Кто виноват в ваших бедах? Хан! И ногаи! Все муки от них. Мы там, у бурзян, слышали: вот-вот начнется война, Богара-бей войска собирает. На кипчакские земли идите! Скажите, Хабрау вас послал,— примут с раскрытыми объятиями.— Он положил домбру в обтянутый кожей короб и встал с места.
Джигиты Айсуры молча подвели коней. Оружие Ар-слана было на месте, притороченное к седлу. Он проверил его и вскочил на коня.
— Хабрау-агай,— сказал Арслан, когда они отъехали,— а джигиты попались неплохие!..
— Хорошие попались джигиты. И по носу тебе хорошо стукнули, потому, наверное, и хвалишь? — улыбнулся сэсэн.
Но лицо его тут же померкло. Мало радости, коли башкиры теперь уже уходят в леса и с кистенем поджидают путников. Орда, Орда, сколько же бед ты несешь башкирской земле!
Хабрау был доволен, что Игэш в отъезде. Узнав у встречных, где стоит юрта старого мэргэна Буребая, про которого рассказывал Йылкыбай, туда он направил коня.
День клонился к вечеру. Мужчины с криками «хайт-хайт!» сгоняют табун, женщины спешат подоить коров и кобылиц. В разных концах яйляу поднимаются дымы. Несколько вооруженных всадников берегом озера отъезжают в караул.
Аул Игэша раскинулся вдоль широкой низины на северном берегу озера Мауызлы. С заката—стоит поросший черным лесом хребет Кыркты, с другой стороны, с восхода, тянутся низкие голые холмы и плоские озера, за ними — бескрайние степи. Восточной своей половиной озеро отражает ясное небо, а западную половину застлали тусклые сумерки — этим краем оно приткнулось к горе по имени Карангылык — тьма, темнота,— и ее отражение затеняет воду. Всюду еще день, а тут уже будто выползает ночь. Впервые увидел Хабрау эти места. И красота их понемногу выщелочила горечь из его раздумий от встречи с лесными разбойниками. Когда же встретился с Буребаем, уныние развеялось совсем.
Мэргэн оказался в возрасте преклонном, уже за семьдесят. Однако, услышав конскую поступь, он вышел из юрты, сам принял поводья из рук гостя и лишь потом передал их подбежавшему мальчику.
— Добро пожаловать, йырау,— сказал он, здороваясь обеими руками.— Не удивляйся, не удивляйся, весть о тебе прибыла раньше тебя самого. Ждем тебя, ждем. Пожалуйте-ка в юрту, дорогие гости...
По словам мэргэна, два их джигита на охоте в горах повстречали бортников из племени бурзян. Они-то и сказали, что Хабрау отправился к тамьянам.
— Про меня уж... разве только дурная слава дойдет...— пробормотал Хабрау, он все еще не мог забыть свой айтыш с Акаем.
— Про Акая, что ли, вспомнил? И об этом наслышаны, каждое слово этого губастого знаем. И как ты на них ответил, тоже донесли. Турэ неправо судили, победа была за тобой. Ладно, это одна сторона дела. Как ты сам, здоров ли? Что слышно в краях, где ты побывал?
— Слава Тенгри,— сказал Хабрау. Скрестив ноги, он сел где ему показали, в красном углу юрты.— А по правде, так всяко: и хорошее, и дурное. Вот уже год, отец, везу тебе последний привет от Иылкыбая.
— Йылкыбай, Иылкыбай... Маленькой моей услуги до самой смерти не забыл.— Мэргэн покачал головой.
— Не маленькая была услуга-то. Как рассказывал Иылкыбай, ты его от смерти спас.
— Да, было. Из медвежьих лап его вырвал. Молодые были, отважные и глупые,— усмехнулся мэргэн.— Все трое — и медведь, и мы с Йылкыбаем.— И, махнув рукой, поторопился перевести разговор на другое: — Слышал, наверное, сэсэн, Богара войска собирает. Гонцы были, ханский ярлык привезли. Говорят, Орда к войне готовится с Хромым Тимуром. Но у Богары на уме что-то другое. Передал с гонцами: «Когда два стервятника дерутся, не лучше ли соколу лететь стороной?»
— Ну и?.. Что тамьяны думают? Коней седлают или ищут, где бы в тенечке прилечь?
— Двести всадников встали под руку Богары. Еще четыреста готовы седлать копей. Старейшины тянут, новых вестей от бея ждут. На то они и турэ, все прогадать боятся.— Мэргэн тяжело вздохнул.— Стар я стал, сэсэн. Скоро сабли зазвенят, а я, как ты говоришь, в тенечке хоронюсь.
