если б не повязка у старика на лбу под конусом соломенной шляпы, если б не костыль в руке юноши, не пустой рукав докера, не свежие развалины да черные стрелы на стенах складов, указывающие ход к бомбоубежищам.
В рукаве реки Красной, на берегах которой раскинулся порт, кроме советских, стояли польские, немецкие
суда. С причалов по-прежнему доносилось радостное скандирование:
— Друж-ба! Сонг кам! Друж-ба!
— «Сонг-кам» — по-вьетнамски «добро пожало-вать»! — пояснил Олег, появляясь из радиорубки. У Виктора Дмитриевича узнал значение слов.
— Всех желающих пустите на борт,— распорядился Терехов.
— Донг тьхи! Товарищи! Поднимайтесь на судно! — кричал Олег вниз.
Принимая различные делегации, Терехов освободился только через часа полтора, когда веселье на кормовой палубе.было в полном разгаре. Ребятишки, сложив возле борта полученные подарки, с восторгом смотрели на Зимина, который на импровизированной сцене под аккомпанемент гитары показывал фокусы — Олег считал, что без музыки: даже фокусы смотреть .неинтересно.
Из третьего и четвертого трюмов уже выгружали тяжелые ящики.
Да, все как будто в порядке. Но в Танкинском заливе встретилась эскадра — боевые корабли, авианосцы. По-требовали, чтобы «Иртыш» остановился. Убедились — мирный груз на борту.
Не нравится, что партизаны ведут наступление. Армия свободного Южного Вьетнама окружила Сайгон, вот и боятся подкрепления. Но ушли с носом: в трюмах «Иртыша» нет военных грузов.
Николай Степанович вошел в спальню. Можно раздеться, лечь спать уже здесь, а не на узком диванчике в салоне, зная, что каждую минуту могут позвать на мостик.
Только теперь, когда переход позади, чувствуешь усталость, ломоту во всем теле, но главное — сильно болят глаза.
В стенгазете две строчки: «Позади с десяток морей и три океана, пройден мост дружбы СССР — Вьетнам!» Всего две строки, а сколько было всего. И потрепало у мыса Доброй Надежды, потом неполадки С двигателем устраняли... Правда, справились за семь с половиной часов, но эти семь с половиной тоже стоили нервов. Да и тревоги — шлюпочные, пожарные — не такое уж развлечение для капитана. Постоянное беспокойство за тех, кто и машине и на палубах. Было это и раньше, но почему-то не так чувствовалась усталость. Годы, что ли, берут свое. Но ведь какие деды-капитаны плавают. Вероятно, тут дело не в годах, а в какой-то неустроенности. Нет впереди берега, где тебя ждут, где ты можешь спокойно отдохнуть, нет того, что называется домом. Бывало, напишешь в рейсе письмо Леле — и сразу полегчает. А получишь радиограмму — целый день праздник. Виктор приходил тогда немножко торжественный, с загадочной улыбкой, словно дорогой подарок преподносил.
Теперь он вежлив, как всегда, исполнителен, но ничего не осталось ни от прежней задушевности, ни от его гневного и молчаливого обличения. Теперь лишь деловые отношения, при которых лишнюю минуту не постоит ни на мостике, ни в капитанской каюте. Да и он, Терехов, его никогда не удерживает.
Капитан выдвинул ящик у изголовья койки. Письма, записные книжки, среди них — фотография Елены. Фотография, которая раньше стояла у него на столе, а потом перекочевала в ящик.
Хранит, потому что надеется. Глупо. И самолюбие' все же надо иметь. С моря хотелось иногда послать радиограмму. Самую последнюю радиограмму, чтобы окончательно обрубить последний, связывающий конец. И послал бы, но ее придется передавать через Виктора. Но
раз уж такая радиограмма не отправлена, остается принять твердое решение: не делать никаких попыток к примирению. Не унижаться.
Доживать век бобылем. Довольно приключений. Довольно ходить в «женихах» на пятом десятке. А советы товарищей: «Найди солидную женщину, хорошую хозяйку»,— и того глупее. Жениться только затем, чтобы тебе варили, тебя обстирывали. И это после жизни с Еленой. Конечно, тем, кто постоянно на берегу, проще. И он, быть может, со временем бы встретил... Нет, не в этом дело.
Видно, и вправду есть судьба. И его судьба — Леля! «Эти тихие, подмосковные вечерал.» — доносилось с палубы. Виктор когда-то пел в их доме. Сейчас же песня немного иная, потому что очень своеобразно звонко, октавой выше подтягивают гости.
— Вьетнамская песня «Солдат идет на фронт»!—донесся голос Олега.— Ланг Ван Ханг Куаи!
