Порой кажется, что люди все знают о ней. Может, и Женя, если не знает, то... догадывается.
— Как он выглядит? — спросила, чтобы немного оттянуть время.
— Молодой человек,— пожала плечами нянечка.— Ну, совсем молодой.
Кто-либо из друзей Васи? А если Эраст? Если приехал его друг Эраст? Тот даже в лицо знает, подходил там, в Новороссийске.
Первое, что он скажет: вы?! Вы ее лечите? Да как вы посмели?!
А потом... И в больнице, и Сосницкий... Надо будет отсюда уйти, совсем уехать из города.
Пусть так... Хоть какое-то наказание для нее. А для Елены? Ее Татьяна не имеет права, не может оставить. Сколько бы ни болела — не оставит. Если все это сказать ему, объяснить... Поймет ли, попсрнт? Поверит ли, что вовсе не из-за страха перед неизбежным скандалом, уходом из больницы... Нет, не поверит после всего случившегося, не захочет поверить.
Но она должна пойти — обязана.
Медленно спускалась по лестнице. На секунду у дверей остановилась.
Нет, это был не Эраст. Кроме молодого человека в голубой рубашке и бумажных брюках, в вестибюле стояла женщина с мальчиком.
Она первая обратилась, протягивая Татьяне целлофановый кулек с персиками.
— Пожалуйста, передайте Ярошенко. Пусть скорее поправляется, а то соисем осиротел без нее детский садик.
— Ну, мама! Ты же совсем не так сказала,— укоризненно проговорил малыш, пытаясь носком сандалии придавить шляпку гвоздя, едва заметную под линолеумом.
— Тогда скажи, Гена, сам!
Он посопел, поморгал ресницами и, не поднимая от по-,. ла глаз, проговорил:
— Это зайцы. Для Леныванны зайцы принесли. Лена-ванна знает, какие зайцы. Наши знакомые зайцы.— Гена шумно выдохнул воздух, словно выполнил какую-то очень тяжелую работу, и, схватив мать за руку, потащил к двери.
— И вы к больной Ярошенко? — спросила Татьяна, обращаясь к молодому человеку, который при ее появлении вскочил со скамьи.
— Прошу вас. Ну, пожалуйста, пропустите на несколько минут.— Он покраснел, глядя в глаза Татьяне.
Она отвела взгляд, негромко спросила:
— Вы кто? Друг ее... покойного сына?
— Нет. Я его и не знал. Мне сказали... Такое у нее горе. Нельзя мне ее не навестить.
— Вам ведь уже объяснили...— мягко ответила Татьяна.
Он не дал договорить:
— Хоть ненадолго. Моя фамилия Филиппов. Сергей Филиппов. Я должен увидеть Елену Ивановну, поблагодарить. Только сегодня узнал, что она больна, и сразу — сюда.
— К ней нельзя.
Татьяна собралась уйти. Но он осторожно взял ее за локоть.
— Поймите, доктор, когда у нас было горе, она пришла. Пришла, как родной человек. Такое невозможно забыть! Я ничего... я говорить не буду, если нельзя.Я только отдам ей цветы. Этот букетик гвоздик.— Он не выпускал ее руки, смущенно и требовательно смотрел на Татьяну.
Она молчала.
Филиппов просил, настаивал.
— Елена Ивановна вас даже не узнает, можете ли вы это понять?! — со вздохом проговорила Татьяна.
— Пусть не узнает. Но я ее увижу. На две минуты пропустите. Только увижу, скажу «спасибо» и уйду. И дома сказали... Ну, разрешите же, доктор! Разве ей станет хуже оттого, что я на две минуты зайду?!
Филиппов прижимал к груди широкие ладони, словно этот жест мог как-то убедить Татьяну.
— Пойдемте,— сдалась она.
— Елена Ивановна ведь скоро поправится?
— Не знаю...
В коридоре остановились.
— Только не следует потом рассказывать, в каком состоянии вы нашли Елену Ивановну.
— Надо ли предупреждать, — укоризненно произнес Филиппов.
Наступила долгая пауза.
Татьяна досадовала, что не смогла отказать этому назойливому Филиппову. Ведь раньше никого в палату не пускала. Приходили многие. Приносили цветы, фрукты,
шоколад, желали скорого выздоровления, спрашивали, все спрашивали, не могут ли чем-либо помочь. Даже Женя, которую Татьяна теперь хорошо знала, и та не просила свидания. Приносила каждый день кисели, бульоны, смотрела в глаза Татьяны, читая в них один и тот же ответ. Подошли к пятой палате.
— Входите. Но не больше двух минут,— напомнила Татьяна.