Значит, правда... Слова мэргэна подтверждают слухи, которые он уже слышал урывками. Надвигается буря. Если намек Богары верен, то светлые дни, в ожидании
которых истомился народ, уже близки. В такое время сэсэну положено быть в войсках. Завтра же они с Арсланом выйдут в обратный путь.
В это время поднялся полог юрты, и один за другим вошли человек десять стариков. Пока они здоровались, о житье-бытье расспрашивали, женщины расстелили на войлоке просторную, как озеро, скатерть, принесли большое деревянное блюдо с исходящей паром молодой бараниной.
Весть о приезде сэсэна уже облетела все кочевье. Гости ели-пили, а тем временем к юрте Буребая собирался народ, все надеялись увидеть Хабрау, услышать его песни и кубаиры.
— Добро, сэсэн, возблагодарим Тенгри и выйдем к народу. Они твоего слова ждут,— сказал мэргэн.— Есть, видно, в струнах твоей домбры какой-то секрет.
Люди сидели, большой подковой охватив юрту. Хабрау вышел на середину, поприветствовал народ, затем дал знак Арслану. Тот принес два курая, один подал сэсэну, другой взял себе. Глянули они друг на друга, вздохнули разом — и ожили, запели два курая. Сэсэн, прикрыв глаза, тянет мелодию на широком дыхании, а за ним чутко, с еле заметным прогалом следует глуховатый говор курая Арслана.
Народ молчит. Лишь женщины вздохнут порой и вытрут слезы краем платка. Замолкают кураи, но не успеют старики воскликнуть «Хай, афарин!», как начинается новая мелодия. Затихнет она, протяжная, вольная, как эти просторы, ее сменяет быстрая и задорная плясовая, и тут же следом — яростная, грозная, в рокоте которой слышны боевые кличи.
Затем пришел черед домбре и кубаиру. С минуту сидел Хабрау, опустив глаза в землю. Вот в полной тишине зазвенели и зарокотали струны, и сильный, звучный голос подхватил:
Скажешь: «Говори»,— скажу, Скажешь: «Говори»,— скажу, Так внимай, народ, словам: Слово вашего сэсэна — Завещанье предков вам.
Слова старинного кубаира проникают в самое сердце слушателей. Молодые сжимают рукоятки сабель, а аксакалы, что были в многочисленных сражениях, не щадя себя бились с врагами, а теперь уже и суставы не гнутся,
и глаза слезятся, с гордым видом поглаживают бороды. Громко звучит сказание сэсэна, высоко взлетает рокот домбры, взмывает соколом, но тут же сложит крылья и ринется вниз, и вот уже летит низко, как стриж над самой водой перекатов,— просверк, еще просверк, и исчез...
Разве дичь оставишь в небе, Коль тесен сагайдак стреле? Разве ты мужчина, если День-деньской ты не в седле? Если встал Урал высоко — Край, милей зеницы ока, Ты ль не страж родной земле?
Положил Хабрау обе ладони на струны, оборвал их рокот.
— Кони ржут в предгорьях Урала, звенят клинки,— заговорил он в полной тишине,— усергены, кипчаки, бурзяны точат сабли. У минцев оседланы кони, юрматинцы хоть сегодня готовы в бой. Тамьянская сторона, знаменитая тамьянская сторона, что думаешь ты? — Хабрау встал, скинул зилян и, подняв рубашку, обнажил спину.— Смотрите! Вот он, след зубов ордынской собаки! А на вас—мало таких следов? Неужели на силу нет силы? Неужели нет отважных мужчин, что поднимутся на ордынских армаев? Рта еще не откроешь, слова в защиту правды и справедливости не скажешь, а вперед твоего слова над головой твоей уже свистит камча. Неужели нет отважных джигитов, что поднимутся на ордынских армаев?
Только тут он почувствовал, как устал, нащупал свой зилян и, опустив голову, шагнул в юрту.
14
Турэ всех племен поддержали Богару и решили, что объединенное башкирское войско под руку Орды не пойдет, а останется здесь, на своих рубежах, для защиты собственных земель. Тем самым все башкирские племена, слившись воедино, станут как бы на путь самостоятельного государства — свой хан, свое постоянное войско, свое собственное твердое управление. Большинство пришло к мысли, что настало время объявить Богару ханом и поднять его на белой кошме, лишь старейшины минцев воздержались. Причина — минский бей на совет не прибыл, а глава его войска Янбек твердил одно: «У меня
свой бей есть, его слова жду. Даст он согласие — соглашусь и я».
