У Тохтамыша же были свои заботы.
Еще весна не сошла, как в степях по обе стороны нижнего течения Итиля под ярым солнцем выгорела молодая трава, пересохли озера и мелкие речушки и пришла сушь. Бесчисленному множеству мелкого скота, стадам коров, а пуще того измученным зимней бескормицей табунам лошадей, боевым коням нужны были сочные пастбища, войскам же — отдых.
После долгих раздумий Тохтамыш разделил свое войско на две части, одну половину отправил на берега Дона, а другой, оставшейся в среднем течении Итиля, приказал перейти на левый берег. Раскинувшись на со-
тнн верст, черною тучей закрыв степь, войска двинулись на север. Повелев разбить на степной пойменной стороне Итиля временную ставку, хан определил каждому из двадцати туменов положенное ему становье и под надежной охраной вышел в путь.
Зима прошла в нудной кровопролитной войне с охваченными смутой народами Кавказа, потом в набеге на Хорезм потеряно до восьми тысяч воинов. Но сумрака на душе у Тохтамыша не было. Из последних походов он возвратился с богатой добычей, и самая большая гордость — разбил десятитысячное войско Хромого Тимура, Властелина Вселенной, который поставил на колени полмира. Вот так-то, пусть не слишком заносится славный Мавераннахр, пусть не забывает, что есть под самым боком теплый сосед—могучая Золотая Орда; чуть зазеваешься — он тебя и пригреет. Тимур поносит его, владыку вечного Улуса Джучи, обзывает самозванцем и вором, на каждом шагу норовит дать подножку. Не обидно ли: мол, сытая собака на хозяина бросается. Вот его доподлинные слова. Тем хочет пристыдить, что помог ему когда-то завоевать престол Белой Орды. Будто мир как взял одно направление, так и идет им... Нет, великий эмир, не будет хан семенить, уткнувшись носом в хвост твоей кобылы.
Хан прибыл в свою кочевую столицу и сразу отдался утехам и наслаждению. Вправе он, пока войска отдыхают, лошади отъедаются на тучных пастбищах, от мирских хлопот отрешиться? По высокому ханскому примеру и сановники его, и славные сардары скинули с плеч воинскую ношу и тяготы месячного перехода. Пошли-покатились пиршества, да гульба, да скачки.
Видит Тохтамыш, хорошо понимает настроение своих сподвижников. Они спешат хоть немного пожить в покое, без опаски и тревог, попользоваться награбленным добром, от услады этого бренного мира отведать свою долю. Пусть побесятся малость, недельки две. Будь уверен: опустеют бурдюки с вином, опостылят наложницы, и сами же начнут приходить к хану и заводить разговоры о новых набегах. Добыча им нужна, новые богатства. Смысл их жизни в том.
Но, по правде сказать, и ханам отдых нужен. И более телесного отдохновения надобен душевный покой. Не по нраву было Тохтамышу валяться на мягкой перине, долго ублажать себя изысканной снедью и утехами гарема. На то он и хан, что мог неделями не слезать с седла, спать по два-три часа в сутки, есть что ни попадя. А покой и уединение ему нужны, чтобы решить, куда теперь повернуть тулпара своей державной политики, обдумать, как повести дела в самом государстве, которое год от года расшатывалось все больше.
Прямой угрозы от Хромого Тимура пока что нет. По донесениям лазутчиков, он собирается сразиться с Молниеносным Баязетом. Потом на Китай, наверное, обрушится и на Индию. А помыслы Тохтамыша здесь. Пусть про него говорят, что и опрометчив хан, и своенравен — он-то видит, какая беда подстерегает Золотую Орду, на столько-то чутья у него хватает. Одно не дает покоя хану, заставляет думать целыми днями, никого к себе не допуская. Проснется ночью и ходит взад-вперед, как лев в клетке. А вся досада, вся ярость его — на Московское государство. Из всех бед самое грозное — возвышение Москвы. Видит Тохтамыш: растет Москва Золотой Орде на погибель. Стоит отрядам хана перейти на другой берег Итиля, так непременно где-нибудь да натолкнутся на русских и без крови не расходятся — уже в этом видно, что Москва в своей политике сделала крутой поворот. И еще саднящая рана Тохтамышу в печень — русские налаживают связи с богатыми западными странами, крепят государство. Междоусобица притихла, княжества, большие и малые, все больше к Москве льнут. Упустишь время, и кровный враг Улуса Джучи вырастет в грозную силу.