Филиппов остановился в дверях, пораженный тем, как изменилась Елена Ивановна. Потом сделал к ней несколько шагов, порывисто наклонился, схватил ее руки. Совсем забыв о цветах, которые собирался ей отдать, выпустил их, и гвоздики рассыпались на полу у постели больной.
— Что с вами, милая Елена Ивановна... — глухо проговорил он, не выпуская ее рук и заглядывая в глаза.
Она медленно подняла голову, и вдруг судорога исказила ее лицо. Притянув к себе голову того, который так напоминал ей сына, заплакала. Заплакала беззвучно, безутешно.
Татьяна стояла потрясенная. Не смела поверить. Отчаяние, безысходное горе на лице, в глазах Елены Ивановны. Но ведь вместе со страданием к ней возвращается жизнь.
Неизведанное, незнакомое волнение сжало сердце Татьяны. И у нес на глаза на вернулись слезы. Быть может, это были первые слезы в ее жизни, вызванные не обидой, ожесточением, болью за себя, а слезы сострадания, радости за другого человека, избежавшего страшной опасности. Впервые она сначала подумала о Елене, потом о себе самой. О том, что ей как бы смягчили тяжкий приговор.
Филиппов что-то еще говорил. Татьяна не могла разобрать.
Он прижимал к щеке холодную ладонь Елены Ивановны, словно хотел согреть:
— Вы должны вернуться к нам. Разве вы не знаете, как вы всем нужны. И мне, и Генке, которого прислали зайцы,— негромко продолжал Филиппов. Внутреннее чутье подсказывало ему, ничего не понимавшему в нервных болезнях, единственно верные слова: — Вас все ждут. Дети ждут.
— Да, да... Что-то должна я сделать... —Елена Ивановна провела рукой по лбу, словно пытаясь припомнить, уловить ускользавшую мысль.
— Вернуться к детям.
— Вернуться... Мои дети... Взяла полотенце, вытерла лицо.
Татьяна жадно смотрела на Ярошенко, отмечая каждое сознательное движение, каждый взгляд, каждое произнесенное слово. Жизнь возвращается. К ней — жизнь, к Татьяне — облегчение.
Того, что сейчас произошло, даже самой себе не объяснишь. И невольно подумалось — кто бы с ней, Татьяной, вот так добивался свидания, кто молил бы, просил и не отступал, пока бы не пришел к ней, больной? Кто бы вот так, как Филиппов, плакал вместе с ней? Разве есть хоть один человек, чьей души она коснулась добротой; вызвав ответное чувство горячей признательности? Чувство, которое родилось у Сергея и у нее самой к чужой женщине.
Вероятно, так должно быть и так оно есть в жизни: частица добра непременно возвращается, словно отраженный свет, к тому, кто родился щедрым душой.
Часть вторая
И ОСТАЕТСЯ ДОБРОТА
ГЛАВА 29
Андрей, стараясь не шуметь, разогрел ужин, поел на кухне и, закурив, просмотрел газеты, которые Любаша никогда не забывала положить на стол.
Ветер ворвался в раскрытое окно, рассыпав по полу чуть тронутые желтизной тонкие овальные листья акации. Зашумели, застонали деревья. Целый день тучи висели над городом, прижимая к земле влажный воздух, но дождь так и не принес свежести.
Сегодняшний день показался Андрею долгим, тяжелым. Только погода здесь ни при чем. Не ладится, никак не ладится с этим станком. Ярослав из КБ вообще в цех переехал. По чертежам все должно сойтись, а вот что-то никак не вяжется. А тут еще иногда чья-нибудь сочув-
ствующая улыбочка или намек: из-за вас, из-за вашего станка ни тринадцатой, ни прогрессивки.
Уж сегодня-то ребята были так уверены. Особенно Ярослав. И директор почти весь день в цехе промаялся. Ему, пожалуй, больше всех не терпится. Актив на носу. Надо выступить: «Задачу выполнили! Коэффициент полезного действия — столько-то». Сенсация! А сенсации нет. План трещит.
Андрей встал, в одних носках пошел в комнату сестры прикрыть окно. Еще стекла побьет. Удивленно спросил:
— Не спишь?
Любаша сидела в кресле, натянув полы ситцевого халатика на голые ноги.
— Как видишь,— уныло сказала она и надавила кнопку торшера. Мягкий свет залил комнату. Но даже в этом свете лицо ее было бледным. Темные тени легли у глаз, потому казалось — ей не семнадцать, а все двадцать семь.
— Двойку схватила?
— В первые же дни учебного года? Иди спать, Андрейка,— сказала спокойно Любаша.
Но его этот тон не обманул. Даже постель себе не приготовила,.не сложила учебников.
— Давай выкладывай неприятности,— сказал, усаживаясь на диван.— Обещаю не ругать.