Богара, хоть сердце огнем жгло, виду не подал, обиды не выказал, наоборот, похвалил минца за мудрость и осмотрительность. Принялся разъяснять, что самостоятельное государство создавать — дело не из легких, неплохо бы на первых порах держаться какого-нибудь сильного царя. «А минцы,— медовым голосом говорил он,— кровная наша родня. И уж, конечно, заботы своих родов выше интересов всей башкирской земли никогда не поставят. Подождем их гонцов». Словом, не шел напролом, не напирал, был мягок и осторожен. Будто лиса, подбирающаяся к добыче, крался к цели обходным путем.
Сарышские аксакалы, как заранее уговорился с ними Богара, сказали: «Царь Тимур идет, теснит ханские войска. Надо отправить послов, довести до великого эмира то высокое уважение, какое испытывают к нему башкиры. Узнает Тимур, что мы отклонились от Орды, и тоже на добро ответит добром». Послом решили отправить Юлыша, а в подтверждение искренности и чистых помыслов бея в спутники Юлышу дать младшего сына Богары — Айсуака. Такое решение одобрили все. Сказали: Юлыш смел, натурой тверд и прям, в ратном деле искусен, умом крепок и основателен. Сказали: хотя он глава лишь одного усергенского рода Голубого Волка, но человека более достойного, чтобы мог говорить от имени всей башкирской земли, пожалуй, не найти.
Все дела были улажены, когда кто-то вспомнил, что в державе Хромого Тимура говорят на другом языке. Турэ в растерянности поглядели друг на друга.
— Если уважаемый совет одобрит, я поеду с Юлышем-турэ. Язык тамошних народов я хорошо знаю,— нарушил молчание Хабрау.
Совет пошумел самую малость и одобрил предложение сэсэна.
— Живи тысячу лет, сэсэн! — сказал Богара, обнял его и прижал к груди. Он был доволен, что Хабрау, как разнеслась весть о походе, отбросил прежние сомнения и теперь постоянно находится при бее. Помогает ему во всех его делах политики, готов разделить будущую государственную ношу.
— Афарин, Хабрау, брат мой,— сказал он, похлопывая его по спине.
О том, что отправлены послы, кроме участвовавших в совете турэ, никто не должен был знать. Богара опасался
Байгильде: если проведает — секрет тут же дойдет до но-1 гаев. Богара воспользовался тем, что сват неделю носился где-то по гостям, и совет провел без него. Если же начнет вынюхивать, можно сказать, что старейшины и батыры собрались затем, чтобы сделать общий подсчет войск, договориться, какие надлежит отправить в распоряжение Орды, какие оставить здесь, а что до Юлыша, так он, мол, послан к тунгаурам. Когда Зумрат пристала к нему с расспросами, он так и ответил.
Через два дня Юлыш и Хабрау под охраной пятидесяти всадников вышли в свой тайный путь. Взяли в дар Хромому Тимуру серого в яблоках жеребца под драгоценным седлом и в чеканной сбруе, сорок отборных лошадей, дорогую пушнину, двух охотничьих соколов и через степи кипчаков отправились навстречу известному во всем мире своей жестокостью хромому царю искать мира.
Мерной рысью бегут кони. Куда ни кинь взгляд — плоская, бескрайняя, безмолвная степь. На всем пути ничего приметного. Лишь изредка попадаются пересохшие еще в начале лета русла рек да местами тянутся в траве выгоревшие полосы. Ордынские разъезды пускали пал, но из-за спешки и нерадивости не подождали, чтобы степь загорелась во всю ширь и легла золой.
Сэсэн, поотстав от всех, едет в задумчивости. А подумать есть над чем. Наконец-то башкирская страна стоит на пороге освобождения. Сто пятьдесят лет страшного гнета! Об этом своем путешествии Хабрау напишет дастан. Начнет издалека. Все, что было пережито раньше, он свяжет с сегодняшним днем, расскажет о грозных событиях, которые потрясли мир, о жалкой участи родной земли и о том, как она ради свободы билась с Ордой. Первые строки напевного рассказа, затейливо переплетаясь, уже потянулись в его душе. Это были еще только воспоминания: о молодости, о тех днях, когда пешком в толпе дервишей пришел он в страну Хромого Тимура.
Сколько лет прошло с тех пор, как он вернулся домой, а высокие минареты Самарканда, мраморные дворцы, шумные базары, сады, цветущие или плодоносящие, так и стоят перед глазами. И незабвенный мавляна Камалетдин, открывший ему пути к знанию, и друг Нормурад, и поэт Миркасим Айдын. Их он будет помнить до самой могилы. Нормурад, наверное, преподает в каком-нибудь большом медресе, светоче культуры и просвещения. А где Миркасим, под какой светлой звездой проходит его путь?