Тохтамыш принял решение: нужно воспользоваться тем, что Хромой Тимур отсюда далеко, стягивает силы против Баязета, и нынешней осенью захватить Москву. И чтобы скрыть истинные свои помыслы, отдал приказ войскам готовиться к набегу в Закавказье. В этом он, какой бы ненавистью к Тимуру ни исходил, взял себе в пример его умение и воинскую хитрость. Вон ведь как ловко тот придумал! Перезимовал с двумястами тысячами войск возле Ташкента, а с началом весны пошел в Срединную степь. «Вот лиса, вот плут! — восхитился хан еще раз хитроумием эмира.— Ловко он всем глаза замазал! И проморгаться не успеешь, а он уже повернет на запад и ударит по Молниеносному!»
Так думал Тохтамыш, так сам себе рыл могилу. И двести тысяч войска, что были с ним, обрек на гибель. Поздно разгадал он истинные цели Тимура, не успел вызвать войска с Дона. Как стояли они там, так и остались стоять...
А пока что хан бредил мыслями о захвате Москвы пытался склонить на свою сторону Витовта, князя Литвы. Вскоре его посольский караван отбыл в Киев с наказом: пусть Витовт в дружбе Орды не сомневается, и если даже помощи не окажет, так хоть на политику Тохтамыша, направленную против Москвы, смотрит сквозь пальцы — и на том спасибо.
Богара-бей сидит, поджав ноги, на расстеленном в тени молодых березок белом войлоке, длинное полотенце в его руках мокро от пота. Он морщится от солнечных лучей, пробивающихся через листву, ерзает, поворачивает свое большое, тучное тело то так, то эдак. Взгляд его рассеянно проходит по блюду, полному мяса, по шурпе с курутом, по большим кускам лепешки. Кусок в горло не идет у бея. Сунет в рот кусочек мяса и, не прожевав толком, запьет кумысом из красной чашки с ободком, протолкнет дальше и словно бы ничего не видит, не слышит — ни сидящей напротив молодой жены Зумрат, которая исподтишка удивленными глазами посматривает на него, ни внуков, которые с шумом и криками играют неподалеку в войну. Сам здесь, а думы неведомо где. Однако, хоть и сидит с деревянным лицом, нет-нет да и кинет быстрый взгляд на север, на гору Сарыкташ. Оттуда, от той горы, должны показаться гонцы, которых послал он к бурзянам и тамьянам. Уже неделя исполнилась и вторая пошла, как уехали они. Если даже сегодня вернутся, все равно, по подсчетам Богары, на два дня опоздают. Не захочешь, да озадачишься. Кони под ними отменные, и ни бурь, ни дождей, чтобы в пути их задержать, не было. Неужто в какую беду попали?
Особенно тревожили его бурзяны. Поймут ли намек бея? Смогут ли они в это смутное время, когда вся башкирская земля должна сесть на коней, позабыть прежние раздоры и обиды?
Потому-то Богара послал гонца и к юрматинскому сэсэну Акаю. Оказывается, Акай, презрев все мирские заботы, ходит по бурзянским кочевьям и читает дастан «Бабсак и Кусэк». В том-то худа нет. Пусть бы читал. Дастан этот к единству зовет. Худо иное: говорят, что все слова старинного дастана Акай перекроил на свой собачий лад: бурзянский батыр Карагулумбет у него чирде воды и белее молока, а во всех раздорах, во всех бедах, постигших два племени, виноваты одни кипчаки и более всех — Бабсак и сын его Кусэк. Тайный посол Богары ездил к сэсэну, накинул на его плечи новый с иголочки богатый зилян, советовал ему сдержать себя и не петь ничего такого, что мешало бы единению башкир.
Но вернулся гонец и не успел даже выгулять разгоряченную лошадь, как пришла весть о новой подлости Акая. В угоду богатых турэ он на айтыше унизил Хабрау-сэсэна. Значит, проведчики Орды уже добрались и туда. Они-то и мешают восстановить дружбу между кипчаками и бурзянами. А что жадный Акай держит руку ногаев, известно давно.
Да, в мире нет мира. Мало того, ходят слухи один другого страшней. В любом кочевье тебе расскажут, что видели каких-то непонятных чужаков. Когда же дороги просохли и дни повернули на лето, слухи эти уже, как мухи, множатся. Четыре дня назад Богара сам видел одного из этих таинственных бродяг и не только видел, но и сидел с ним в застолье, угощал его и принял тайный подарок, принесенный из дальней страны, и с тем подарком словно бы принял наказ. Такой наказ — недолго и головой поплатиться.
