Вот и терпит против воли своей Богара, носит тугой хомут Орды. Не терпел бы — да над головой острая сабля посверкивает.
Вот так и жил-крутился бей меж двух огней. Льстил-уговаривал, поил-угощал заклятого врага, взятки совал, посулами да подарками заваливал, порою и смутой попугивал, но отродье Шайбаново на эту сторону Яика пока что не пускал. Нынче весной, еще дороги не просохли, опять объехал кипчакские и усергенские земли, с почтенными главами родов, мудрыми аксакалами повидался. Где намеками, а где и в открытую поговорили о том, что снова всколыхнулся и замутился мир, что Хромой Тимур собирается схватиться с ханом Тохтамышем, а тут и в самой Орде беспорядки, снова появились домогатели на ханский престол. Разговоры долгие, а намек один и ясный: вы тут не спите, случится что — надо быть готовым о себе подумать.
А что удивительного, если Богара ухватит случай за гриву и станет ханом в своей стране? Разве лет тридцать— тридцать пять назад, когда был он еще безусым джигитом, Тугыш-бей, глава минцев, кочующих по берегам Демы и у Асликуля, или Байсура, что из устья Караидели, не сидели ханами великих земель и племен? Чем Богара хуже их? И опыта, мудрости по годам своим, а то и выше набрал, и богатством известен. Сила есть, и такая, что страна, как гарцующая лошадь, будет послушна в его руках. А надежная опора? Вот она — четыреста воинов в седле. Барсы, а не джигиты. Взлетит бей на аргамака, взмахнет саблей, бросит клич — и недели не пройдет, десять — пятнадцать тысяч войска станет под его знамя.
Как раз в дни, когда он эти мечты, заветные и заманчивые, лелеял, словно воробышка в ладони, в бесконечных поездках исподволь, не спеша склонял на свою сторону надежных соседей, уважаемых людей дальних и ближних родов, прибыл к нему тот ханский фарман.
1 А к х ы у (А к с у) — река Белая.
Ударь гром с ясного неба, не так бы удивился бей. В фармане было сказано, чтобы в течение двух недель бей собрал войско в пять тысяч всадников и привел его к устью Иргиза. Сверх того надлежало доставить на воинские нужды хана пятьсот лошадей, пятьдесят верблюдов и еще три тысячи овец на убой.
Десять всадников, что доставили сей ярлык, даже не подождали, пока закипят котлы и будет готов обед. Перекусили наспех всухомятку, дали небольшой отдых лошадям и поскакали дальше. И все же собака, она и есть собака. Десятник — ханское слово, видишь ли, везет — даже не поговорил толком, все лаялся и грозил. А вот трех лучших бейских скакунов вырвал на подмену своим клячам: дескать, дорога дальняя, ему отсюда в верховья Демы скакать, а там к Асликулю.
«Ага, похоже, подол-то у вас загорелся»,— усмехнулся им вслед Богара. Посмеяться-то посмеялся, но только и крякнул от груза, что лег вдруг на плечи. Шутка ли, только лошади начали по молодой траве отъедаться — и собрать войско! И овцы недавно оягнились, где уж тут на убой отделять.
Ладно, скот, хоть с грехом пополам, собрать можно. А что скажут старики, народ что скажет? Согласится ли чернь в ханское войско идти? Как разошлись по стране тревожные слухи, затлели в народе искорки смуты. Того и гляди, полыхнет.
Вот нахлынут полчища Хромца, кто знает, может, будет еще и Тохтамышевых ужасов похлеще. И гонец-то — черное рыло, чтоб лишай и короста его изъели! — ничего не объяснил. На расспросы бея — причем самым любезным тоном — рявкнул: «Он еще будет ханский фарман обсуждать! Велено — исполняй!»
Выходит, кляни не кляни, а велено — исполняй. Богара, разослав гонцов в ближние кочевья кипчаков, усергенов, тунгауров, созвал на совет известных среди башкир аксакалов и батыров. Пока дождался дня, когда собрался совет, весь извелся. Куй железо, пока горячо,— а тут и железо было в самом накале, и молот уже занесен. Опустить бы молот, рука уже немеет, но башкирский бей обдумывает, взвешивает, на кого можно опереться, а кого нужно опасаться. Что скажут старики? Может, поддержат давний тайный замысел бея и по его настоянию решат уйти в глухие ущелья Урала, в глубь страны, схорониться и ждать конца войны? Но случись так — значит, меч мятежа вынут из ножен. Тогда уже назад пути нет — до победы или до погибели, но биться
до конца. Тогда объединенное войско башкирских племен под руку хана не пойдет, наоборот, ударит ему в спину. Вопросы, один другого страшнее, терзали рассудок, как ястреб, бьющий тетерку. Что делать? Отважиться, подняться или — что есть, мол, то и праздник — тащить, как послушный верблюд, ногайскую поклажу и дальше?
