед-мирза. За верность дам тебе сердечное свое благословение и столько богатства, что на всю твою жизнь хватит и потомкам еще останется...
Когда перебежчики вышли, он хлопнул в ладоши. И ладонь еще от ладони не отнялась — вошел начальник охраны.
— Окажи уважение, устрой гостей на отдых. Но... и глаз с них не спускай!
Когда лег, долго не мог уснуть. Думал о том, как повсюду верные лазутчики с тысячами уловок, вопреки
смертельной опасности, собирают для него сведения — и все благодаря его мощи. Все боятся его гнева, любой готов отдать за своего эмира жизнь. Иначе и быть не должно. Он — Разящий Меч Аллаха, защита ислама. Всему миру известна справедливость великого Тимура-Гурагана, его милосердие и беспощадность к врагам, его верность святому пути истинной веры, с которого он никогда не сходил. И все страны, которые под его рукой, все соседи, даже сыновья и внуки, и все войско, от самых знаменитых его сардаров до самого последнего ратника, любой из них в каждую минуту живет между надеждой и страхом. Так думал он. И еще раз уверился в том. Недаром же трус Тимут-Кутлуг и коварный темник Едигей, в надежде после разгрома Тохтамыша залезть на престол Золотой Орды, примкнули к войскам великого эмира. Очень уж хочется при дележе добычи утянуть кус пожирней.
А башкирский бей Богара? И этот тоже меж надеждой и страхом мечется. С одной стороны, хочет скинуть власть Орды, надеется создать свое собственное государство, встать в один ряд с сильными правителями и ханами. С другой стороны — и Тимура боится, и Тохтамыша. Да, щекотливое положение у бея. Сразу на двух коней хочет сесть. Если же в предстоящей битве Тохтамыш возьмет верх — дни башкирского улуса сочтены, Орда утопит его в крови. Оттого и бережет войско, прислал только две тысячи всадников. Хочет уверить Тимура: видишь, мол, и войско дал, и скот на убой пригнал, твою сторону держу.
Да, хитрый, видно, человек этот бей. Хитрец, хитрец... Норовит, целясь криво, попасть прямо, рассчитывает снять шкуру со зверя, убитого другим. Ну, это еще посмотрим. Когда его, Тимура, войска разобьют врага и войдут в башкирские земли, Богара сам придет и склонит перед ним голову. Ничего другого ему не остается. С Ордой в мире ему больше не жить. Конечно, долго быть здесь Тимур не собирается. Самые высокие его помыслы связаны с Индией и Китаем. Вот с помощью аллаха побьет он Тохтамыша, сломает ему хребет, так что он и головы больше поднять не сможет. И, оставив его издыхать, повернет своих коней в те заветные сказочные страны. А с этой по милости Орды вконец обнищавшей степью ему возиться некогда. Пусть дерутся башкиры с раненым зверем, пусть добивают друг друга. Это ему, великому эмиру, лишь на пользу.
В своих гордых мечтаниях Тимур не захотел понять, каким опасным путем пошел Богара, какой груз принял на свои плечи. А сколько понял — того не уважил. На самом же деле врагом башкирского бея, который с большими трудами смог собрать вокруг себя только южные кочевья, был не один Тохтамыш. Раздоры, вечная вражда башкирских племен, которые хоть и перебивались между жизнью и смертью, но жили каждый сам по себе, в любую минуту при возможности были готовы обобрать соседа,— вот что было самым страшным врагом Богары. А Тимуру свои помыслы дороги, и к жалобам башкирской земли он глух...
Короткий, но сладостный утренний сон дал отдых телу и успокоение душе — Тимур проснулся с просветленным лицом. Сон, который приснился ему, тоже сулил радость: будто поднялся он на вершину круглого холма и оттуда обозревает открывшиеся ему дали. Льет дождь, но весь мир озарен ярким светом.
Он совершил утренний намаз, позавтракал и велел позвать толкователя снов. Надо свою вынесенную из сна догадку закрепить и утвердить мудростью ученого. Только тогда сбудется это предзнаменование.
Выслушав рассказ эмира, толкователь, достав лбом до пола, отбил поклон, подумал немного и, воздев руки к войлочному потолку, пронзительно запричитал:
— Бисмиллахи-иррахман — иррахим! Слава аллаху, великий хазрет, сон, который ты видел, еще одно святое знамение свыше. Ты стоял на высокой горе — это говорит о том, что и впредь ты будешь править всем миром...
— А дождь? А сияние зачем?
— Великий правитель! Если проливной дождь показывает, что сила-мощь твоя неисчислимая будет расти еще и еще, то лучи, сияние озаряют ту истину, что нет на земле никого, кто мог бы своей славой сравниться с тобой. Аминь! — И толкователь провел руками по лицу.
Еще больше поднялось настроение Тимура. Резвыми шагами прошел он к двери и широким взмахом откинул парчовый полог. Теперь у него не оставалось ни капли сомнения в том, что в битве с Тохтамышем он возьмет верх. Однако, взнуздав свое нетерпение, он повелел пригласить сыновей и внуков и изъявил желание вместе с ними объехать войска.