Гели жив, имя его, наверное, уже давно сияет в ряду самых высоких поэтических имен.
Встречая караванщиков из Мавераннахра, Хабрау каждый раз покупает у них книги, расспрашивает о друзьях, но ни о поэте по имени Миркасим Айдын, ни о Нормураде никто не слышал... или, может, они уже покинули этот светлый мир?
Вот едет Хабрау в посольском караване навстречу войскам Хромого Тимура, а в душе его чередой проходят события тех далеких беспокойных лет. Они составят лишь первую половину будущего дастана. Во второй же половине он расскажет об этом вот путешествии, о надеждах своих и предстоящих боях за свободу.
Хабрау, как и Богара с Юлышем, не сомневался в помощи Хромого Тимура. Как донесли лазутчики, Повелитель Вселенной идет во главе двухсоттысячного войска. Если и не прикончит Орду, то хребет-то ей сломает. Так что все заботы хана Тохтамыша будут о том, как бы свою голову спасти, на другое не останется. Этим и хочет воспользоваться Богара.
На исходе недели послы повстречались с конной разведкой Тимура. Их привели в дозорный отряд и оттуда отправили в передовой тумен. Еще через два дня на берегах Тобола они присоединились к ставке эмира и вместе с ней повернули обратно.
Тимур — властелин половины мира. Одно его имя повергает народы в ужас. И конечно, грозный завоеватель не торопился принять послов какого-то Богары. Сначала с ними поговорили чиновники, мелкие и покрупнее, потом вельможи повыше. Подарки приняли без особого почтения. Само же высокое посольство приткнули в самый конец идущего за ставкой войска.
Войско шло быстро, за весь день — лишь одна остановка, чтобы покормить лошадей; на отдых располагались только к полуночи и, чуть заря зажелтеет, снова выходили в путь. Послы были поражены великим числом войск, даже взгляд не мог охватить его. Хоть день, хоть два, хоть три скачи вдоль этого потока — а конца не видать. От шума стад, топота конницы, грохота сапог пешего войска стоит неумолчный гул. Порою сквозь этот гул прорываются гортанные крики и грубая ругань десятников и сотников. Взад-вперед носятся на взмыленных лошадях гонцы. И чувствовалось: денно и нощно войска скованы жестокой дисциплиной, чья-то беспощадная воля ведет их. И что-то особенно жуткое было в том, что в любой миг огромные полчища готовы изменить направление и вступить в бой.
Послов несло с войском, как бурный поток несет щепку. Посмотреть, так никому до них дела нет, но чувствуют Юлыш и Хабрау: нукеры, что едут поблизости, с них глаз не спускают. Стоит послам, пусть даже нечаянно, на шаг отъехать в сторону, и стрелы вонзятся им в спину.
Наконец, когда все терпение вышло и они уже начали роптать, Юлыш и Хабрау были приглашены к Хромому Тимуру.
Была полночь. Войско встало, и еще не затихла гудевшая от его шагов земля, как по всей степи зажглись тысячи костров. Гремела посуда, фыркали усталые лошади и с хрустом жевали ячмень. Послы спешились, отдали оружие охране и, прислушиваясь к ночным звукам, вслед за хмурым бородатым человеком зашагали к высокому, освещенному пламенем нескольких костров шатру. Когда до него оставалось шагов сто, дюжие, рослые стражи быстро обыскали их, а угрюмый провожатый, будто наконец-то вспомнил, что у него есть язык, стал объяснять, как обращаться к великому эмиру, как выражать к нему почтение. Оказывается, обращаться к нему следует: «Владыка Вселенной», «великий эмир» или же «великий хазрет». Как только войдешь, встать на колени, поклониться и молчать, пока он сам не заговорит.
Глубоким рвом опоясан шатер, и охраняют его, как и на подступах к нему, рослые, широкоплечие часовые — знаменитая личная охрана из племени барласов, живой обруч вокруг шатра. Отсветы пламени на железных шлемах, кирасах и кольчугах слепят глаза. -
Бородач передал послов толстому, богато одетому человеку в белом тюрбане. Два скрещенных копья выпрямились у резной двери, откинулся парчовый полог, пропуская башкир внутрь шатра. Юлыш и Хабрау вошли и опустились на колени перед Тимуром.
— Встаньте, достойные сыны башкирской земли! Подойдите поближе,— сказал Хромой Тимур по-чагатайски.
Хабрау тихонько перевел его слова Юлышу, потом, следуя его примеру, сел на узкое, стеганное шелком ватное одеяло, куда указал хозяин.