Ночь накануне совета Богара провел без сна, встал рано, не находя себе места, измаявшись ожиданием, взял с собой двух немых охранников и еще пять-шесть ратников и поехал на другой берег Сакмары, туда, где верстах в десяти от кочевья паслись его табуны. Поехал, посмотрел. Табуны-то в целости и сохранности, что им сделается? Порою проржет заливисто горячий жеребец, жидкие в суставах жеребята скачут, задрав хвосты, а кобылицы стоят, положив голову на шею соседке, и словно секретничают о чем-то. Обозрел Богара свои неисчислимые, разбредшиеся во весь окоем стада и вроде немного успокоился. Он подозвал старшего табунщика и велел потихоньку начать отгонять табуны в сторону гор и через неделю ущельем Сарыкташа идти на север, к берегам Иняка, и строго-настрого наказал, чтобы об этом никому ни словом, ни намеком. С тем бей и отправился домой.
Проехал ли с полпути, нет ли — на пересекавшей дорогу тропе ему попался один из джигитов, что держали караул по берегу Яика. Дозорный ехал верхом и гнал перед собой какого-то пешего чужака.
Богара велел охране, кроме двух безъязыких, отъехать в сторону. Если секрет какой, им лучше не слышать, от немых же опасности нет.
— Этот оборванец тебя спрашивает, бей-агай. Срочная, говорит, весть, но только для твоих ушей. Больно уж подозрительный. И язык от нашего отличается. Прикажи, бей-агай,— и размозжу ему голову! — сказал дозорный, поигрывая палицей.
— Где поймали? — спросил Богара, окинув чужака взглядом: ветхий зилян, островерхая шапка, глаза блестят.
— Через Яицкий брод шел. Вот, в мешке двух голубей нес, бей-агай. Один белый, другой сизый. Живьем съесть, что ли, хочет, сыроед? Что прикажешь, может, выпустим их?
— Отдай ему,— ответил бей, насторожившись.— Ладно, иди, скачи к своим. Будьте всегда так же зорки. За хорошую службу велю доставить тебе одну овцу.
— Хай, живи тысячу лет, бей ты наш! — гаркнул парень и поскакал обратно.
— Кто таков? Чего ходишь по моей земле?
— Дервиш я, уважаемый Богара-бей. Брожу по миру путями аллаха.
— А мне что хотел сказать?
Дервиш, сглотнув слюну, сказал охрипшим голосом:
— Еда у меня кончилась. Со вчерашнего дня крошки во рту не было. А идти далеко. Может, думаю, Богара-бей даст пищи в дорогу, щедрость его известна. С тем и шел.
«Врешь, блестящие глаза! Другое в голове держишь»,— подумал Богара. Но долго разговаривать на виду у стоящей неподалеку стражи не захотел.
— Добро пожаловать, коли так, поедем в мой аул,— сказал он, трогая коня.
Дервиш пошел рядом.
Когда пришли, Богара пригласил его в белую юрту.
— Спасибо, достопочтенный бей,— ответствовал тот, низко поклонившись,— меня до сана своего гостя возвеличил. Но только и у юрты бывают уши. Лучше будет, если весть, которую я принес тебе, услышишь только ты.
Скатерть расстелили на траве в тени березы. Гость ел быстро, жадно, но чуть насытился — вытер рот и огляделся по сторонам.
— От разящего Меча Аллаха, Владыки Вселенной, от великого эмира Тимура славному турэ башкирской страны Богаре привез я привет,— сказал он.
Богара сразу почуял запах опасности, исходивший от этого дервиша с блестящими глазами, но такого не ожидал. Его бросило в жар, острым всплеском поднялся кумыс в чашке, которую он держал в руке. Схватил другой рукой камчу, что лежала рядом, процедил сквозь зубы:
— Как у тебя язык повернулся такое сказать? Здесь, за моим дастарханом? Дервиш ты или лазутчик — а на аркане побежишь в Орду!