Вскоре разодетое в расшитые серебром и золотом одежды, гарцующее на чистокровных иноходцах потомство эмира предстало перед ним. И в сопровождении ста
пятидесяти воинов личной охраны они пересекли защитный ров вокруг шатра и выехали в степь.
Хорошо отоспавшиеся, отдохнувшие воины ухаживают за лошадьми, чистят одежду и оружие. Куда ни посмотри — горят костры, в казанах варится мясо. Это — от щедрот Богары-бея. Никакой бестолковой толчеи, никакой суеты. Все работы ведутся под присмотром десятников или сотников, по жесткому порядку.
Правда, если вглядеться, то можно уловить в глазах тревогу и чуть заметную вялость в движениях. Ведь одни четыре с половиной месяца колотились в седлах, другие прошагали пешком. Но старый полководец знает: только начнется бой, от этого застоя, от вялости и тревоги не останется и следа. Войска приводят в движение две силы: страх перед гневом Владыки Вселенной и надежда на предстоящую богатую добычу. Да, да, все они — я эмиры, большие и самые мелкие, и сарбазы, и лучники, и несколько тысяч чиновников, что пригрелись возле войска, все во власти этого закона. Какими бы разными ни были натуры и мысли-помыслы детей человеческих, каждый живет меж страхом и надеждой. Воины, когда храбро идут в бой, рассчитывают на повышение в чине, большую долю из военной добычи и в то же время страшатся наказания, боятся гнева десятников и сотников. И боязливых, и тех, кто силой еще не окреп,— всех ведет все тот же страх. Тысячи страхов и тысячи надежд — но поднимаются все разом, как один, и одолевают сопротивление врага, ломают его хребет.
Царевичи, сохраняя приличие, молчат. Если великий эмир сам не заговорит, сам не спросит, разговаривать при нем — это ни в какие законы-обычаи не входит. Однако младшие его внуки, чувствуя, что у всемогущего деда хорошее настроение, тихо о чем-то переговариваются, чему-то улыбаются. Если бы не строгие взгляды взрослых, молодежь готова рассмеяться, в любой мелочи найдя потеху, поднять коней на дыбы и пуститься вскачь. Чувство гордости щекочет их сердца, дыхание перехватывает: они — наследники великого эмира Тимура-Гурагана, золотые опоры его бескрайнего государства. В чьи руки перейдет этот мир? Конечно, в руки царевичей!
Жизни и судьбы тысяч и тысяч людей, мраморные дворцы и грозные тумены, что, сотрясая землю, скачут в походы за добычей,— все достанется им, законным хозяевам и всевластным правителям Мавераннахра. Они еще молоды и еще не знают, что самое большее через
пятнадцать лет дойдут до того, что из-за престола готовы будут перегрызть друг другу горло. Кровное родства, братство, единство и целостность государства — все будет забыто. И всем будет править только неутоленная алчность, стремление оттеснить другого.
Но эти дни еще не настали. И того, что будет через пятнадцать лет, верно, не знает даже сам великий эмир. Все его мысли там, возле Тохтамыша, с которым он вот-вот встретится лицом к лицу.
Дорога перебежала через овражек и уткнулась в небольшой лесок. Тимур невольно дернул повод, остановился и чуть было не повернул коня обратно. Екнуло сердце. «Что за наваждение?» — пробормотал он, не в силах оторвать взгляда от леса. И было чему изумиться: одни деревья вырваны с корнем, другие сломаны посередине или в вершине, раскиданы как попало. Видно, прошла здесь страшная буря, сокрушительный смерч.
Эмир верил всяческим приметам и знамениям. Тревога сжала сердце, но обратно коня он не повернул, поехал в обход покалеченной рощи. Отогнав тревожные мысли, он заставил себя думать о том приятном, что сопутствовало ему с самого утра.
Вот он, коснувшись головы коня, пустил его шагом, негромко покашлял. Поняв, что он собирается что-то сказать, сыновья и внуки подъехали поближе.
— Сегодня ночью сон видел, дети... — начал эмир. И с легкой улыбкой пересказал свой исполненный значения сон и объяснения по сему случаю толкователя.
— Иншалла! — сказали в один голос царевичи. Хотели сказать еще что-то, выразить свою радость, но эмир взмахом руки остановил их.
— И звездочет тоже расположение звезд истолковал на нашу победу. Значит, долгий путь, который одолел я с тысячами мук, аллах одобряет. Посему сегодня вечером всему моему войску отслужить молебен!
— Слушаемся и повинуемся, великий хазрет! Исполним, как ты сказал! — ответили старшие царевичи.
А молодые, почувствовав, что державшие их поводья наконец-то ослабли, разом зашумели, с кликами стали поднимать коней на дыбы.
Видимо, общая радость и оживление передались и Тимуру. Легонько поддав коня каблуками в бок, он поскакал к отряду, расположившемуся в ложбине, в стороне от других войск.