Вот он, грозный эмир, уверенный в собственной силе, считавший каждый свой поступок святым и справедливым, привыкший мановением руки отправлять тысячи людей на смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Джигиты Айсуры молча подвели коней. Оружие Ар-слана было на месте, притороченное к седлу. Он проверил его и вскочил на коня.
— Хабрау-агай,— сказал Арслан, когда они отъехали,— а джигиты попались неплохие!..
— Хорошие попались джигиты. И по носу тебе хорошо стукнули, потому, наверное, и хвалишь? — улыбнулся сэсэн.
Но лицо его тут же померкло. Мало радости, коли башкиры теперь уже уходят в леса и с кистенем поджидают путников. Орда, Орда, сколько же бед ты несешь башкирской земле!
Хабрау был доволен, что Игэш в отъезде. Узнав у встречных, где стоит юрта старого мэргэна Буребая, про которого рассказывал Йылкыбай, туда он направил коня.
День клонился к вечеру. Мужчины с криками «хайт-хайт!» сгоняют табун, женщины спешат подоить коров и кобылиц. В разных концах яйляу поднимаются дымы. Несколько вооруженных всадников берегом озера отъезжают в караул.
Аул Игэша раскинулся вдоль широкой низины на северном берегу озера Мауызлы. С заката—стоит поросший черным лесом хребет Кыркты, с другой стороны, с восхода, тянутся низкие голые холмы и плоские озера, за ними — бескрайние степи. Восточной своей половиной озеро отражает ясное небо, а западную половину застлали тусклые сумерки — этим краем оно приткнулось к горе по имени Карангылык — тьма, темнота,— и ее отражение затеняет воду. Всюду еще день, а тут уже будто выползает ночь. Впервые увидел Хабрау эти места. И красота их понемногу выщелочила горечь из его раздумий от встречи с лесными разбойниками. Когда же встретился с Буребаем, уныние развеялось совсем.
Мэргэн оказался в возрасте преклонном, уже за семьдесят. Однако, услышав конскую поступь, он вышел из юрты, сам принял поводья из рук гостя и лишь потом передал их подбежавшему мальчику.
— Добро пожаловать, йырау,— сказал он, здороваясь обеими руками.— Не удивляйся, не удивляйся, весть о тебе прибыла раньше тебя самого. Ждем тебя, ждем. Пожалуйте-ка в юрту, дорогие гости...
По словам мэргэна, два их джигита на охоте в горах повстречали бортников из племени бурзян. Они-то и сказали, что Хабрау отправился к тамьянам.
— Про меня уж... разве только дурная слава дойдет...— пробормотал Хабрау, он все еще не мог забыть свой айтыш с Акаем.
— Про Акая, что ли, вспомнил? И об этом наслышаны, каждое слово этого губастого знаем. И как ты на них ответил, тоже донесли. Турэ неправо судили, победа была за тобой. Ладно, это одна сторона дела. Как ты сам, здоров ли? Что слышно в краях, где ты побывал?
— Слава Тенгри,— сказал Хабрау. Скрестив ноги, он сел где ему показали, в красном углу юрты.— А по правде, так всяко: и хорошее, и дурное. Вот уже год, отец, везу тебе последний привет от Иылкыбая.
— Йылкыбай, Иылкыбай... Маленькой моей услуги до самой смерти не забыл.— Мэргэн покачал головой.
— Не маленькая была услуга-то. Как рассказывал Иылкыбай, ты его от смерти спас.
— Да, было. Из медвежьих лап его вырвал. Молодые были, отважные и глупые,— усмехнулся мэргэн.— Все трое — и медведь, и мы с Йылкыбаем.— И, махнув рукой, поторопился перевести разговор на другое: — Слышал, наверное, сэсэн, Богара войска собирает. Гонцы были, ханский ярлык привезли. Говорят, Орда к войне готовится с Хромым Тимуром. Но у Богары на уме что-то другое. Передал с гонцами: «Когда два стервятника дерутся, не лучше ли соколу лететь стороной?»
— Ну и?.. Что тамьяны думают? Коней седлают или ищут, где бы в тенечке прилечь?
— Двести всадников встали под руку Богары. Еще четыреста готовы седлать копей. Старейшины тянут, новых вестей от бея ждут. На то они и турэ, все прогадать боятся.— Мэргэн тяжело вздохнул.— Стар я стал, сэсэн. Скоро сабли зазвенят, а я, как ты говоришь, в тенечке хоронюсь.