Любаша отвела взгляд, губы ее дрогнули.
— Ты со мной, как с маленькой. Ничего не случилось. Просто хотела посидеть, подумать.— И нахмурилась.
Андрей пожал плечами.
— Влюбилась, что ли? Точно, влюбилась.
— Это я влюбилась? В кого, если не секрет?
— В кого? Да все в этого — лупоглазого Алика. Думаешь, не видел, как вы, девчонки, к нему льнете.
— Уж во всяком случае не я! — горячо воскликнула Любаша.
— Понятно,— многозначительно произнес Андрей.
— Что, что понятно? Если хочешь знать, Алик — рационалист.
— Кто-кто?
— Рационалист.
— Объясни, что ты под этим понимаешь. Любаша немного замялась.
— У него четкая программа жизни. Все расписано. — И любовь не предусмотрена?
Любаша отрицательно мотнула головой.
— А если...
— Никаких «если»! Железный режим и железная воля. Это в ваше время любовь, томление души. Вот тебе и мерещится! Выдумал!
— Ладно, не любовь, не томление. Но ешь, как следует. Посмотри, на кого ты похожа — кожа да кости. Еще туберкулез схватишь.
Любаша рассмеялась. Сунула ноги в комнатные туфли и обеими руками откинула с висков к затылку мягкие длинные волосы.
— Ладно, Андрейка, иди спать,— снисходительно проговорила она, словно он был младшим братом.
— Я с тобой серьезно говорю,— рассердился он.— Заболеешь и умрешь!
— Чем ты меня пугаешь? Подумаешь, как страшно перейти из одного мира в другой.
— Что-о? В какой такой другой?
— В антимир. Даже интересно узнать, что там будет.
— Ничего не будет,— пробормотал Андрей, пораженный словами Любаши и, главное, тем, как убежденно, искренне произнесла: «интересно узнать». Он был обескуражен. Нет, Любаша не потому говорит, чтобы его позлить. По блеску ее потемневших глаз, по упрямой складке, что обозначилась в уголках губ, понял: не случайно сорвалось с языка. И сейчас сидела, думала. Все лето тащила и тащила в дом книги, одну другой диковиннее. И хорошо бы, как другие ребята,— прочла и ладно. А эта все размышляет, и вон куда ее повело. А он занят. Вечно занят. Подружки летом разъехались. Надо было, несмотря на протесты, в пионерлагерь отправить. В заводском и десятиклассников берут.
— А вдруг рядом с нами живут какие-нибудь существ ва,— сказала мечтательно.
— Если б жили, давно бы обнаружили.
— Чем? Нашими-то жалкими пятью чувствами? Что мы можем? Даже простые световые волны улавливаем лампами телевизора, Ультразвуки только кишки, наши воспринимают.
— Н-да...—пробормотал Андрей. Самый подходящий разговор на ночь. Вообще, ни в какие ворота не лезет. Голова, что казан со свинцом, тяжелая. Как следует и ре ответишь...—Давай спать, ибо живут иксы между нами или не живут, - определить нам не под силу. Есть иное измерение или нет, пока никто не докопался.
— Вполне можно узнать!
— Как же? — Андрей поднялся.
— Очень просто.— Любаша вскочила. Она была почти вровень с братом, и именно в эту минуту заметил, как сильно похудела сестра. И лицо будто прозрачное.
— Неужели? — усмехнулся он.
Упрямо наклонив голову, Любаша твердо сказала:
— Да, очень просто! Надо только...— и помедлила. Однако Андрей почувствовал: медлит потому, что сомневается, стоит ли открываться. Чувствовал, непременно нужно заставить ее договорить до конца, поэтому выжидающе смотрел на сестру.
— Стоит только сделать так, чтобы... не жить...— И, увидев его вдруг отвердевшие, плотно стиснутые губы, сведенные в одну линию узкие черные брови, она торопливо, как бы в оправдание, добавила: — Кто-то должен это сделать. Как-то надо узнать!
— Ты с ума сошла! Какую же чушь мелешь! Не может нормальный человек добровольно уйти из жизни: к счастью, инстинкт самосохранения один из самых сильных инстинктов.— Он старался говорить спокойно.— И самое крепкое начало — это любовь к жизни.
— А Матросов, Александр Матросов, он добровольно...
— Вот именно, Александр Матросов! Ради самой жизни! Чтобы сохранить жизнь товарищам и многим другим, в том числе и тебе. Пожертвовал собой потому, что очень любил жизнь. Один умный человек сказал: всякий, кто пытается представить четырехмерное пространство, рискует угодить в сумасшедший дом. Так вот, Любаша, для нормального человека существует одно измерение: жизнь. Самое прекрасное, что существует в природе!