Сначала возникла мелодия, четкая и ясная, будто вела ее скрипка. Но Николай Степанович знал, что это играет старик на дан бау — большой черной полированной деке с натянутой на ней струной. Если б не видел этого удивительного музыкального инструмента на палубе — не поверил бы, что звучит именно он: то соло скрипки, то словно вступала арфа. Сначала негромко, лирично, будто прощаясь с родным домом, с мирными полями, запел хор, потом, нарастая, зазвучал грозный марш защитников.
Не зная языка, Терехов понимал все-таки, о чем поют на палубе, воскрешая в его душе далекие тревожные во-
споминания, когда мальчишкой при эвакуации отстал от матери и сестры — отец был на фронте,— скитался по ры-боловецким сейнерам, тонул, был воспитанником в полу- экипаже и матросом на морском охотнике в последний год войны. И снова тихо, проникновенно затянули: «Самое синее в мире Черное море мое...» Под эту песню и уснул. Вдруг грохот. Гроза? Ураган?! Сполохи молний на переборке? Схватил телефонную трубку. — Тревога! Виктор Дмитриевич, объявите тревогу! Сигнал громкого боя уже заливался над «Иртышом». И плохо повинующимися губами: — Дети еще на борту? Вздох облегчения после Ответа Виктора!
— Ушли. Все гости ушли!
— Свяжитесь с Москвой.-— А в машину:— Готовить главные двигатели!
Вахтенный помощник в проеме двери. Снова оглушительный рев над «Иртышом» и уже ненужный доклад вахтенного. Грохот взрыва. Содрогается корпус корабля, Вдали рыжие языки пламени. И еще зарево пожара, еще.
— Связь есть! —--сообщают из радиорубки.
И сейчас, в такую минуту, Виктор сумел связаться.
— Передайте: бомбят Хайфон. Видим большие пожары.
— «Фантомы»! — Лицо Зимина — белая маска.
На палубе моряки, глухой говор. Возмущенные возгласы.
— Начальнику рации, боцману, вахтенному матросу надеть каски! Остальным укрыться! — командует Николай Степанович.— Аварийной, пожарной партиям быть в боевой готовности.
Любезной доложил: пластырь, пожарные средства — все готово.
И рядом неожиданно спокойным Пал Палыч. Ровным голосом отдает распоряжения.
На бреющем проносятся, над кораблем тяжелые ревущие тени. Сотрясаются воздух, палуба от грохота взрывов в городе и на причале. Оседает черная стена, заслонившая луну, звезды, небо.
Деловитый вопрос Пал Палыча: — Вы собираетесь уйти из порта?
И краткий, резкий ответ: - Не собираюсь! Некуда!
— Похоже, что фарватер заминирован... Блокировали порт, теперь бомбят.,.
Разрыв. Глухие всплески вскипевшей воды у борта, визг осколков, полоснувших по стальной обшивке мостика, и ржавый сноп огня на причале, силуэты мечущихся людей.
— Сгорят склады. Все начисто сгорит,— в тревоге кривит Пал Палыч.
— Пожарная партия на берег. Пожарному помощнику оставаться здесь.
— Позвольте мне на берег с матросами? — сухо бросает подтянутый, суровый, незнакомый в эти мгновения Пал Палыч. Ничего нет в нем от прежнего, неуверенного в море, встревоженного, сомневающегося.
Секунда колебания — ведь не предусмотрено... И все же:
— Идите! Возьмите Любезнова!
— Виктор Дмитриевич связался с нашими судами,— говорит Алферов.
Освещенные пламенем пожара, видны на трапе моряки с огнетушителями, топориками, шлангами. На причал прыгает Пал Палыч.
Опять гудят самолеты. Это с авианосцев, которые стоят на рейде. Оглушительный грохот ракет... Характерный, скрежещущий лязг. Терехов обеими руками вцепился в планшир. Уж он-то хорошо знает этот лязг!.. Разбили какой-то корабль.
Шланги, протянутые с «Иртыша» на берег, качали воду, пенную смесь, хлопьями преградившую путь огню. Но не стихало пламя. Оно лишь споткнулось. Дальше не шло.
— На берег еще двух матросов,— распорядился Терехов и резко отшатнулся. Полоснув по обшивке, осколок просвистел возле самого плеча и врезался в переборку.
— С других наших судов тоже отправили людей тушить пожары,— доложил Виктор.
«Фантомы», несмотря па ожесточенную пальбу зениток, бомбили город и порт по квадратам, вздымая огненную землю, смерчи воды и розоватого ила.