Значит, правда... Слова мэргэна подтверждают слухи, которые он уже слышал урывками. Надвигается буря. Если намек Богары верен, то светлые дни, в ожидании
которых истомился народ, уже близки. В такое время сэсэну положено быть в войсках. Завтра же они с Арсланом выйдут в обратный путь.
В это время поднялся полог юрты, и один за другим вошли человек десять стариков. Пока они здоровались, о житье-бытье расспрашивали, женщины расстелили на войлоке просторную, как озеро, скатерть, принесли большое деревянное блюдо с исходящей паром молодой бараниной.
Весть о приезде сэсэна уже облетела все кочевье. Гости ели-пили, а тем временем к юрте Буребая собирался народ, все надеялись увидеть Хабрау, услышать его песни и кубаиры.
— Добро, сэсэн, возблагодарим Тенгри и выйдем к народу. Они твоего слова ждут,— сказал мэргэн.— Есть, видно, в струнах твоей домбры какой-то секрет.
Люди сидели, большой подковой охватив юрту. Хабрау вышел на середину, поприветствовал народ, затем дал знак Арслану. Тот принес два курая, один подал сэсэну, другой взял себе. Глянули они друг на друга, вздохнули разом — и ожили, запели два курая. Сэсэн, прикрыв глаза, тянет мелодию на широком дыхании, а за ним чутко, с еле заметным прогалом следует глуховатый говор курая Арслана.
Народ молчит. Лишь женщины вздохнут порой и вытрут слезы краем платка. Замолкают кураи, но не успеют старики воскликнуть «Хай, афарин!», как начинается новая мелодия. Затихнет она, протяжная, вольная, как эти просторы, ее сменяет быстрая и задорная плясовая, и тут же следом — яростная, грозная, в рокоте которой слышны боевые кличи.
Затем пришел черед домбре и кубаиру. С минуту сидел Хабрау, опустив глаза в землю. Вот в полной тишине зазвенели и зарокотали струны, и сильный, звучный голос подхватил:
Скажешь: «Говори»,— скажу, Скажешь: «Говори»,— скажу, Так внимай, народ, словам: Слово вашего сэсэна — Завещанье предков вам.
Слова старинного кубаира проникают в самое сердце слушателей. Молодые сжимают рукоятки сабель, а аксакалы, что были в многочисленных сражениях, не щадя себя бились с врагами, а теперь уже и суставы не гнутся,
и глаза слезятся, с гордым видом поглаживают бороды. Громко звучит сказание сэсэна, высоко взлетает рокот домбры, взмывает соколом, но тут же сложит крылья и ринется вниз, и вот уже летит низко, как стриж над самой водой перекатов,— просверк, еще просверк, и исчез...
Разве дичь оставишь в небе, Коль тесен сагайдак стреле? Разве ты мужчина, если День-деньской ты не в седле? Если встал Урал высоко — Край, милей зеницы ока, Ты ль не страж родной земле?
Положил Хабрау обе ладони на струны, оборвал их рокот.
— Кони ржут в предгорьях Урала, звенят клинки,— заговорил он в полной тишине,— усергены, кипчаки, бурзяны точат сабли. У минцев оседланы кони, юрматинцы хоть сегодня готовы в бой. Тамьянская сторона, знаменитая тамьянская сторона, что думаешь ты? — Хабрау встал, скинул зилян и, подняв рубашку, обнажил спину.— Смотрите! Вот он, след зубов ордынской собаки! А на вас—мало таких следов? Неужели на силу нет силы? Неужели нет отважных мужчин, что поднимутся на ордынских армаев? Рта еще не откроешь, слова в защиту правды и справедливости не скажешь, а вперед твоего слова над головой твоей уже свистит камча. Неужели нет отважных джигитов, что поднимутся на ордынских армаев?
Только тут он почувствовал, как устал, нащупал свой зилян и, опустив голову, шагнул в юрту.
14
Турэ всех племен поддержали Богару и решили, что объединенное башкирское войско под руку Орды не пойдет, а останется здесь, на своих рубежах, для защиты собственных земель. Тем самым все башкирские племена, слившись воедино, станут как бы на путь самостоятельного государства — свой хан, свое постоянное войско, свое собственное твердое управление. Большинство пришло к мысли, что настало время объявить Богару ханом и поднять его на белой кошме, лишь старейшины минцев воздержались. Причина — минский бей на совет не прибыл, а глава его войска Янбек твердил одно: «У меня
свой бей есть, его слова жду. Даст он согласие — соглашусь и я».