— Суд бея в его руках.— Чужак твердым взглядом встретил рыскливый взгляд бея.— Что ни сделаешь, на все твоя воля. Но прежде выслушай. Весть моя такая, Богара-бей: дни Тохтамыша-разбойника сочтены. Страну башкир великий наш падишах берет под свое крыло. Нел и кто его встретит с открытой душой и широкими объятиями, кто не будет преградой на его пути — тому не знать беды и не изведать проклятия эмира
Звон металла услышал Богара в шепоте странного гостя и оробел еще больше. Но оглянулся на стоявших шагах в тридцати стражников, устыдился. Этот человек, назвавшийся дервишем, говорит слова, которые могут стоить головы — или бея, или его собственной. Если он окажется лазутчиком Орды, посланным ради испытания башкирского бея,— тогда это будет его голова, Богары. Поверишь ему, откроешься — и побежишь на аркане прямо в ногайскую Урдугу. А если и впрямь от Тимура, а Богара его выдаст — голова скатится эта, длинноволосая, в островерхой шапке. Только и она, если победит Тимур, долго сиротой не будет — в пару к ней ляжет и обритая голова башкирского бея. Эх, зачем пригласил, зачем угощал, уважение оказал? С досадой вспомнил дозор на Яике, нет чтобы, где поймали, там и утопить.
— Ты только посмотри на него,— изменившись в лице, заорал он,— еще от имени какого-то там далекого царя говорит, а! Живи, казнить я тебя не буду. Мои парни проводят тебя через Яицкий брод. Все! — Но заорал все же шепотом, чтобы стража не слышала.
— Сомнение —признак ума,—похвалил гость,— в наше время не то что первому встречному, даже жене, с которой жизнь прожил, открываться не следует... Вот, бей, это тебе из рук самого эмира.—Он положил на ладонь Богары серебряный, с зеленым лунным камнем перстень.
Сердце забилось так сильно, что бей закрыл глаза. Сидел не дыша, не шевелясь. Странный гость тоже не спешил продолжить беседу, видно, подумал: пусть услышанная весть до сердца дойдет. А когда почувствовал, что Богара поверил до конца и не только поверил, но и согласился с ним, заговорил снова;
— Я был наслышан, что ты умный турэ, потому и пришел, уважаемый бей. Войска великого эмира будут здесь не позже первых дней рамазана. То есть через месяц... рад буду засвидетельствовать перед падишахом твою верность. Аминь!
— А эти голуби, что ты будешь делать с ними? — спросил Богара.
Ему показалось, что он стоит на краю пропасти. Один шаг — и грянется в гибельную бездну, в прах, в муку-толокно разнесет его. Хромой Тимур... хром, да скор. Через месяц обещает быть. А если не придет? А если и явится, какую известный жестокостью падишах окажет
милость? А Орда тут, рядом. Уже на том берегу Яика ногайские кочевья. Могучие мирзы корня Шайбановз. Тоже, наверное, не полеживают на боку. Коли башкирскому войску приказано идти к Иргизу, значит, и ногайский тумен, направляясь туда, походом пройдет через кипчакские земли. Конец известен: ханские ли полчища прошли, пожар ли степной — все едино. Но пожар все же милосердней. Всего богатства, всех стад, которые годами собирал, в один день лишится...
Пока он заметавшимся рассудком спешно обдумывал, что делать, как повести себя дальше, посол развязал мешок и вынул белого голубя. Прицепил что-то к лапке и двумя руками подкинул в воздух. Птица взлетела над юртами, очертила круг над становьем и понеслась прямо на восток.
— Через два дня сядет на плечо сардара великого эмира,— ублаготворенно сказал посол, блеск в его глазах потух.— В знак твоих добрых помыслов отпустил белого голубя, а к лапке привязал колечко с твоим именем. А случись иначе... окажись твои намерения нечестивыми, выпустил бы сизого голубя. Хвала всевышнему, избавил ты меня, бей, от сего греха.
Богара бросил обреченный взгляд на стражу: все видели. Нарочно, окаянный, у них на глазах выпустил. Теперь назад пути нет.
Дервиш прочитал молитву, положил принесенный работником узелок с провизией в свой дорожный мешок, поблагодарил за угощение и поднялся с места. Дальше его дорога лежала к минцам. День уже клонился к вечеру, когда бей проводил его.
До съезда гостей время еще было. Богара махнул рукой, словно хотел сказать: чему суждено быть, то и свершилось, пошел и лег в юрте.
Ему было что обдумать.
Многие тайны политики Орды понял Богара с тех пор, как стал беем и породнился с ногаями. В шумном ли застолье, в тихом ли сборище или же на встречах и переговорах с приспешниками ногайского эмира, всюду он доискивался до скрытого смысла всего, что делалось, что говорилось, пытался понять не только то, что слетело у них с языка, но и что таилось под языком. И что он замечал всегда: души ногайских турэ, вассалов Орды, постоянно точила какая-то смута. То и дело, хоть и обиняком, выразят недовольство действиями хана, а в последнее время нет-нет да и заведут разговор о Тимуре.