Вахтенный помощник Алферов, вчерашний курсант, держится молодцом, будто идет очередная тревога. Он и на ученьях удивлял своей собранностью.
— В наш советский таниер попала шариковая. Много раненых,— торопливо докладывает Виктор.—Нужна срочная ампутация. Буфетчице. Ей ногу... Просят помощи.
Капитан обернулся к Алферову:
— Отправьте врача и Маринку.
Война... война. Словно забытая и никогда не уходящая из памяти. Как доберутся Маринка, врач? Только бы благополучно.
— Зимина с ними! Надежный матрос Зимин.
И вдруг показалось, что торпеда ударила в «Иртыш». Его вдавило в переборку, оглушило и, если бы не каска... Забытье. Мгновенное. Шум в ушах, в голове. Пламя
рванулось с кормы соседнего парохода. Куски развороченного металла.
«Порт приписки — Владивосток»,— почему-то ненужная мысль.
— Шлюпки на воду.
Язык словно распух, плохо повинуется. Непонимающий взгляд Алферова. Указал на воду. Выброшенные взрывной волной, среди водоворотов — люди.
— Шлюпки на воду! Алферов кивнул — догадался.
— Уже объявил шлюпочную! — сообщил Виктор.
Что еще? Что еще сделать? Справиться с собой... Оглянулся на причал. Как там Пал Палыч?..
Захлебнулось пламя над развалинами склада, который тушили моряки с «Иртыша». Но еще больший пожар охватил соседний причал.
— За мной! — крикнул Пал Палыч, увлекая всех к горе ящиков. В них оборудование, медикаменты, только сегодня доставленные «Иртышом».
Из хаоса вздыбленных взрывной волной грузов крик о помощи. Пал Палыч бросился в пламя. Придавленный огромным тюком, задыхался в дыму старик-докер. Ему не под силу выбраться, сдвинуть дымящийся тяжеловес.
— Любезнов! Олег!—закричал старпом и задохнул^ ся, закашлялся.
Любезнов рванул с Пал Палыча тлеющую куртку, потом навалился на тюк.
Старик, видно, потерял сознание. Изодранный черный комбинезон, из перебитой ноги — кровь.
Олег подхватил вьетнамца на руки, побежал задыхаясь.
— Подожди! Сначала жгут... Туда, в воронку! — крикнул Пал Палыч.— Безопасно. Любезнов!
— Почему безопасно? — на секунду задержавшись, спросил Олег.
— Второй раз бомба не попадает,— сказал Любезнов, помогая опустить раненого в глубокую яму.— Клади сюда! — И бросил на рыхлую землю свою куртку.
Олег, стараясь не смотреть на рваную рану, помог Лю-безнову наложить жгут и побежал искать место, куда сносили раненых, обожженных.
А Пал Палыч снова был в самой гуще докеров и моряков, тушивших пожар.
Быть может, в эти мгновенья и другим, и, главное, себе доказывал: бояться моря еще не значит быть трусом.
— Нет, вы взгляните на нашу красу и гордость! — неестественно весело крикнул Любезнов, передавая вернувшемуся Олегу брандспойт. Одежда на радисте висела клочьями, волосы обгорели.
Олег бросил на боцмана хмурый взгляд и промолчал. Перед его глазами все еще был угол стены, к которой приносили обожженных и раненых. Среди них — изувеченные дети. Он тоже помогал относить их в машины, задыхаясь от боли и слез. Сколько раз видел войну на экране. Порой казалось — все знает о ней, будто сам был на фронте. Да, на ярком экране показывали вещи и по-страшнее, но все это было не то, что увидел, перечувствовал. Лужица крови, которую еще не впитала земля. Кровь Ханга, который только что пел «Солдат идет на фронт»...
Олег послушно выполнял приказания, но был подавлен, растерян, двигался, как автомат. Не заметил, что качнулась крыша, стало оседать перекрытие. За треском и шумом огня не слышал крика Пал Палыча:
— Берегись!
И тот ринулся . к нему, чтоб оттолкнуть подальше, спасти.
А потом все произошло в несколько мгновений. Олег, увидев Пал Палыча, успел отскочить. Его только обдало каскадом искр, обожгло. Пал Палыч не поднялся. Окровавленная сплюснутая каска, залитое кровью лицо...
ГЛАВА 46
Андрей уж который час бился над переводом и никак не мог закончить предпоследний абзац. Не думал, что придется переводить с французского. Учил его только в школе. Вечером в институте — немецкий, дополнительно — английский. Языки давались легко, хотя с французским дело обстояло неважно, а бельгийский проспект станка он достал на французском.