Некоторое время Любаша молчала, потом робко заметила:
— У тебя все просто и все ясно.
— Ясно потому, что меня за такие разглагольствования отец бы не похвалил!
— Пусть бы и меня, так ведь его нет. И мамы. Никого.
— А я?..
— Сравнил! — И в этом «сравнил» было столько горечи, что Андрей не знал, как ответить на эту обиду. Разве он не делал все, что мог, для сестры?! И вот благодарность. Устало опустив плечи, он повернулся, открыл дверь.
Сквозняком резко распахнуло окно. Упал на пол горшок с кактусом. Оба — брат и сестра — смотрели на сломанное растение, предмет стольких трудов и забот Люба-ши. Она наклонилась, подняла сломанный пополам зеленый, словно граненый стебель, бережно держа его, будто искалеченного ребенка. Андрей вышел. Обидно, горько. Ему-то казалось —ходит Любаша притихшая, сосредоточенная, из-за него переживает, из-за того, что не получается с этим станком. А оказалось — ерундистика. Это пройдет, но обидно, что попрекнула своим сиротством: ты рос при отце и матери, а я нет... Думал, заменил Лю-баше родителей. Любил, заботился. И одета наряднее других девчонок. Конфеты, сладости в доме не переводятся. Захотела новую мебель для их новой квартиры — на тебе мебель. Любаша охала и вздыхала над всеми этими торшерами и горками, пока не купили. Никогда не знала она, что значит делить на три части ломоть хлеба и на те же, три части чугунок пшенной каши; хочешь —сразу съешь, хочешь — на целый день растягивай. А ведь он, Андрей, тогда жил с отцом, с матерью, только время было другое. Вот и хотелось, чтобы сестра все имела, все.
Конечно, не ждал он благодарности. Кому она нужна? Достаточно было видеть ее улыбку, радость этой смешной, беленькой девчонки. Вот, выросла. Глянуть со стороны—девка с выкрутасами, с претензиями. А тут еще эти завихрения с антимиром.
Спал Андрей всего несколько часов. Проснулся от шума за окном — видно, что-то упало с балкона. На улице по-прежнему гулял ветер и дождь то стучал в стекло крупными каплями, то утихал.
До утра далеко, надо уснуть. Но.Андрей видел перед собой побледневшее лицо Любаши, странное выражение ее живых глаз, блестящих, как золотистый спелый каштан. А вдруг она в самом деле решит принести себя ь «жертву науке»? Разве знаешь, каких глупостей можно ждать от девушки ее возраста? Обиды уже не помнил, осталась лишь тревога.
Поговорить бы с кем-либо из ее подруг. Но как к этим девицам подступишься? Да и, занятый своими делами, Андрей никого из них толком не знал. И в школу не пойдешь. Не третий, даже не пятый класс. Разделаться бы, наконец, с этим станком, взять отпуск, побыть с Люба-шей. Может, даже на Октябрьские праздники съездить вместе в Ленинград или в Москву, походить по театрам.
В Ленинграде она еще не была. Отвлеклась бы от всего этого бреда. Но дела не бросишь. Именно теперь никак не бросишь.
— Ты зачем в такую рань поднялась? — спросил он утром, увидев Любашу, хлопочущую на кухне.— Сам я, что ли, чай не заварю?
— А я не из-за тебя. Я Кузе косточки приготовила. Стану из-за тебя беспокоиться,— ворчливо проговорила Любаша.
И от этого деланного ворчливого тона, и от прячущейся в уголках губ улыбки настроение у Андрея сразу изменилось. Подумалось, непременно сегодня дело со злополучным станком сдвинется с места.
— Андрейка, давай возьмем Кузиного щенка,— попросила Любаша, разливая чай.
— Не возьмем. Вот закончишь школу...
— Старая песня. Он не помешает. Будет себе спать в моей комнате.
— Со щенком возни, что с ребенком. И кормить, и купать, и гулять выводить. Не деревня —того и гляди под машину попадет. Да и разобрали уже всех.
— Жаль. А как же Кузя?
Андрей подозревал, что сестра и встала рано, и о щенке заговорила, чтобы загладить вчерашнее. Будто так, случайно, были обронены слова, встревожившие его. А может, и впрямь случайно?
Андрей оживился, посмеиваясь, стал рассказывать:
— Вчера шофер там один отнял у Кузи прут и конец в солидол сунул...
— А Кузя?..— Любаша никогда не видела заводскую собачонку, но знала ее смешные повадки. Кузя с деловым видом разгуливала по двору с какой-либо железкой в зубах. Деревянных предметов она не признавала: ее многочисленные хозяева с деревом не возятся.
— Кузя поднесла прут к луже и лапой, лапой давай мыть,— на ходу досказывал Андрей, пряча пакет с костями для собачки.