Дескать, меч Хромца молниеподобным просверком освещает весь мир, а вот наш хан только и знает, что расшатывает золотые столбы, опору его высокого трона, то есть их, ногаев, отпрысков Чингисхана, которые всегда у него под рукой, всегда на его службе, в грош не ставит.
Богара не мальчишка какой-нибудь, лета его такие, чтобы все услышанное и увиденное низать на одну нить, понять, куда мир клонится. Сколько ходит слухов о Железном Владыке, о его славе и мощи, о беспощадности к врагам истинной веры! Многое Богара знал и из рассказов Хабрау-сэсэна, который в юности прожил два года в Самарканде. И все ширятся слухи о том, как Хромой Тимур, не ведая поражений, захватывает одну страну за другой, и, если окажет кто ему сопротивление, целые страны Разящий Меч Аллаха обращает в прах и золу. Однако, думает Богара, зачем этот эмир должен карать башкирскую страну, если она не причинит ему никакого зла? Наоборот, довольный тем, что башкиры отложились от Орды, он протянет их бею руку помощи.
Но торопиться не следует, и близкий разрыв с Ордой нужно скрывать от всех, даже от аксакалов, держать под семью замками. А уж когда придет день...
В грустный час захода солнца начали съезжаться гости. В белой юрте было накрыто застолье.
Когда Богара зачитал гостям ханский приказ, все застолье подняло дружный крик. Но каждый кричал о своем, и соображения у каждого были свои. Дальше того, что всю ночь кричали, ели мясо, пили кумыс, ахали и охали, дело не шло. Каждый бы из них выложил, что у него на уме, но мялся и косился на соседа. Скажешь, а слово твое тут же доведут до ногаев. И перед Богарой не пооткровенничаешь. Поди попробуй. Бей он вроде и свой, башкирский, но кто его на это место посадил? Те же ногайцы. То-то. Сторону хана держит, ханским словом живет. Так и ночь прошла, стало светать. Сарышский батыр Таймас, из приличия перед стариками сидевший молча, взял слово.
— Гляжу я на вас, уважаемые аксакалы, и удивляюсь,— кашлянул, прочистил горло.— Если эта весть, что война, что идет сюда Тимур,— правда, то, пока сидели мы тут с вами и угощались, хромой царь уже много прошагал.— На шее Таймаса вздулась жила в рукоять камчи толщиной, шрам на виске побелел. Взмахивая большим, как лошадиное копыто, кулаком, заговорил дальше: — Ну, чего вы мнетесь? Одно из двух: или, как хан повелел, посадим пять тысяч джигитов на коней и отправим в поход, на смерть, или же поднимемся все вместе и откочуем в горы, в глубь страны. А от ярлыка этого,— он показал подбородком на свиток с ханским приказом,— откажемся.
И молодые батыры поддержали твердое, ясное слово опытного воина.
— Да и другого пути нет,— сказали они и посмотрели бею в глаза.
— Две головы, что ли, у тебя? Одна и та баранья. Отказаться от ярлыка — ишь ты! Не споткнись, Таймас! — погрозил ему блестящим от жира пальцем Байгильде.
Богара говорить не торопился, спокойным, медленным взглядом шел он по сотрапезникам. Нет, не первые встречные они ему, не мальчики незрелые. С одним, давним соратником, ходил в походы, с другим девушку сватал, а с третьим на большой свадьбе или на скачках подружился. Но в это тревожное время с кем поделиться тайными своими заботами, кто примет часть ноши на свои плечи?
Вон, опустив тяжелые веки, сидит узкоглазый, с темным, словно чугун, лицом жирный Байгильде — турэ сайканский. Сват любезный. Вон рыкнул на Таймаса — с той ссоры после баранты они то мирятся, то снова рады вцепиться друг другу в загривок — и снова уткнулся в край парчовой скатерти, сидит что каменный истукан и не шелохнется. Ему довериться, что о воду облокотиться. Коли вспыхнет война, зазвенит оружие — он еще подождет, посмотрит, как безмен завалится, куда потянет — туда гирькой шлепнется. Живет, упиваясь своим богатством, мир-де сейчас принадлежит сильным, время такое. И у бея первый сват, и с родом Шайбана дружба, водой не разольешь: то девушку из своего рода в ногаи замуж выдаст, то стадами-табунами могучим родственникам поклонится. Ему только камчой взмахнуть — и триста головорезов в седлах. На кого он их повернет, на чью защиту встанет?