Сначала, правда, все шло довольно успешно, только вот под конец...
Устал. Нет, знаний не хватает.
В соседней комнате чему-то смеялись Любаша и Алик.
— Андрюша, ты скоро освободишься? Я чай поставила,—крикнула Люба.
— Не знаю,— буркнул Андрей.
Сестра не расслышала, вошла в комнату и остановилась у него за спиной.
— Ах, перевод! А я-то думаю, чего ты затих,— заглядывала через плечо брата на исписанные листы.— Алик! Иди сюда, Алик, а то у моего братца, кажется, уже мозги хрустят.
— Ради бога, Любаша, не мешай,— с досадой попросил Андрей.
— И не собираюсь мешать. Но, Алик, помоги этому полиглоту добить перевод. Он в институте лучше всех переводил. Но я заболела - и запустил.
— Это нам что раку ногу оторвать,— снисходительно изрек Алик, наклоняясь над столом и пробегая глазами проспект.
— Я сам, ребята,— решительно отказывался Андрей. Ведь если парень и хорошо знает французский, то это еще не все. Технические термины ему, вероятно, малоизвестны.
Алик и несколько минут справился со злополучным абзацем.
— Молодец,— сказал за чаем Андрей.
Алик воспринял эту похвалу с некоторым удивлением.
— У современного человека все должно быть рассчитано.
Андрей усмехнулся.
— Ему все легко. Он только ничего не читает! — вмешалась Любаша.
— То есть как это не читаю? — возмутился Алик.— Все, что положено по программе... Любаша обернулась к брату.
— Как ты считаешь — «Анну Каренину» человеку необходимо прочесть?
— Ясное дело...
— Ага! А вот Алик кино посмотрел, прочел статьи о Толстом, а романа и не раскрывал.
— Ну и что! — удивился Алик.— Самое главное — идея и характеры — в фильме есть. А уж подробности... Не разумнее ли в сэкономленное время получить более существенную информацию?
— Подробности? — переспросил Андрей.
— Именно. О земстве, скажем, толкует Левин, о сенокосе. А мне-то что до этого?
-И у Тургенева, и у Шолохова — тоже... подробности? — с искренним удивлением спросил Андрей.
— Ну зачем же упрощать? Шолохова я прочел. Да и Тургенева, Чехова—все, что нужно. Так что в невежестве меня никто не упрекнет. Даже музыка порой необходима.
Андрей помолчал, достал сигарету и, разминая в ней табак, заметил:
— Чем больше я тебя, Алик, узнаю, тем более странным ты мне кажешься. И чего так заносит?..
— Не понимаю?
— Хорошо, я прямо скажу, как ты относишься к искусству...
— Рационально?
— Нет, Алик. Утилитарно. Только не обижайся.
— Почему вы считаете, что я могу обидеться?
— Потому что это убожество — все рассчитывать. Кстати, в технике, в науке, так же, как в искусстве, одного разума мало. Нужна одухотворенность.
Любаша внимательно взглянула на брата.
Андрей хмурился. Слишком уж упрощенно пытался высказать то, о чем много думал и что сейчас не поддается объяснению, не складывается в слова. Разве не казалось порой, что можно уже взяться за глину? Ведь видел уже перед собой женщину, похожую на Дину, на Елену и в то же время не похожую на них. И все-таки он не начинал этой работы, понимая: не получится. Еще не получится! Чего-то не хватает.
Все непременно само придет, когда вернется к прошлому. Скоро уже. Теперь Любашу можно оставить одну. С собой ее брать нельзя.
Он разыщет дорогу, по которой гнали когда-то их — и его, и маму, и всех других. От этой дороги, остались обрывки воспоминаний: все вокруг мокрое, холодное, черное. Оскаленная морда огромного пса. Отрывистые, грубые, непонятные выкрики. Стоны, чей-то надсадный кашель. Лязг и грохот вагонов...
Разыщет деревушку, где спали ночью. Черный сухой куст, не защищавший от ветра, и мамин шепот: «Беги, беги, сынок».
— Андрейка, слышишь, Андрейка! Ты правильно сказал!— Любаша подбежала к брату.— Для тебя, миленький,— снова обернулась она к Алику,— не существует цветов на поляне, а только те, что можно купить и пода-
рить ко дню рождения,— смеясь продолжала Любаша.— Птицы — это куры, гуси. Их можно сварить. А соловьи, жаворонки, даже смешные сороки...
— Не слишком ли круто берешь? — раздраженно произнес Алик.