Он и на улице улыбался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Как он выглядит? — спросила, чтобы немного оттянуть время.
— Молодой человек,— пожала плечами нянечка.— Ну, совсем молодой.
Кто-либо из друзей Васи? А если Эраст? Если приехал его друг Эраст? Тот даже в лицо знает, подходил там, в Новороссийске.
Первое, что он скажет: вы?! Вы ее лечите? Да как вы посмели?!
А потом... И в больнице, и Сосницкий... Надо будет отсюда уйти, совсем уехать из города.
Пусть так... Хоть какое-то наказание для нее. А для Елены? Ее Татьяна не имеет права, не может оставить. Сколько бы ни болела — не оставит. Если все это сказать ему, объяснить... Поймет ли, попсрнт? Поверит ли, что вовсе не из-за страха перед неизбежным скандалом, уходом из больницы... Нет, не поверит после всего случившегося, не захочет поверить.
Но она должна пойти — обязана.
Медленно спускалась по лестнице. На секунду у дверей остановилась.
Нет, это был не Эраст. Кроме молодого человека в голубой рубашке и бумажных брюках, в вестибюле стояла женщина с мальчиком.
Она первая обратилась, протягивая Татьяне целлофановый кулек с персиками.
— Пожалуйста, передайте Ярошенко. Пусть скорее поправляется, а то соисем осиротел без нее детский садик.
— Ну, мама! Ты же совсем не так сказала,— укоризненно проговорил малыш, пытаясь носком сандалии придавить шляпку гвоздя, едва заметную под линолеумом.
— Тогда скажи, Гена, сам!
Он посопел, поморгал ресницами и, не поднимая от по-,. ла глаз, проговорил:
— Это зайцы. Для Леныванны зайцы принесли. Лена-ванна знает, какие зайцы. Наши знакомые зайцы.— Гена шумно выдохнул воздух, словно выполнил какую-то очень тяжелую работу, и, схватив мать за руку, потащил к двери.
— И вы к больной Ярошенко? — спросила Татьяна, обращаясь к молодому человеку, который при ее появлении вскочил со скамьи.
— Прошу вас. Ну, пожалуйста, пропустите на несколько минут.— Он покраснел, глядя в глаза Татьяне.
Она отвела взгляд, негромко спросила:
— Вы кто? Друг ее... покойного сына?
— Нет. Я его и не знал. Мне сказали... Такое у нее горе. Нельзя мне ее не навестить.
— Вам ведь уже объяснили...— мягко ответила Татьяна.
Он не дал договорить:
— Хоть ненадолго. Моя фамилия Филиппов. Сергей Филиппов. Я должен увидеть Елену Ивановну, поблагодарить. Только сегодня узнал, что она больна, и сразу — сюда.
— К ней нельзя.
Татьяна собралась уйти. Но он осторожно взял ее за локоть.
— Поймите, доктор, когда у нас было горе, она пришла. Пришла, как родной человек. Такое невозможно забыть! Я ничего... я говорить не буду, если нельзя.Я только отдам ей цветы. Этот букетик гвоздик.— Он не выпускал ее руки, смущенно и требовательно смотрел на Татьяну.
Она молчала.
Филиппов просил, настаивал.
— Елена Ивановна вас даже не узнает, можете ли вы это понять?! — со вздохом проговорила Татьяна.
— Пусть не узнает. Но я ее увижу. На две минуты пропустите. Только увижу, скажу «спасибо» и уйду. И дома сказали... Ну, разрешите же, доктор! Разве ей станет хуже оттого, что я на две минуты зайду?!
Филиппов прижимал к груди широкие ладони, словно этот жест мог как-то убедить Татьяну.
— Пойдемте,— сдалась она.
— Елена Ивановна ведь скоро поправится?
— Не знаю...
В коридоре остановились.
— Только не следует потом рассказывать, в каком состоянии вы нашли Елену Ивановну.
— Надо ли предупреждать, — укоризненно произнес Филиппов.
Наступила долгая пауза.
Татьяна досадовала, что не смогла отказать этому назойливому Филиппову. Ведь раньше никого в палату не пускала. Приходили многие. Приносили цветы, фрукты,
шоколад, желали скорого выздоровления, спрашивали, все спрашивали, не могут ли чем-либо помочь. Даже Женя, которую Татьяна теперь хорошо знала, и та не просила свидания. Приносила каждый день кисели, бульоны, смотрела в глаза Татьяны, читая в них один и тот же ответ. Подошли к пятой палате.
— Входите. Но не больше двух минут,— напомнила Татьяна.
Филиппов остановился в дверях, пораженный тем, как изменилась Елена Ивановна. Потом сделал к ней несколько шагов, порывисто наклонился, схватил ее руки. Совсем забыв о цветах, которые собирался ей отдать, выпустил их, и гвоздики рассыпались на полу у постели больной.