Вот два турэ усергеновских родов — Голубого Волка и Старшего Волка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Вот так и жил-крутился бей меж двух огней. Льстил-уговаривал, поил-угощал заклятого врага, взятки совал, посулами да подарками заваливал, порою и смутой попугивал, но отродье Шайбаново на эту сторону Яика пока что не пускал. Нынче весной, еще дороги не просохли, опять объехал кипчакские и усергенские земли, с почтенными главами родов, мудрыми аксакалами повидался. Где намеками, а где и в открытую поговорили о том, что снова всколыхнулся и замутился мир, что Хромой Тимур собирается схватиться с ханом Тохтамышем, а тут и в самой Орде беспорядки, снова появились домогатели на ханский престол. Разговоры долгие, а намек один и ясный: вы тут не спите, случится что — надо быть готовым о себе подумать.
А что удивительного, если Богара ухватит случай за гриву и станет ханом в своей стране? Разве лет тридцать— тридцать пять назад, когда был он еще безусым джигитом, Тугыш-бей, глава минцев, кочующих по берегам Демы и у Асликуля, или Байсура, что из устья Караидели, не сидели ханами великих земель и племен? Чем Богара хуже их? И опыта, мудрости по годам своим, а то и выше набрал, и богатством известен. Сила есть, и такая, что страна, как гарцующая лошадь, будет послушна в его руках. А надежная опора? Вот она — четыреста воинов в седле. Барсы, а не джигиты. Взлетит бей на аргамака, взмахнет саблей, бросит клич — и недели не пройдет, десять — пятнадцать тысяч войска станет под его знамя.
Как раз в дни, когда он эти мечты, заветные и заманчивые, лелеял, словно воробышка в ладони, в бесконечных поездках исподволь, не спеша склонял на свою сторону надежных соседей, уважаемых людей дальних и ближних родов, прибыл к нему тот ханский фарман.
1 А к х ы у (А к с у) — река Белая.
Ударь гром с ясного неба, не так бы удивился бей. В фармане было сказано, чтобы в течение двух недель бей собрал войско в пять тысяч всадников и привел его к устью Иргиза. Сверх того надлежало доставить на воинские нужды хана пятьсот лошадей, пятьдесят верблюдов и еще три тысячи овец на убой.
Десять всадников, что доставили сей ярлык, даже не подождали, пока закипят котлы и будет готов обед. Перекусили наспех всухомятку, дали небольшой отдых лошадям и поскакали дальше. И все же собака, она и есть собака. Десятник — ханское слово, видишь ли, везет — даже не поговорил толком, все лаялся и грозил. А вот трех лучших бейских скакунов вырвал на подмену своим клячам: дескать, дорога дальняя, ему отсюда в верховья Демы скакать, а там к Асликулю.
«Ага, похоже, подол-то у вас загорелся»,— усмехнулся им вслед Богара. Посмеяться-то посмеялся, но только и крякнул от груза, что лег вдруг на плечи. Шутка ли, только лошади начали по молодой траве отъедаться — и собрать войско! И овцы недавно оягнились, где уж тут на убой отделять.
Ладно, скот, хоть с грехом пополам, собрать можно. А что скажут старики, народ что скажет? Согласится ли чернь в ханское войско идти? Как разошлись по стране тревожные слухи, затлели в народе искорки смуты. Того и гляди, полыхнет.
Вот нахлынут полчища Хромца, кто знает, может, будет еще и Тохтамышевых ужасов похлеще. И гонец-то — черное рыло, чтоб лишай и короста его изъели! — ничего не объяснил. На расспросы бея — причем самым любезным тоном — рявкнул: «Он еще будет ханский фарман обсуждать! Велено — исполняй!»
Выходит, кляни не кляни, а велено — исполняй. Богара, разослав гонцов в ближние кочевья кипчаков, усергенов, тунгауров, созвал на совет известных среди башкир аксакалов и батыров. Пока дождался дня, когда собрался совет, весь извелся. Куй железо, пока горячо,— а тут и железо было в самом накале, и молот уже занесен. Опустить бы молот, рука уже немеет, но башкирский бей обдумывает, взвешивает, на кого можно опереться, а кого нужно опасаться. Что скажут старики? Может, поддержат давний тайный замысел бея и по его настоянию решат уйти в глухие ущелья Урала, в глубь страны, схорониться и ждать конца войны? Но случись так — значит, меч мятежа вынут из ножен. Тогда уже назад пути нет — до победы или до погибели, но биться
до конца. Тогда объединенное войско башкирских племен под руку хана не пойдет, наоборот, ударит ему в спину. Вопросы, один другого страшнее, терзали рассудок, как ястреб, бьющий тетерку. Что делать? Отважиться, подняться или — что есть, мол, то и праздник — тащить, как послушный верблюд, ногайскую поклажу и дальше?