Богара, хоть сердце огнем жгло, виду не подал, обиды не выказал, наоборот, похвалил минца за мудрость и осмотрительность. Принялся разъяснять, что самостоятельное государство создавать — дело не из легких, неплохо бы на первых порах держаться какого-нибудь сильного царя. «А минцы,— медовым голосом говорил он,— кровная наша родня. И уж, конечно, заботы своих родов выше интересов всей башкирской земли никогда не поставят. Подождем их гонцов». Словом, не шел напролом, не напирал, был мягок и осторожен. Будто лиса, подбирающаяся к добыче, крался к цели обходным путем.
Сарышские аксакалы, как заранее уговорился с ними Богара, сказали: «Царь Тимур идет, теснит ханские войска. Надо отправить послов, довести до великого эмира то высокое уважение, какое испытывают к нему башкиры. Узнает Тимур, что мы отклонились от Орды, и тоже на добро ответит добром». Послом решили отправить Юлыша, а в подтверждение искренности и чистых помыслов бея в спутники Юлышу дать младшего сына Богары — Айсуака. Такое решение одобрили все. Сказали: Юлыш смел, натурой тверд и прям, в ратном деле искусен, умом крепок и основателен. Сказали: хотя он глава лишь одного усергенского рода Голубого Волка, но человека более достойного, чтобы мог говорить от имени всей башкирской земли, пожалуй, не найти.
Все дела были улажены, когда кто-то вспомнил, что в державе Хромого Тимура говорят на другом языке. Турэ в растерянности поглядели друг на друга.
— Если уважаемый совет одобрит, я поеду с Юлышем-турэ. Язык тамошних народов я хорошо знаю,— нарушил молчание Хабрау.
Совет пошумел самую малость и одобрил предложение сэсэна.
— Живи тысячу лет, сэсэн! — сказал Богара, обнял его и прижал к груди. Он был доволен, что Хабрау, как разнеслась весть о походе, отбросил прежние сомнения и теперь постоянно находится при бее. Помогает ему во всех его делах политики, готов разделить будущую государственную ношу.
— Афарин, Хабрау, брат мой,— сказал он, похлопывая его по спине.
О том, что отправлены послы, кроме участвовавших в совете турэ, никто не должен был знать. Богара опасался
Байгильде: если проведает — секрет тут же дойдет до но-1 гаев. Богара воспользовался тем, что сват неделю носился где-то по гостям, и совет провел без него. Если же начнет вынюхивать, можно сказать, что старейшины и батыры собрались затем, чтобы сделать общий подсчет войск, договориться, какие надлежит отправить в распоряжение Орды, какие оставить здесь, а что до Юлыша, так он, мол, послан к тунгаурам. Когда Зумрат пристала к нему с расспросами, он так и ответил.
Через два дня Юлыш и Хабрау под охраной пятидесяти всадников вышли в свой тайный путь. Взяли в дар Хромому Тимуру серого в яблоках жеребца под драгоценным седлом и в чеканной сбруе, сорок отборных лошадей, дорогую пушнину, двух охотничьих соколов и через степи кипчаков отправились навстречу известному во всем мире своей жестокостью хромому царю искать мира.
Мерной рысью бегут кони. Куда ни кинь взгляд — плоская, бескрайняя, безмолвная степь. На всем пути ничего приметного. Лишь изредка попадаются пересохшие еще в начале лета русла рек да местами тянутся в траве выгоревшие полосы. Ордынские разъезды пускали пал, но из-за спешки и нерадивости не подождали, чтобы степь загорелась во всю ширь и легла золой.
Сэсэн, поотстав от всех, едет в задумчивости. А подумать есть над чем. Наконец-то башкирская страна стоит на пороге освобождения. Сто пятьдесят лет страшного гнета! Об этом своем путешествии Хабрау напишет дастан. Начнет издалека. Все, что было пережито раньше, он свяжет с сегодняшним днем, расскажет о грозных событиях, которые потрясли мир, о жалкой участи родной земли и о том, как она ради свободы билась с Ордой. Первые строки напевного рассказа, затейливо переплетаясь, уже потянулись в его душе. Это были еще только воспоминания: о молодости, о тех днях, когда пешком в толпе дервишей пришел он в страну Хромого Тимура.
Сколько лет прошло с тех пор, как он вернулся домой, а высокие минареты Самарканда, мраморные дворцы, шумные базары, сады, цветущие или плодоносящие, так и стоят перед глазами. И незабвенный мавляна Камалетдин, открывший ему пути к знанию, и друг Нормурад, и поэт Миркасим Айдын. Их он будет помнить до самой могилы. Нормурад, наверное, преподает в каком-нибудь большом медресе, светоче культуры и просвещения. А где Миркасим, под какой светлой звездой проходит его путь?
Гели жив, имя его, наверное, уже давно сияет в ряду самых высоких поэтических имен.