— Что с вами, милая Елена Ивановна... — глухо проговорил он, не выпуская ее рук и заглядывая в глаза.
Она медленно подняла голову, и вдруг судорога исказила ее лицо. Притянув к себе голову того, который так напоминал ей сына, заплакала. Заплакала беззвучно, безутешно.
Татьяна стояла потрясенная. Не смела поверить. Отчаяние, безысходное горе на лице, в глазах Елены Ивановны. Но ведь вместе со страданием к ней возвращается жизнь.
Неизведанное, незнакомое волнение сжало сердце Татьяны. И у нес на глаза на вернулись слезы. Быть может, это были первые слезы в ее жизни, вызванные не обидой, ожесточением, болью за себя, а слезы сострадания, радости за другого человека, избежавшего страшной опасности. Впервые она сначала подумала о Елене, потом о себе самой. О том, что ей как бы смягчили тяжкий приговор.
Филиппов что-то еще говорил. Татьяна не могла разобрать.
Он прижимал к щеке холодную ладонь Елены Ивановны, словно хотел согреть:
— Вы должны вернуться к нам. Разве вы не знаете, как вы всем нужны. И мне, и Генке, которого прислали зайцы,— негромко продолжал Филиппов. Внутреннее чутье подсказывало ему, ничего не понимавшему в нервных болезнях, единственно верные слова: — Вас все ждут. Дети ждут.
— Да, да... Что-то должна я сделать... —Елена Ивановна провела рукой по лбу, словно пытаясь припомнить, уловить ускользавшую мысль.
— Вернуться к детям.
— Вернуться... Мои дети... Взяла полотенце, вытерла лицо.
Татьяна жадно смотрела на Ярошенко, отмечая каждое сознательное движение, каждый взгляд, каждое произнесенное слово. Жизнь возвращается. К ней — жизнь, к Татьяне — облегчение.
Того, что сейчас произошло, даже самой себе не объяснишь. И невольно подумалось — кто бы с ней, Татьяной, вот так добивался свидания, кто молил бы, просил и не отступал, пока бы не пришел к ней, больной? Кто бы вот так, как Филиппов, плакал вместе с ней? Разве есть хоть один человек, чьей души она коснулась добротой; вызвав ответное чувство горячей признательности? Чувство, которое родилось у Сергея и у нее самой к чужой женщине.
Вероятно, так должно быть и так оно есть в жизни: частица добра непременно возвращается, словно отраженный свет, к тому, кто родился щедрым душой.
Часть вторая
И ОСТАЕТСЯ ДОБРОТА
ГЛАВА 29
Андрей, стараясь не шуметь, разогрел ужин, поел на кухне и, закурив, просмотрел газеты, которые Любаша никогда не забывала положить на стол.
Ветер ворвался в раскрытое окно, рассыпав по полу чуть тронутые желтизной тонкие овальные листья акации. Зашумели, застонали деревья. Целый день тучи висели над городом, прижимая к земле влажный воздух, но дождь так и не принес свежести.
Сегодняшний день показался Андрею долгим, тяжелым. Только погода здесь ни при чем. Не ладится, никак не ладится с этим станком. Ярослав из КБ вообще в цех переехал. По чертежам все должно сойтись, а вот что-то никак не вяжется. А тут еще иногда чья-нибудь сочув-
ствующая улыбочка или намек: из-за вас, из-за вашего станка ни тринадцатой, ни прогрессивки.
Уж сегодня-то ребята были так уверены. Особенно Ярослав. И директор почти весь день в цехе промаялся. Ему, пожалуй, больше всех не терпится. Актив на носу. Надо выступить: «Задачу выполнили! Коэффициент полезного действия — столько-то». Сенсация! А сенсации нет. План трещит.
Андрей встал, в одних носках пошел в комнату сестры прикрыть окно. Еще стекла побьет. Удивленно спросил:
— Не спишь?
Любаша сидела в кресле, натянув полы ситцевого халатика на голые ноги.
— Как видишь,— уныло сказала она и надавила кнопку торшера. Мягкий свет залил комнату. Но даже в этом свете лицо ее было бледным. Темные тени легли у глаз, потому казалось — ей не семнадцать, а все двадцать семь.
— Двойку схватила?
— В первые же дни учебного года? Иди спать, Андрейка,— сказала спокойно Любаша.
Но его этот тон не обманул. Даже постель себе не приготовила,.не сложила учебников.
— Давай выкладывай неприятности,— сказал, усаживаясь на диван.— Обещаю не ругать.
Любаша отвела взгляд, губы ее дрогнули.