Ночь накануне совета Богара провел без сна, встал рано, не находя себе места, измаявшись ожиданием, взял с собой двух немых охранников и еще пять-шесть ратников и поехал на другой берег Сакмары, туда, где верстах в десяти от кочевья паслись его табуны. Поехал, посмотрел. Табуны-то в целости и сохранности, что им сделается? Порою проржет заливисто горячий жеребец, жидкие в суставах жеребята скачут, задрав хвосты, а кобылицы стоят, положив голову на шею соседке, и словно секретничают о чем-то. Обозрел Богара свои неисчислимые, разбредшиеся во весь окоем стада и вроде немного успокоился. Он подозвал старшего табунщика и велел потихоньку начать отгонять табуны в сторону гор и через неделю ущельем Сарыкташа идти на север, к берегам Иняка, и строго-настрого наказал, чтобы об этом никому ни словом, ни намеком. С тем бей и отправился домой.
Проехал ли с полпути, нет ли — на пересекавшей дорогу тропе ему попался один из джигитов, что держали караул по берегу Яика. Дозорный ехал верхом и гнал перед собой какого-то пешего чужака.
Богара велел охране, кроме двух безъязыких, отъехать в сторону. Если секрет какой, им лучше не слышать, от немых же опасности нет.
— Этот оборванец тебя спрашивает, бей-агай. Срочная, говорит, весть, но только для твоих ушей. Больно уж подозрительный. И язык от нашего отличается. Прикажи, бей-агай,— и размозжу ему голову! — сказал дозорный, поигрывая палицей.
— Где поймали? — спросил Богара, окинув чужака взглядом: ветхий зилян, островерхая шапка, глаза блестят.
— Через Яицкий брод шел. Вот, в мешке двух голубей нес, бей-агай. Один белый, другой сизый. Живьем съесть, что ли, хочет, сыроед? Что прикажешь, может, выпустим их?
— Отдай ему,— ответил бей, насторожившись.— Ладно, иди, скачи к своим. Будьте всегда так же зорки. За хорошую службу велю доставить тебе одну овцу.
— Хай, живи тысячу лет, бей ты наш! — гаркнул парень и поскакал обратно.
— Кто таков? Чего ходишь по моей земле?
— Дервиш я, уважаемый Богара-бей. Брожу по миру путями аллаха.
— А мне что хотел сказать?
Дервиш, сглотнув слюну, сказал охрипшим голосом:
— Еда у меня кончилась. Со вчерашнего дня крошки во рту не было. А идти далеко. Может, думаю, Богара-бей даст пищи в дорогу, щедрость его известна. С тем и шел.
«Врешь, блестящие глаза! Другое в голове держишь»,— подумал Богара. Но долго разговаривать на виду у стоящей неподалеку стражи не захотел.
— Добро пожаловать, коли так, поедем в мой аул,— сказал он, трогая коня.
Дервиш пошел рядом.
Когда пришли, Богара пригласил его в белую юрту.
— Спасибо, достопочтенный бей,— ответствовал тот, низко поклонившись,— меня до сана своего гостя возвеличил. Но только и у юрты бывают уши. Лучше будет, если весть, которую я принес тебе, услышишь только ты.
Скатерть расстелили на траве в тени березы. Гость ел быстро, жадно, но чуть насытился — вытер рот и огляделся по сторонам.
— От разящего Меча Аллаха, Владыки Вселенной, от великого эмира Тимура славному турэ башкирской страны Богаре привез я привет,— сказал он.
Богара сразу почуял запах опасности, исходивший от этого дервиша с блестящими глазами, но такого не ожидал. Его бросило в жар, острым всплеском поднялся кумыс в чашке, которую он держал в руке. Схватил другой рукой камчу, что лежала рядом, процедил сквозь зубы:
— Как у тебя язык повернулся такое сказать? Здесь, за моим дастарханом? Дервиш ты или лазутчик — а на аркане побежишь в Орду!