Встречая караванщиков из Мавераннахра, Хабрау каждый раз покупает у них книги, расспрашивает о друзьях, но ни о поэте по имени Миркасим Айдын, ни о Нормураде никто не слышал... или, может, они уже покинули этот светлый мир?
Вот едет Хабрау в посольском караване навстречу войскам Хромого Тимура, а в душе его чередой проходят события тех далеких беспокойных лет. Они составят лишь первую половину будущего дастана. Во второй же половине он расскажет об этом вот путешествии, о надеждах своих и предстоящих боях за свободу.
Хабрау, как и Богара с Юлышем, не сомневался в помощи Хромого Тимура. Как донесли лазутчики, Повелитель Вселенной идет во главе двухсоттысячного войска. Если и не прикончит Орду, то хребет-то ей сломает. Так что все заботы хана Тохтамыша будут о том, как бы свою голову спасти, на другое не останется. Этим и хочет воспользоваться Богара.
На исходе недели послы повстречались с конной разведкой Тимура. Их привели в дозорный отряд и оттуда отправили в передовой тумен. Еще через два дня на берегах Тобола они присоединились к ставке эмира и вместе с ней повернули обратно.
Тимур — властелин половины мира. Одно его имя повергает народы в ужас. И конечно, грозный завоеватель не торопился принять послов какого-то Богары. Сначала с ними поговорили чиновники, мелкие и покрупнее, потом вельможи повыше. Подарки приняли без особого почтения. Само же высокое посольство приткнули в самый конец идущего за ставкой войска.
Войско шло быстро, за весь день — лишь одна остановка, чтобы покормить лошадей; на отдых располагались только к полуночи и, чуть заря зажелтеет, снова выходили в путь. Послы были поражены великим числом войск, даже взгляд не мог охватить его. Хоть день, хоть два, хоть три скачи вдоль этого потока — а конца не видать. От шума стад, топота конницы, грохота сапог пешего войска стоит неумолчный гул. Порою сквозь этот гул прорываются гортанные крики и грубая ругань десятников и сотников. Взад-вперед носятся на взмыленных лошадях гонцы. И чувствовалось: денно и нощно войска скованы жестокой дисциплиной, чья-то беспощадная воля ведет их. И что-то особенно жуткое было в том, что в любой миг огромные полчища готовы изменить направление и вступить в бой.
Послов несло с войском, как бурный поток несет щепку. Посмотреть, так никому до них дела нет, но чувствуют Юлыш и Хабрау: нукеры, что едут поблизости, с них глаз не спускают. Стоит послам, пусть даже нечаянно, на шаг отъехать в сторону, и стрелы вонзятся им в спину.
Наконец, когда все терпение вышло и они уже начали роптать, Юлыш и Хабрау были приглашены к Хромому Тимуру.
Была полночь. Войско встало, и еще не затихла гудевшая от его шагов земля, как по всей степи зажглись тысячи костров. Гремела посуда, фыркали усталые лошади и с хрустом жевали ячмень. Послы спешились, отдали оружие охране и, прислушиваясь к ночным звукам, вслед за хмурым бородатым человеком зашагали к высокому, освещенному пламенем нескольких костров шатру. Когда до него оставалось шагов сто, дюжие, рослые стражи быстро обыскали их, а угрюмый провожатый, будто наконец-то вспомнил, что у него есть язык, стал объяснять, как обращаться к великому эмиру, как выражать к нему почтение. Оказывается, обращаться к нему следует: «Владыка Вселенной», «великий эмир» или же «великий хазрет». Как только войдешь, встать на колени, поклониться и молчать, пока он сам не заговорит.
Глубоким рвом опоясан шатер, и охраняют его, как и на подступах к нему, рослые, широкоплечие часовые — знаменитая личная охрана из племени барласов, живой обруч вокруг шатра. Отсветы пламени на железных шлемах, кирасах и кольчугах слепят глаза. -
Бородач передал послов толстому, богато одетому человеку в белом тюрбане. Два скрещенных копья выпрямились у резной двери, откинулся парчовый полог, пропуская башкир внутрь шатра. Юлыш и Хабрау вошли и опустились на колени перед Тимуром.
— Встаньте, достойные сыны башкирской земли! Подойдите поближе,— сказал Хромой Тимур по-чагатайски.
Хабрау тихонько перевел его слова Юлышу, потом, следуя его примеру, сел на узкое, стеганное шелком ватное одеяло, куда указал хозяин.
Вот он, грозный эмир, уверенный в собственной силе, считавший каждый свой поступок святым и справедливым, привыкший мановением руки отправлять тысячи людей на смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34