— Ты со мной, как с маленькой. Ничего не случилось. Просто хотела посидеть, подумать.— И нахмурилась.
Андрей пожал плечами.
— Влюбилась, что ли? Точно, влюбилась.
— Это я влюбилась? В кого, если не секрет?
— В кого? Да все в этого — лупоглазого Алика. Думаешь, не видел, как вы, девчонки, к нему льнете.
— Уж во всяком случае не я! — горячо воскликнула Любаша.
— Понятно,— многозначительно произнес Андрей.
— Что, что понятно? Если хочешь знать, Алик — рационалист.
— Кто-кто?
— Рационалист.
— Объясни, что ты под этим понимаешь. Любаша немного замялась.
— У него четкая программа жизни. Все расписано. — И любовь не предусмотрена?
Любаша отрицательно мотнула головой.
— А если...
— Никаких «если»! Железный режим и железная воля. Это в ваше время любовь, томление души. Вот тебе и мерещится! Выдумал!
— Ладно, не любовь, не томление. Но ешь, как следует. Посмотри, на кого ты похожа — кожа да кости. Еще туберкулез схватишь.
Любаша рассмеялась. Сунула ноги в комнатные туфли и обеими руками откинула с висков к затылку мягкие длинные волосы.
— Ладно, Андрейка, иди спать,— снисходительно проговорила она, словно он был младшим братом.
— Я с тобой серьезно говорю,— рассердился он.— Заболеешь и умрешь!
— Чем ты меня пугаешь? Подумаешь, как страшно перейти из одного мира в другой.
— Что-о? В какой такой другой?
— В антимир. Даже интересно узнать, что там будет.
— Ничего не будет,— пробормотал Андрей, пораженный словами Любаши и, главное, тем, как убежденно, искренне произнесла: «интересно узнать». Он был обескуражен. Нет, Любаша не потому говорит, чтобы его позлить. По блеску ее потемневших глаз, по упрямой складке, что обозначилась в уголках губ, понял: не случайно сорвалось с языка. И сейчас сидела, думала. Все лето тащила и тащила в дом книги, одну другой диковиннее. И хорошо бы, как другие ребята,— прочла и ладно. А эта все размышляет, и вон куда ее повело. А он занят. Вечно занят. Подружки летом разъехались. Надо было, несмотря на протесты, в пионерлагерь отправить. В заводском и десятиклассников берут.
— А вдруг рядом с нами живут какие-нибудь существ ва,— сказала мечтательно.
— Если б жили, давно бы обнаружили.
— Чем? Нашими-то жалкими пятью чувствами? Что мы можем? Даже простые световые волны улавливаем лампами телевизора, Ультразвуки только кишки, наши воспринимают.
— Н-да...—пробормотал Андрей. Самый подходящий разговор на ночь. Вообще, ни в какие ворота не лезет. Голова, что казан со свинцом, тяжелая. Как следует и ре ответишь...—Давай спать, ибо живут иксы между нами или не живут, - определить нам не под силу. Есть иное измерение или нет, пока никто не докопался.
— Вполне можно узнать!
— Как же? — Андрей поднялся.
— Очень просто.— Любаша вскочила. Она была почти вровень с братом, и именно в эту минуту заметил, как сильно похудела сестра. И лицо будто прозрачное.
— Неужели? — усмехнулся он.
Упрямо наклонив голову, Любаша твердо сказала:
— Да, очень просто! Надо только...— и помедлила. Однако Андрей почувствовал: медлит потому, что сомневается, стоит ли открываться. Чувствовал, непременно нужно заставить ее договорить до конца, поэтому выжидающе смотрел на сестру.
— Стоит только сделать так, чтобы... не жить...— И, увидев его вдруг отвердевшие, плотно стиснутые губы, сведенные в одну линию узкие черные брови, она торопливо, как бы в оправдание, добавила: — Кто-то должен это сделать. Как-то надо узнать!
— Ты с ума сошла! Какую же чушь мелешь! Не может нормальный человек добровольно уйти из жизни: к счастью, инстинкт самосохранения один из самых сильных инстинктов.— Он старался говорить спокойно.— И самое крепкое начало — это любовь к жизни.
— А Матросов, Александр Матросов, он добровольно...
— Вот именно, Александр Матросов! Ради самой жизни! Чтобы сохранить жизнь товарищам и многим другим, в том числе и тебе. Пожертвовал собой потому, что очень любил жизнь. Один умный человек сказал: всякий, кто пытается представить четырехмерное пространство, рискует угодить в сумасшедший дом. Так вот, Любаша, для нормального человека существует одно измерение: жизнь. Самое прекрасное, что существует в природе!
Некоторое время Любаша молчала, потом робко заметила:
— У тебя все просто и все ясно.