— Суд бея в его руках.— Чужак твердым взглядом встретил рыскливый взгляд бея.— Что ни сделаешь, на все твоя воля. Но прежде выслушай. Весть моя такая, Богара-бей: дни Тохтамыша-разбойника сочтены. Страну башкир великий наш падишах берет под свое крыло. Нел и кто его встретит с открытой душой и широкими объятиями, кто не будет преградой на его пути — тому не знать беды и не изведать проклятия эмира
Звон металла услышал Богара в шепоте странного гостя и оробел еще больше. Но оглянулся на стоявших шагах в тридцати стражников, устыдился. Этот человек, назвавшийся дервишем, говорит слова, которые могут стоить головы — или бея, или его собственной. Если он окажется лазутчиком Орды, посланным ради испытания башкирского бея,— тогда это будет его голова, Богары. Поверишь ему, откроешься — и побежишь на аркане прямо в ногайскую Урдугу. А если и впрямь от Тимура, а Богара его выдаст — голова скатится эта, длинноволосая, в островерхой шапке. Только и она, если победит Тимур, долго сиротой не будет — в пару к ней ляжет и обритая голова башкирского бея. Эх, зачем пригласил, зачем угощал, уважение оказал? С досадой вспомнил дозор на Яике, нет чтобы, где поймали, там и утопить.
— Ты только посмотри на него,— изменившись в лице, заорал он,— еще от имени какого-то там далекого царя говорит, а! Живи, казнить я тебя не буду. Мои парни проводят тебя через Яицкий брод. Все! — Но заорал все же шепотом, чтобы стража не слышала.
— Сомнение —признак ума,—похвалил гость,— в наше время не то что первому встречному, даже жене, с которой жизнь прожил, открываться не следует... Вот, бей, это тебе из рук самого эмира.—Он положил на ладонь Богары серебряный, с зеленым лунным камнем перстень.
Сердце забилось так сильно, что бей закрыл глаза. Сидел не дыша, не шевелясь. Странный гость тоже не спешил продолжить беседу, видно, подумал: пусть услышанная весть до сердца дойдет. А когда почувствовал, что Богара поверил до конца и не только поверил, но и согласился с ним, заговорил снова;
— Я был наслышан, что ты умный турэ, потому и пришел, уважаемый бей. Войска великого эмира будут здесь не позже первых дней рамазана. То есть через месяц... рад буду засвидетельствовать перед падишахом твою верность. Аминь!
— А эти голуби, что ты будешь делать с ними? — спросил Богара.
Ему показалось, что он стоит на краю пропасти. Один шаг — и грянется в гибельную бездну, в прах, в муку-толокно разнесет его. Хромой Тимур... хром, да скор. Через месяц обещает быть. А если не придет? А если и явится, какую известный жестокостью падишах окажет
милость? А Орда тут, рядом. Уже на том берегу Яика ногайские кочевья. Могучие мирзы корня Шайбановз. Тоже, наверное, не полеживают на боку. Коли башкирскому войску приказано идти к Иргизу, значит, и ногайский тумен, направляясь туда, походом пройдет через кипчакские земли. Конец известен: ханские ли полчища прошли, пожар ли степной — все едино. Но пожар все же милосердней. Всего богатства, всех стад, которые годами собирал, в один день лишится...
Пока он заметавшимся рассудком спешно обдумывал, что делать, как повести себя дальше, посол развязал мешок и вынул белого голубя. Прицепил что-то к лапке и двумя руками подкинул в воздух. Птица взлетела над юртами, очертила круг над становьем и понеслась прямо на восток.
— Через два дня сядет на плечо сардара великого эмира,— ублаготворенно сказал посол, блеск в его глазах потух.— В знак твоих добрых помыслов отпустил белого голубя, а к лапке привязал колечко с твоим именем. А случись иначе... окажись твои намерения нечестивыми, выпустил бы сизого голубя. Хвала всевышнему, избавил ты меня, бей, от сего греха.
Богара бросил обреченный взгляд на стражу: все видели. Нарочно, окаянный, у них на глазах выпустил. Теперь назад пути нет.
Дервиш прочитал молитву, положил принесенный работником узелок с провизией в свой дорожный мешок, поблагодарил за угощение и поднялся с места. Дальше его дорога лежала к минцам. День уже клонился к вечеру, когда бей проводил его.
До съезда гостей время еще было. Богара махнул рукой, словно хотел сказать: чему суждено быть, то и свершилось, пошел и лег в юрте.
Ему было что обдумать.
Многие тайны политики Орды понял Богара с тех пор, как стал беем и породнился с ногаями. В шумном ли застолье, в тихом ли сборище или же на встречах и переговорах с приспешниками ногайского эмира, всюду он доискивался до скрытого смысла всего, что делалось, что говорилось, пытался понять не только то, что слетело у них с языка, но и что таилось под языком. И что он замечал всегда: души ногайских турэ, вассалов Орды, постоянно точила какая-то смута. То и дело, хоть и обиняком, выразят недовольство действиями хана, а в последнее время нет-нет да и заведут разговор о Тимуре.