— У меня друг на Малой земле сражался,— заговорил Андрей.— Каждый метр, каждый камень простреливался. Так вот он рассказывал, что из окопа подснежник заметил. Первый. И пополз, рискуя каждую минуту быть убитым. Десантнице-медсестре подарил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
В рукаве реки Красной, на берегах которой раскинулся порт, кроме советских, стояли польские, немецкие
суда. С причалов по-прежнему доносилось радостное скандирование:
— Друж-ба! Сонг кам! Друж-ба!
— «Сонг-кам» — по-вьетнамски «добро пожало-вать»! — пояснил Олег, появляясь из радиорубки. У Виктора Дмитриевича узнал значение слов.
— Всех желающих пустите на борт,— распорядился Терехов.
— Донг тьхи! Товарищи! Поднимайтесь на судно! — кричал Олег вниз.
Принимая различные делегации, Терехов освободился только через часа полтора, когда веселье на кормовой палубе.было в полном разгаре. Ребятишки, сложив возле борта полученные подарки, с восторгом смотрели на Зимина, который на импровизированной сцене под аккомпанемент гитары показывал фокусы — Олег считал, что без музыки: даже фокусы смотреть .неинтересно.
Из третьего и четвертого трюмов уже выгружали тяжелые ящики.
Да, все как будто в порядке. Но в Танкинском заливе встретилась эскадра — боевые корабли, авианосцы. По-требовали, чтобы «Иртыш» остановился. Убедились — мирный груз на борту.
Не нравится, что партизаны ведут наступление. Армия свободного Южного Вьетнама окружила Сайгон, вот и боятся подкрепления. Но ушли с носом: в трюмах «Иртыша» нет военных грузов.
Николай Степанович вошел в спальню. Можно раздеться, лечь спать уже здесь, а не на узком диванчике в салоне, зная, что каждую минуту могут позвать на мостик.
Только теперь, когда переход позади, чувствуешь усталость, ломоту во всем теле, но главное — сильно болят глаза.
В стенгазете две строчки: «Позади с десяток морей и три океана, пройден мост дружбы СССР — Вьетнам!» Всего две строки, а сколько было всего. И потрепало у мыса Доброй Надежды, потом неполадки С двигателем устраняли... Правда, справились за семь с половиной часов, но эти семь с половиной тоже стоили нервов. Да и тревоги — шлюпочные, пожарные — не такое уж развлечение для капитана. Постоянное беспокойство за тех, кто и машине и на палубах. Было это и раньше, но почему-то не так чувствовалась усталость. Годы, что ли, берут свое. Но ведь какие деды-капитаны плавают. Вероятно, тут дело не в годах, а в какой-то неустроенности. Нет впереди берега, где тебя ждут, где ты можешь спокойно отдохнуть, нет того, что называется домом. Бывало, напишешь в рейсе письмо Леле — и сразу полегчает. А получишь радиограмму — целый день праздник. Виктор приходил тогда немножко торжественный, с загадочной улыбкой, словно дорогой подарок преподносил.
Теперь он вежлив, как всегда, исполнителен, но ничего не осталось ни от прежней задушевности, ни от его гневного и молчаливого обличения. Теперь лишь деловые отношения, при которых лишнюю минуту не постоит ни на мостике, ни в капитанской каюте. Да и он, Терехов, его никогда не удерживает.
Капитан выдвинул ящик у изголовья койки. Письма, записные книжки, среди них — фотография Елены. Фотография, которая раньше стояла у него на столе, а потом перекочевала в ящик.
Хранит, потому что надеется. Глупо. И самолюбие' все же надо иметь. С моря хотелось иногда послать радиограмму. Самую последнюю радиограмму, чтобы окончательно обрубить последний, связывающий конец. И послал бы, но ее придется передавать через Виктора. Но
раз уж такая радиограмма не отправлена, остается принять твердое решение: не делать никаких попыток к примирению. Не унижаться.
Доживать век бобылем. Довольно приключений. Довольно ходить в «женихах» на пятом десятке. А советы товарищей: «Найди солидную женщину, хорошую хозяйку»,— и того глупее. Жениться только затем, чтобы тебе варили, тебя обстирывали. И это после жизни с Еленой. Конечно, тем, кто постоянно на берегу, проще. И он, быть может, со временем бы встретил... Нет, не в этом дело.
Видно, и вправду есть судьба. И его судьба — Леля! «Эти тихие, подмосковные вечерал.» — доносилось с палубы. Виктор когда-то пел в их доме. Сейчас же песня немного иная, потому что очень своеобразно звонко, октавой выше подтягивают гости.
— Вьетнамская песня «Солдат идет на фронт»!—донесся голос Олега.— Ланг Ван Ханг Куаи!