— Ясно потому, что меня за такие разглагольствования отец бы не похвалил!
— Пусть бы и меня, так ведь его нет. И мамы. Никого.
— А я?..
— Сравнил! — И в этом «сравнил» было столько горечи, что Андрей не знал, как ответить на эту обиду. Разве он не делал все, что мог, для сестры?! И вот благодарность. Устало опустив плечи, он повернулся, открыл дверь.
Сквозняком резко распахнуло окно. Упал на пол горшок с кактусом. Оба — брат и сестра — смотрели на сломанное растение, предмет стольких трудов и забот Люба-ши. Она наклонилась, подняла сломанный пополам зеленый, словно граненый стебель, бережно держа его, будто искалеченного ребенка. Андрей вышел. Обидно, горько. Ему-то казалось —ходит Любаша притихшая, сосредоточенная, из-за него переживает, из-за того, что не получается с этим станком. А оказалось — ерундистика. Это пройдет, но обидно, что попрекнула своим сиротством: ты рос при отце и матери, а я нет... Думал, заменил Лю-баше родителей. Любил, заботился. И одета наряднее других девчонок. Конфеты, сладости в доме не переводятся. Захотела новую мебель для их новой квартиры — на тебе мебель. Любаша охала и вздыхала над всеми этими торшерами и горками, пока не купили. Никогда не знала она, что значит делить на три части ломоть хлеба и на те же, три части чугунок пшенной каши; хочешь —сразу съешь, хочешь — на целый день растягивай. А ведь он, Андрей, тогда жил с отцом, с матерью, только время было другое. Вот и хотелось, чтобы сестра все имела, все.
Конечно, не ждал он благодарности. Кому она нужна? Достаточно было видеть ее улыбку, радость этой смешной, беленькой девчонки. Вот, выросла. Глянуть со стороны—девка с выкрутасами, с претензиями. А тут еще эти завихрения с антимиром.
Спал Андрей всего несколько часов. Проснулся от шума за окном — видно, что-то упало с балкона. На улице по-прежнему гулял ветер и дождь то стучал в стекло крупными каплями, то утихал.
До утра далеко, надо уснуть. Но.Андрей видел перед собой побледневшее лицо Любаши, странное выражение ее живых глаз, блестящих, как золотистый спелый каштан. А вдруг она в самом деле решит принести себя ь «жертву науке»? Разве знаешь, каких глупостей можно ждать от девушки ее возраста? Обиды уже не помнил, осталась лишь тревога.
Поговорить бы с кем-либо из ее подруг. Но как к этим девицам подступишься? Да и, занятый своими делами, Андрей никого из них толком не знал. И в школу не пойдешь. Не третий, даже не пятый класс. Разделаться бы, наконец, с этим станком, взять отпуск, побыть с Люба-шей. Может, даже на Октябрьские праздники съездить вместе в Ленинград или в Москву, походить по театрам.
В Ленинграде она еще не была. Отвлеклась бы от всего этого бреда. Но дела не бросишь. Именно теперь никак не бросишь.
— Ты зачем в такую рань поднялась? — спросил он утром, увидев Любашу, хлопочущую на кухне.— Сам я, что ли, чай не заварю?
— А я не из-за тебя. Я Кузе косточки приготовила. Стану из-за тебя беспокоиться,— ворчливо проговорила Любаша.
И от этого деланного ворчливого тона, и от прячущейся в уголках губ улыбки настроение у Андрея сразу изменилось. Подумалось, непременно сегодня дело со злополучным станком сдвинется с места.
— Андрейка, давай возьмем Кузиного щенка,— попросила Любаша, разливая чай.
— Не возьмем. Вот закончишь школу...
— Старая песня. Он не помешает. Будет себе спать в моей комнате.
— Со щенком возни, что с ребенком. И кормить, и купать, и гулять выводить. Не деревня —того и гляди под машину попадет. Да и разобрали уже всех.
— Жаль. А как же Кузя?
Андрей подозревал, что сестра и встала рано, и о щенке заговорила, чтобы загладить вчерашнее. Будто так, случайно, были обронены слова, встревожившие его. А может, и впрямь случайно?
Андрей оживился, посмеиваясь, стал рассказывать:
— Вчера шофер там один отнял у Кузи прут и конец в солидол сунул...
— А Кузя?..— Любаша никогда не видела заводскую собачонку, но знала ее смешные повадки. Кузя с деловым видом разгуливала по двору с какой-либо железкой в зубах. Деревянных предметов она не признавала: ее многочисленные хозяева с деревом не возятся.
— Кузя поднесла прут к луже и лапой, лапой давай мыть,— на ходу досказывал Андрей, пряча пакет с костями для собачки.
Он и на улице улыбался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42