Дескать, меч Хромца молниеподобным просверком освещает весь мир, а вот наш хан только и знает, что расшатывает золотые столбы, опору его высокого трона, то есть их, ногаев, отпрысков Чингисхана, которые всегда у него под рукой, всегда на его службе, в грош не ставит.
Богара не мальчишка какой-нибудь, лета его такие, чтобы все услышанное и увиденное низать на одну нить, понять, куда мир клонится. Сколько ходит слухов о Железном Владыке, о его славе и мощи, о беспощадности к врагам истинной веры! Многое Богара знал и из рассказов Хабрау-сэсэна, который в юности прожил два года в Самарканде. И все ширятся слухи о том, как Хромой Тимур, не ведая поражений, захватывает одну страну за другой, и, если окажет кто ему сопротивление, целые страны Разящий Меч Аллаха обращает в прах и золу. Однако, думает Богара, зачем этот эмир должен карать башкирскую страну, если она не причинит ему никакого зла? Наоборот, довольный тем, что башкиры отложились от Орды, он протянет их бею руку помощи.
Но торопиться не следует, и близкий разрыв с Ордой нужно скрывать от всех, даже от аксакалов, держать под семью замками. А уж когда придет день...
В грустный час захода солнца начали съезжаться гости. В белой юрте было накрыто застолье.
Когда Богара зачитал гостям ханский приказ, все застолье подняло дружный крик. Но каждый кричал о своем, и соображения у каждого были свои. Дальше того, что всю ночь кричали, ели мясо, пили кумыс, ахали и охали, дело не шло. Каждый бы из них выложил, что у него на уме, но мялся и косился на соседа. Скажешь, а слово твое тут же доведут до ногаев. И перед Богарой не пооткровенничаешь. Поди попробуй. Бей он вроде и свой, башкирский, но кто его на это место посадил? Те же ногайцы. То-то. Сторону хана держит, ханским словом живет. Так и ночь прошла, стало светать. Сарышский батыр Таймас, из приличия перед стариками сидевший молча, взял слово.
— Гляжу я на вас, уважаемые аксакалы, и удивляюсь,— кашлянул, прочистил горло.— Если эта весть, что война, что идет сюда Тимур,— правда, то, пока сидели мы тут с вами и угощались, хромой царь уже много прошагал.— На шее Таймаса вздулась жила в рукоять камчи толщиной, шрам на виске побелел. Взмахивая большим, как лошадиное копыто, кулаком, заговорил дальше: — Ну, чего вы мнетесь? Одно из двух: или, как хан повелел, посадим пять тысяч джигитов на коней и отправим в поход, на смерть, или же поднимемся все вместе и откочуем в горы, в глубь страны. А от ярлыка этого,— он показал подбородком на свиток с ханским приказом,— откажемся.
И молодые батыры поддержали твердое, ясное слово опытного воина.
— Да и другого пути нет,— сказали они и посмотрели бею в глаза.
— Две головы, что ли, у тебя? Одна и та баранья. Отказаться от ярлыка — ишь ты! Не споткнись, Таймас! — погрозил ему блестящим от жира пальцем Байгильде.
Богара говорить не торопился, спокойным, медленным взглядом шел он по сотрапезникам. Нет, не первые встречные они ему, не мальчики незрелые. С одним, давним соратником, ходил в походы, с другим девушку сватал, а с третьим на большой свадьбе или на скачках подружился. Но в это тревожное время с кем поделиться тайными своими заботами, кто примет часть ноши на свои плечи?
Вон, опустив тяжелые веки, сидит узкоглазый, с темным, словно чугун, лицом жирный Байгильде — турэ сайканский. Сват любезный. Вон рыкнул на Таймаса — с той ссоры после баранты они то мирятся, то снова рады вцепиться друг другу в загривок — и снова уткнулся в край парчовой скатерти, сидит что каменный истукан и не шелохнется. Ему довериться, что о воду облокотиться. Коли вспыхнет война, зазвенит оружие — он еще подождет, посмотрит, как безмен завалится, куда потянет — туда гирькой шлепнется. Живет, упиваясь своим богатством, мир-де сейчас принадлежит сильным, время такое. И у бея первый сват, и с родом Шайбана дружба, водой не разольешь: то девушку из своего рода в ногаи замуж выдаст, то стадами-табунами могучим родственникам поклонится. Ему только камчой взмахнуть — и триста головорезов в седлах. На кого он их повернет, на чью защиту встанет?
Вот два турэ усергеновских родов — Голубого Волка и Старшего Волка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34