Сначала возникла мелодия, четкая и ясная, будто вела ее скрипка. Но Николай Степанович знал, что это играет старик на дан бау — большой черной полированной деке с натянутой на ней струной. Если б не видел этого удивительного музыкального инструмента на палубе — не поверил бы, что звучит именно он: то соло скрипки, то словно вступала арфа. Сначала негромко, лирично, будто прощаясь с родным домом, с мирными полями, запел хор, потом, нарастая, зазвучал грозный марш защитников.
Не зная языка, Терехов понимал все-таки, о чем поют на палубе, воскрешая в его душе далекие тревожные во-
споминания, когда мальчишкой при эвакуации отстал от матери и сестры — отец был на фронте,— скитался по ры-боловецким сейнерам, тонул, был воспитанником в полу- экипаже и матросом на морском охотнике в последний год войны. И снова тихо, проникновенно затянули: «Самое синее в мире Черное море мое...» Под эту песню и уснул. Вдруг грохот. Гроза? Ураган?! Сполохи молний на переборке? Схватил телефонную трубку. — Тревога! Виктор Дмитриевич, объявите тревогу! Сигнал громкого боя уже заливался над «Иртышом». И плохо повинующимися губами: — Дети еще на борту? Вздох облегчения после Ответа Виктора!
— Ушли. Все гости ушли!
— Свяжитесь с Москвой.-— А в машину:— Готовить главные двигатели!
Вахтенный помощник в проеме двери. Снова оглушительный рев над «Иртышом» и уже ненужный доклад вахтенного. Грохот взрыва. Содрогается корпус корабля, Вдали рыжие языки пламени. И еще зарево пожара, еще.
— Связь есть! —--сообщают из радиорубки.
И сейчас, в такую минуту, Виктор сумел связаться.
— Передайте: бомбят Хайфон. Видим большие пожары.
— «Фантомы»! — Лицо Зимина — белая маска.
На палубе моряки, глухой говор. Возмущенные возгласы.
— Начальнику рации, боцману, вахтенному матросу надеть каски! Остальным укрыться! — командует Николай Степанович.— Аварийной, пожарной партиям быть в боевой готовности.
Любезной доложил: пластырь, пожарные средства — все готово.
И рядом неожиданно спокойным Пал Палыч. Ровным голосом отдает распоряжения.
На бреющем проносятся, над кораблем тяжелые ревущие тени. Сотрясаются воздух, палуба от грохота взрывов в городе и на причале. Оседает черная стена, заслонившая луну, звезды, небо.
Деловитый вопрос Пал Палыча: — Вы собираетесь уйти из порта?
И краткий, резкий ответ: - Не собираюсь! Некуда!
— Похоже, что фарватер заминирован... Блокировали порт, теперь бомбят.,.
Разрыв. Глухие всплески вскипевшей воды у борта, визг осколков, полоснувших по стальной обшивке мостика, и ржавый сноп огня на причале, силуэты мечущихся людей.
— Сгорят склады. Все начисто сгорит,— в тревоге кривит Пал Палыч.
— Пожарная партия на берег. Пожарному помощнику оставаться здесь.
— Позвольте мне на берег с матросами? — сухо бросает подтянутый, суровый, незнакомый в эти мгновения Пал Палыч. Ничего нет в нем от прежнего, неуверенного в море, встревоженного, сомневающегося.
Секунда колебания — ведь не предусмотрено... И все же:
— Идите! Возьмите Любезнова!
— Виктор Дмитриевич связался с нашими судами,— говорит Алферов.
Освещенные пламенем пожара, видны на трапе моряки с огнетушителями, топориками, шлангами. На причал прыгает Пал Палыч.
Опять гудят самолеты. Это с авианосцев, которые стоят на рейде. Оглушительный грохот ракет... Характерный, скрежещущий лязг. Терехов обеими руками вцепился в планшир. Уж он-то хорошо знает этот лязг!.. Разбили какой-то корабль.
Шланги, протянутые с «Иртыша» на берег, качали воду, пенную смесь, хлопьями преградившую путь огню. Но не стихало пламя. Оно лишь споткнулось. Дальше не шло.
— На берег еще двух матросов,— распорядился Терехов и резко отшатнулся. Полоснув по обшивке, осколок просвистел возле самого плеча и врезался в переборку.
— С других наших судов тоже отправили людей тушить пожары,— доложил Виктор.
«Фантомы», несмотря па ожесточенную пальбу зениток, бомбили город и порт по квадратам, вздымая огненную землю, смерчи воды и розоватого ила.
Вахтенный помощник Алферов, вчерашний курсант, держится молодцом, будто идет очередная тревога. Он и на ученьях удивлял своей собранностью.