Двадцать пять аулов сарышей — около пяти тысяч юрт — перезимовали в междуречье Ика и Иняка, в тихих ущельях горы Зилаир, и с первой весенней травой, которую уже мог ухватить скот, по заведенному обычаю разбрелись в пойменных низовьях Сакмары и долинах Яика на летнее кочевье. Зима была суровая, а с началом весны с шумом прошли теплые дожди. Быстро шла в рост обильная трава, вместо павшего на зимней бескормице скота поднимался молодняк. Богара уже подумывал о том, что если все будет в мире и спокойствии, то осенью погонит самое малое сто пятьдесят — двести голов племенных коней в сторону Итиля, а то и прямо в Сарай, на знаменитый базар, и купит на выручку оружие, одежду, муки на зиму, крупу и соль. И вдруг свалился на голову ярлык от хана.
Хотя в южных предгорьях Урала, в долинах Сакмары и Яика беем сидит Богара, но в действительности эти земли считаются владением Золотой Орды. Когда-то они входили в раскинувшийся на полмира Улус Джучи; ими владел Бату, внук Чингисхана, от Бату перешли к младшему его брату Шайбану. Уже сто пятьдесят лет эти земли переходят в наследство от поколения к поколению,
сначала к детям Шайбана, потом к его внукам и правнукам. В последние годы стали сажать здесь беями самих башкир, но это всего лишь уловка хитроумных ордынских ханов. Дескать, живет народ на своей земле, в воле и довольствии, под властью собственного турэ. Выходит, за все, что ни случись, и за хорошее и за плохое, в ответе бей. Он голова, с него и спрос. Потому-то, чтобы и узду держать короче, и чужими руками творить зло, вышедшие из шайбанского корня ногайские мирзы сделали Богару своим зятем. Какие стада пришлось отогнать этим прожорам, какой калым выплатить, чтобы взять Зумрат в жены,— не счесть!
Уже два года, как Зумрат стала его женой. Вроде бы свыклись, живут мирно. Но стройная, с высокими дугами бровей, с большими оленьими глазами, красивая, молодая жена до сих пор не родит. Богара то печалится этим, то утешается. Вот родит Зумрат мальчика —и где порука, что между старшими, Аргыном и Айсуаком, и побегом из корня Шайбанова не выйдет раздора из-за бейства? Нет его — и забот меньше. Так-то оно так, но и на честь Богары — горчайшая язва. Говорят, спесивая родня Зумрат, устали не зная, жует имя высокого бея, насмехается над ним. Богара, дескать, старый мерин, где уж там женщине от него понести? Давно бы он отправил молодую жену обратно и след пеплом посыпал, но нельзя из-за этого идти на ножи с мстительными ногаями.
Терпит Богара. И на строптивый нрав Зумрат, и на ее попытки подчинить все кочевье, согнуть в дугу старается закрывать глаза. Не закрывал бы, прописал бы заднюю грамоту, да сам бей не без греха. Гоняет по мирским хлопотам день-деньской по степи, возвращается уставший и только на самую малость утолит своими чуть подогретыми ласками разгоряченную жену и заснет. Вот и вскидывается Зумрат, места себе не находит. По любому пустяку изводит работников: то еда не по ней, то одежда не в порядке. Никто и слова ей поперек не смеет сказать. Чует Богара, по взглядам чует, не любят Зумрат в доме бея. А старшая байбисе Татлыбике — уж на что нравом горда и на руку тверда,— даже она остерегается задеть молодую наперсницу. Она-то сумела бы обуздать ее, на каленую сковородку бы посадила, но помнит, что за спиной этой бодливой козы вся ногайская мощь.
Ни в чем Богара не может упрекнуть Татлыбике. И она держит себя так, словно ей упрекнуть мужа не в чем: ни в том, что женился на девушке, которой скорее бы пристало выйти за кого-нибудь из его сыновей, ни в том, что на все проделки юной женушки, на нрав ее спесивый и брыкливый закрывает глаза. Изъявит бей желание — в неделю, может, раз — переночевать в юрте бай-бисе, а она: «Ступай, отец, еще Зумрат заревнует. Сам знаешь, где юность — там и дурость, пора обидчивая. У нее ночуй». «А как же ты—или не ревнуешь? Ты ведь и сама что молодая невестушка»,— тянется Богара обнять ее. «Оставь,— увертывается байбисе от его объятий,— прошла наша пора, чтобы сидеть в обнимку. Небось стыдно...»