Когда уже расстояние до отряда оставалось лишь в три-четыре полета стрелы, эмир понял, что это не его войско. Прежде всего насторожило, что не было присущих остальным его туменам порядка и деловитости, доносились шум и смех. Одни воины уселись в круг, а внутри круга идет борьба, а другие воткнули копья, повесили на них кожаные мишени и состязаются в меткости, третьи же растянулись на траве и слушают курай. Гул стоит в ложбине. Одни борцов подбадривают, другие кураиста нахваливают, кричат: «Хай, тысячу лет живи!», «Пусть умножатся твои стада!», «Ну, чисто соловей заливается!».
При виде всадников в богатых одеждах, увешанных дорогим оружием, на сверкающих драгоценной сбруей и седлами конях сидевшие с краю воины тут же вскочили на ноги. Крики: «Аргын!», «Аргын!» — покатились по лагерю.
— Башкиры,— сказал начальник охраны, поклонившись эмиру.
Тимур и сам понял это. Он стоял, кидая по сторонам быстрые взгляды, не зная, к кому обратиться, как по степи, перекатываясь словно эхо, разнеслось:
— По коням!
Войска мгновенно пришли в движение, и вот уже две тысячи всадников стояли в ровном, словно по нитке протянутом строю. Каждая сотня отдельно, перед каждой — сотник. Трое всадников стояли особняком. Один из них взмахнул камчой, и клич: «Да здравствует великий царь Тимур!» — сотряс воздух далеко окрест.
Трое всадников во весь мах поскакали навстречу эмиру, осадили, подняв на дыбы, коней и стали в нескольких шагах от него. Все трое враз поклонились. Эмир не знал, удивляться или сердиться тому, что они не спешились, не упали на колени. Сказал, поморщившись:
— Подойдите поближе, башкирские воины! — И переднему: — Назови себя!
— Аргын я! Начальник вот этого твоего войска! — бодро прокричал Аргын.— Этот — мой помощник, Таймас-батыр. А тот — Хабрау-сэсэн. Сейчас толмачом у нас.
Пока Хабрау переводил его слова, начальник охраны шепнул Тимуру:
— Аргын — сын Богары-бея, великий хазрет. Взгляд Тимура прошел по Хабрау. Кажется, этого человека он уже видел. Где? Когда? И тут же отмахнулся от самого себя: нигде, никогда! Какой толк запоминать всякого... Его внимание на войске. Двадцать сотен — двадцать застывших ровных квадратов, и у каждой кони одной масти; хоть одеты воины пестровато, но у каждого на голове лисья шапка, что же касается оружия, то оно ничем не хуже, чем у воинов самого Тимура: за спиною колчан, на поясе сабля, к седлу подвешены аркан и тяжелая палица.
Но с каким бы удовольствием ни следил великий эмир за башкирским войском, взгляд его был сумрачен. Он высказал пожелание объехать строй воинов. После осмотра приказал Аргыну, который ехал, не отставая от него ни на пядь:
— Ну-ка, отважный сын уважаемого Богары-бея, пусть твое войско покажет свою ратную сноровку,— и вместе с сыновьями и внуками поднялся на вершину вздыбившегося посреди степи холма.
Аргын каким-то условным знаком подозвал к себе сотников и отдал приказ, сотни тут же разделились на две половины. Одна, пустив лошадей в галоп, отъехала к тому покалеченному лесу, другая поскакала к холму поодаль. Лощина опустела.
Сам Аргын встал у подножия холма, на который поднялся эмир со своей свитой. Пронзительно свистнул. И тут же с двух сторон два грома, два потока ринулись навстречу друг другу.
В миг, когда сошлись два войска, Тимур даже зажмурился—так яростно они сшиблись. От ржания лошадей, сверкания сабель, выкриков, с которыми воины разили «врага», он поначалу опешил. Словно не военная игра перед ним, а настоящий бой. Но искусный полководец, умелый воин Тимур видит, что башкирские джигиты в этой схватке осторожны и вреда друг другу не наносят.
— Афарин! Афарин!— крикнул он в восторге.
Но тут же опять вспыхнуло раздражение. Нет, не оттого, что какой-то там Аргын не встал перед ним на колени. Если он приветствовал лишь кивком головы, таковы, значит, их дикие обычаи. Причина в другом. Ведь если бы хитрый Богара поступился своими тайными расчетами и вместе с этими двумя тысячами львоподобных воинов прислал еще тысяч семь-восемь, какая была бы существенная подмога! Кони быстрые, оружие отменное. А про ратное искусство их и говорить нечего.
Тимур собрал волю в кулак, постарался подавить разгорающийся гнев. И впрямь, даже если не десять, а двадцать тысяч дал бы — все равно они рядом с грозными, не ведающими страха туменами Тимура-Гурагана были бы схожи с впадающей в море речушкой. Так что и душу травить незачем. Море и есть море. Какая сила может его укоротить? Эмир не стал дожидаться конца «сражения», повернул коня к своему шатру. Когда же Аргын пригласил его на бишбармак и кумыс, посчитал за ту же невоспитанность. Лицом посуровел, брови переломились. Но и на этот раз он сдержал раздражение, лишь усмехнулся про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34