— В наш советский таниер попала шариковая. Много раненых,— торопливо докладывает Виктор.—Нужна срочная ампутация. Буфетчице. Ей ногу... Просят помощи.
Капитан обернулся к Алферову:
— Отправьте врача и Маринку.
Война... война. Словно забытая и никогда не уходящая из памяти. Как доберутся Маринка, врач? Только бы благополучно.
— Зимина с ними! Надежный матрос Зимин.
И вдруг показалось, что торпеда ударила в «Иртыш». Его вдавило в переборку, оглушило и, если бы не каска... Забытье. Мгновенное. Шум в ушах, в голове. Пламя
рванулось с кормы соседнего парохода. Куски развороченного металла.
«Порт приписки — Владивосток»,— почему-то ненужная мысль.
— Шлюпки на воду.
Язык словно распух, плохо повинуется. Непонимающий взгляд Алферова. Указал на воду. Выброшенные взрывной волной, среди водоворотов — люди.
— Шлюпки на воду! Алферов кивнул — догадался.
— Уже объявил шлюпочную! — сообщил Виктор.
Что еще? Что еще сделать? Справиться с собой... Оглянулся на причал. Как там Пал Палыч?..
Захлебнулось пламя над развалинами склада, который тушили моряки с «Иртыша». Но еще больший пожар охватил соседний причал.
— За мной! — крикнул Пал Палыч, увлекая всех к горе ящиков. В них оборудование, медикаменты, только сегодня доставленные «Иртышом».
Из хаоса вздыбленных взрывной волной грузов крик о помощи. Пал Палыч бросился в пламя. Придавленный огромным тюком, задыхался в дыму старик-докер. Ему не под силу выбраться, сдвинуть дымящийся тяжеловес.
— Любезнов! Олег!—закричал старпом и задохнул^ ся, закашлялся.
Любезнов рванул с Пал Палыча тлеющую куртку, потом навалился на тюк.
Старик, видно, потерял сознание. Изодранный черный комбинезон, из перебитой ноги — кровь.
Олег подхватил вьетнамца на руки, побежал задыхаясь.
— Подожди! Сначала жгут... Туда, в воронку! — крикнул Пал Палыч.— Безопасно. Любезнов!
— Почему безопасно? — на секунду задержавшись, спросил Олег.
— Второй раз бомба не попадает,— сказал Любезнов, помогая опустить раненого в глубокую яму.— Клади сюда! — И бросил на рыхлую землю свою куртку.
Олег, стараясь не смотреть на рваную рану, помог Лю-безнову наложить жгут и побежал искать место, куда сносили раненых, обожженных.
А Пал Палыч снова был в самой гуще докеров и моряков, тушивших пожар.
Быть может, в эти мгновенья и другим, и, главное, себе доказывал: бояться моря еще не значит быть трусом.
— Нет, вы взгляните на нашу красу и гордость! — неестественно весело крикнул Любезнов, передавая вернувшемуся Олегу брандспойт. Одежда на радисте висела клочьями, волосы обгорели.
Олег бросил на боцмана хмурый взгляд и промолчал. Перед его глазами все еще был угол стены, к которой приносили обожженных и раненых. Среди них — изувеченные дети. Он тоже помогал относить их в машины, задыхаясь от боли и слез. Сколько раз видел войну на экране. Порой казалось — все знает о ней, будто сам был на фронте. Да, на ярком экране показывали вещи и по-страшнее, но все это было не то, что увидел, перечувствовал. Лужица крови, которую еще не впитала земля. Кровь Ханга, который только что пел «Солдат идет на фронт»...
Олег послушно выполнял приказания, но был подавлен, растерян, двигался, как автомат. Не заметил, что качнулась крыша, стало оседать перекрытие. За треском и шумом огня не слышал крика Пал Палыча:
— Берегись!
И тот ринулся . к нему, чтоб оттолкнуть подальше, спасти.
А потом все произошло в несколько мгновений. Олег, увидев Пал Палыча, успел отскочить. Его только обдало каскадом искр, обожгло. Пал Палыч не поднялся. Окровавленная сплюснутая каска, залитое кровью лицо...
ГЛАВА 46
Андрей уж который час бился над переводом и никак не мог закончить предпоследний абзац. Не думал, что придется переводить с французского. Учил его только в школе. Вечером в институте — немецкий, дополнительно — английский. Языки давались легко, хотя с французским дело обстояло неважно, а бельгийский проспект станка он достал на французском.
Сначала, правда, все шло довольно успешно, только вот под конец...
Устал. Нет, знаний не хватает.
В соседней комнате чему-то смеялись Любаша и Алик.