Когда же разговор заходит о заботах большого мира, ум у Татлыбике — что у бывалого мужчины, советует ногаев не дразнить, гордыни их не задевать, а вот своих турэ в руках держать крепче, к простому люду быть снисходительней. Вот и скажи, что не живет делом мужа, большими его заботами. Да, ум Татлыбике до таких глубин проникает, до каких не всякий мужчина додумается. «Придет день, отец,— ободряет она,— наш день, и эти унижения забудутся». Ради того дня согласна сегодняшние обиды молчком глотать, гордый свой нрав держать в узде.
Все видит Богара, все понимает. Цепным своим псом хочет сделать его Орда. Чтобы он башкир, расселившихся в предгорьях Урала — тунгауров, усергенов, кипчаков, кочующее в верховьях Яика, возле Кырктау, племя тамьянов, драчливых бурзян, занявших подножия голубой горы Иремель,— всех держал под своим дозором, каждый шаг сторожил, вовремя собирал и отправлял в Орду ясак и иные многочисленные подати — вот его обязанности. Чуть задержка вышла — баскак с двумя десятками головорезов тут как тут. А явился баскак — беда на страну хуже мора. Ордынские живоглоты и без того жалости не знают, а тут ходят из кочевья в кочевье, уже вовсю, открыто грабят и терзают народ. У кого скота нет — сына или дочь в рабство забирают, у кого детей нет — самого или жену.
Идут-текут думы и опять к ним возвращаются — к сыновьям, заветным стрелам из отцовского колчана.
Изрядно же хитрости, выдержки, ума понадобилось, чтобы отвести все козни ногаев, уберечь детей, оставить их возле себя. Несколько лет уже сидит он беем, а есть ли покой хотя бы в собственной юрте, в собственной семье? В войске Орды сложил голову смелый, как барс, быстрый, как летящая со свистом стрела, отважный Таргын. А прошлым летом явился баскак и насел на Богару, требовал, чтобы теперь уже отдал в орду Аргына, отцову надежду и опору. Ратному, дескать, ремеслу выучится и вернется домой опытным воином, львом матерым, крепким щитом страны... «Воином», «львом», «щитом»... Скажи уж: хотим взять бейского сына заложником. Подлая тварь! Десять дойных кобылиц отдали ему вместо Аргына — только тем и заткнули глотку. А ногайские сваты — где уж там за свойственника заступиться! — напротив, знай тому поддакивают.
Как бы там ни было, но сумел бей оставить сына под своим крылом. Иначе как бы он народу своему в глаза смотрел, что сталось бы с властью и достоинством бея, если он даже собственного сына не смог уберечь, как бы верили ему? А по совести говоря, Аргын этого не понял и не оценил, отца своего, которому недавно только пятьдесят исполнилось, считает уже стариком, и не терпится ему место бея занять самому. И нравом горяч, крут, думать некогда, где ухватится, там и ломает. Станет беем, того и гляди, всю мощь, что Богара изо дня в день по крупицам собирал, пустит на ветер.
Младшенький Айсуак совсем на старшего брата не похож. Пятнадцати лет женил его Богара на Карасэс, вдовой своей снохе. Вот и живут невпопад: Карасэс сама по себе, Айсуак сам по себе, и совсем не похоже, что в одно сольются. Жену Аргына послушать, так они и спят врозь. Зато где песни поют, где домбра звенит, там и Айсуак все дни напролет. Добро, хоть письму и чтению от Хабрау выучился. А книжное слово худому не научит. Одна жалость— ратного дела совсем не любит, нет в нем воинского задора. Правда, в стрельбе из лука, в борьбе и джигитовке он среди ровесников не из последних, но к военному искусству и политике — вовсе никакого интереса. Когда бы не это, Айсуака, а не Аргына назначил бы бей своим преемником. Нет, не знают, не ведают сыновья забот и надежд отца. Один топором машет, сук, на котором сидит, норовит подрубить, другой из детства никак не выйдет. Душа бея огнем горит, даже мысли о кочующих в степях бесчисленных стадах и табунах, о том, что десять лет уже, с получения тарханского ярлыка, он свободен от ясака и пушной дани, не приносят утешения. Где уж там утеха, если из-за уступок Орде ропщет народ, проклинает его втихомолку. Сколько раз собирался он, махнув на все рукой, подняться и откочевать со всеми стадами да скарбом на север, на ту сторону Акхыу. Уж, верно, катайцы и табынцы не прогнали бы его, дали сколько-нибудь земли. Да нет, разве покинешь родные степи, где родился, где вырос... Ладно, решился, скажем, поднялся и ушел. А что там, одному аллаху ведомо, то ли выиграешь, то ли проиграешь. А рука у ногаев длинна, месть беспощадна. Того и гляди, следом пойдут, злодеи, весь твой род до последнего человека вырежут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34