— Андрюша, ты скоро освободишься? Я чай поставила,—крикнула Люба.
— Не знаю,— буркнул Андрей.
Сестра не расслышала, вошла в комнату и остановилась у него за спиной.
— Ах, перевод! А я-то думаю, чего ты затих,— заглядывала через плечо брата на исписанные листы.— Алик! Иди сюда, Алик, а то у моего братца, кажется, уже мозги хрустят.
— Ради бога, Любаша, не мешай,— с досадой попросил Андрей.
— И не собираюсь мешать. Но, Алик, помоги этому полиглоту добить перевод. Он в институте лучше всех переводил. Но я заболела - и запустил.
— Это нам что раку ногу оторвать,— снисходительно изрек Алик, наклоняясь над столом и пробегая глазами проспект.
— Я сам, ребята,— решительно отказывался Андрей. Ведь если парень и хорошо знает французский, то это еще не все. Технические термины ему, вероятно, малоизвестны.
Алик и несколько минут справился со злополучным абзацем.
— Молодец,— сказал за чаем Андрей.
Алик воспринял эту похвалу с некоторым удивлением.
— У современного человека все должно быть рассчитано.
Андрей усмехнулся.
— Ему все легко. Он только ничего не читает! — вмешалась Любаша.
— То есть как это не читаю? — возмутился Алик.— Все, что положено по программе... Любаша обернулась к брату.
— Как ты считаешь — «Анну Каренину» человеку необходимо прочесть?
— Ясное дело...
— Ага! А вот Алик кино посмотрел, прочел статьи о Толстом, а романа и не раскрывал.
— Ну и что! — удивился Алик.— Самое главное — идея и характеры — в фильме есть. А уж подробности... Не разумнее ли в сэкономленное время получить более существенную информацию?
— Подробности? — переспросил Андрей.
— Именно. О земстве, скажем, толкует Левин, о сенокосе. А мне-то что до этого?
-И у Тургенева, и у Шолохова — тоже... подробности? — с искренним удивлением спросил Андрей.
— Ну зачем же упрощать? Шолохова я прочел. Да и Тургенева, Чехова—все, что нужно. Так что в невежестве меня никто не упрекнет. Даже музыка порой необходима.
Андрей помолчал, достал сигарету и, разминая в ней табак, заметил:
— Чем больше я тебя, Алик, узнаю, тем более странным ты мне кажешься. И чего так заносит?..
— Не понимаю?
— Хорошо, я прямо скажу, как ты относишься к искусству...
— Рационально?
— Нет, Алик. Утилитарно. Только не обижайся.
— Почему вы считаете, что я могу обидеться?
— Потому что это убожество — все рассчитывать. Кстати, в технике, в науке, так же, как в искусстве, одного разума мало. Нужна одухотворенность.
Любаша внимательно взглянула на брата.
Андрей хмурился. Слишком уж упрощенно пытался высказать то, о чем много думал и что сейчас не поддается объяснению, не складывается в слова. Разве не казалось порой, что можно уже взяться за глину? Ведь видел уже перед собой женщину, похожую на Дину, на Елену и в то же время не похожую на них. И все-таки он не начинал этой работы, понимая: не получится. Еще не получится! Чего-то не хватает.
Все непременно само придет, когда вернется к прошлому. Скоро уже. Теперь Любашу можно оставить одну. С собой ее брать нельзя.
Он разыщет дорогу, по которой гнали когда-то их — и его, и маму, и всех других. От этой дороги, остались обрывки воспоминаний: все вокруг мокрое, холодное, черное. Оскаленная морда огромного пса. Отрывистые, грубые, непонятные выкрики. Стоны, чей-то надсадный кашель. Лязг и грохот вагонов...
Разыщет деревушку, где спали ночью. Черный сухой куст, не защищавший от ветра, и мамин шепот: «Беги, беги, сынок».
— Андрейка, слышишь, Андрейка! Ты правильно сказал!— Любаша подбежала к брату.— Для тебя, миленький,— снова обернулась она к Алику,— не существует цветов на поляне, а только те, что можно купить и пода-
рить ко дню рождения,— смеясь продолжала Любаша.— Птицы — это куры, гуси. Их можно сварить. А соловьи, жаворонки, даже смешные сороки...
— Не слишком ли круто берешь? — раздраженно произнес Алик.
— У меня друг на Малой земле сражался,— заговорил Андрей.— Каждый метр, каждый камень простреливался. Так вот он рассказывал, что из окопа подснежник заметил. Первый. И пополз, рискуя каждую минуту быть убитым. Десантнице-медсестре подарил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42