Холодный ветер трепал молодые, еще не окрепшие деревья, посаженные возле новых домов. На углу, спиной к ветру, уже стояло несколько рабочих, дожидавшихся заводского автобуса.
Засунув руки в карманы, Андрей прислонился к столбу. Холодно. И не заметил, как промелькнуло лето. Что
лето? Весь год прошел незаметно, словно рабочая неделя. А Любаша хотела успокоить. Не просто сгладить вчерашнюю резкость, а именно успокоить. Жалеет, что разоткровенничалась. Но лучше уже ему знать об этих ее мыслях. Лучше знать. А что он может, если сестра целыми днями предоставлена самой себе.
— Ты чего сегодня так рано?
Иван Осадчий подошел, стал рядом, поеживаясь от ветра.
— Да так... Свежий воздух,— пробормотал Андрей, и по его тону Осадчий понял: меньше всего друг думает сейчас о «свежем воздухе».
— Мой Петька теперь механикой увлекается. Будильник разобрал и заодно циферблат с больших часов снял. К моим ручным тоже, видно, подобрался — стрелку за стрелку цепляет. И не всыплешь — нельзя подавлять стремление к освоению техники!— Осадчий расхохотался.
— Беда,—согласился Андрей,—Будильник —это что! Вот моя антимиры осваивает. Доосваивалась, что дальше и ехать некуда.
— Случилось что-нибудь? — сразу посерьезнев, спросил Осадчий.— Она у тебя девочка видная, за ней глаз и глаз нужен. Да говори ты, отец-одиночка. Чего разволновался?
Андрей медлил с ответом. Дружили они с Осадчим много лет и тайн не имели. Но ведь Осадчий, который любит пошутить, посмеяться, всерьез разговора того — Андрея с сестрой — не воспримет. А всего не скажешь. Даже Осадчему. Но по обычной житейской привычке не смог Андрей промолчать о вчерашнем. Говорил чуть-чуть иронически и как бы между прочим.
— Да-а, задачка,— не разделяя иронии Андрея, в раздумье протянул Осадчий.
Потом когда они уже сидели рядом в автобусе, вернулся к прерванному разговору.
— А ведь моя Галя говорила о Любаше. Нечто схожее со всеми этими делами. Видно, неспроста. Думала, я тебе передам. Только пустяки все это.
Андрей нахмурился. Может, и он рассудил бы так, если б не жид в нем постоянный страх за сестру. Осадчий не знает, как, почему умерла их мать. А он многое помнит и, когда подрос, во всем разобрался.
— Да, братец, цитата железная: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» — пошутил Осадчий.
Андрей невесело усмехнулся.
Осадчий понял. У самого входа в цех остановился, взял Андрея за лацкан куртки и, глядя куда-то мимо него, сказал:
— Зашел бы к Лазаревой, что над тобой живет. Хороший врач.
— Так ведь Любаша здорова.
— Лазарева невропатолог. Отличный,— не слушая Андрея, продолжал Осадчий. — Посоветуйся на всякий случай.
— Пожалуй, так и надо поступить,— молвил Андрей.
В поликлинику он ни за что не пойдет. Там все запишут, дойдет до Любаши. Если уж советоваться, то лучше с Лазаревой. И впечатление она производит хорошее. К тому же немного знаком с ней из-за «потопа», который Лазарева устроила, забыв закрыть в ванной кран.
Во всяком случае, зайдет он не завтра и не послезавтра. Время терпит.
— Слушай, Андрей, а если на станке несколько изменить «кулак»? — сказал Осадчий.
— Наконец-то! Я все ждал, когда начнутся рацпредложения. Ты вчера всего три раза подходил с советами...
— Два. Хочешь сказать: просьба генералам во время боя советов не давать?
— Давай, давай. Приходи и обед, поговорим.
ГЛАВА 30
Терехов отпустил старшего механика и устало откинулся на спинку кресла. Да, ремонт предстоит большой. Уложится ли завод в сроки — неизвестно. Конечно, и судовая рембригада поможет. Но с заводом только свяжись. Планы-графики составили, кое-что в рейсе подготовили. Если просмотреть ведомости по саморемонту, то работа сделана большая.
— Механики, мотористы машину вылизывают, а штурманы все звезды считают,— в сердцах говорил стармех.
Николай Степанович снисходительно улыбнулся. Палубная команда в чистоте и порядке содержит судно. «Иртыш» словно только что со стапелей. В иллюминатор Николаю Степановичу видна палуба. Двое матросов сни-
мали шарошками ржавчину. Ребята переговаривались, чему-то смеялись. И вдруг, оглянувшись, замолкли. Над ними навис Любезное.
Хороший из него получился боцман. Хозяйственный. Требовательный, хотя требовательность у него своя, особая.
Вот и сейчас сделал какое-то замечание, и молодой матрос растерянно уставился на него. Любезнов взял из его рук шарошку и стал легко и быстро водить визжащий диск по палубе. Теперь, очевидно, показывает, явно утрируя, как это делает матрос,— подняты плечи, во всем теле напряженность.
Второй матрос хохочет.
Шарошка снова в руках у оплошавшего, и тот старательно подражает Любезнову.
— Боцман! — крикнул в иллюминатор Николай Степанович.— Боцман, зайдите ко мне!
Любезнов на ходу снял с голошу белый полотняный чехол от фуражки, расчесал пятерней густые смоляные волосы и спрятал их снова под чехол.
— Звали, Николай Степанович? — спросил он, раскрыв дверь.
— Звал. Садитесь.
Боцман огляделся, взял газету и, постелив ее на стул, сел. Излишняя предосторожность: брезентовая роба боцмана была чиста. Даже рабочую одежду носил он щегольски. И брюки, и куртка тщательно подогнаны, пуговицы добротные, металлические. У горла полоска белоснежного трикотажного тельника.
— Хотел с вами посоветоваться, Любезнов!
— Слушаю, Николай Степанович,— улыбнулся боцман с таким видом, будто ему вовсе не в диковинку давать капитану советы.
— Нам предстоит капитальный ремонт.
Любезнов наклонил голову. О ремонте давно всем известно. И то, что очень сложно уложиться в сроки, которые определили для этого ремонта, ясно. Затягивать нельзя. Потом — ответственный рейс.
— Надо все, что только возможно, постараться сделать самим.
— Так ведь многое уже делаем.., Вот сейчас, по-моему, самое время поговорить о морской романтике.
— То есть?
Любезнов несколько смутился. Но отступать он не умел, хотя и понимал, что немножко это высокопарно — романтика.
- В самом характере человека должно быть море. Само по себе оно еще не романтика,— запинаясь, уточнил Любезнов.
— Интересные у вас суждения,- уже серьезно проговорил Терехов.
— Не мои. Так наша милая докторина говорила. Помните Татьяну Константиновну?
Разве Любезнов случайно упомянул о Лазаревой? Между собой моряки тогда, после ее ухода, конечно, говорили. При нем же имя Лазаревой не упоминалось. И вот теперь Любезнов... Нет, не просто так упомянул Татьяну — с умыслом. Видел его, Терехова, с Милой в сквере. Это было после дальнего рейса. «Иртыш» стоял в Новороссийске, потом грузился в Николаеве. В Ильи-чевск зашел догрузиться тяжеловесами.
На второй день у ворот проходной встретилась Мила.
— Коля! Коля! — крикнула еще издали. Впрочем, он и не собирался уклоняться от разговора с ней, не собирался прятаться.
Она была, как всегда, очень ярко одета — желтые узкие брюки, коричневая, с желтой бахромой, курточка.
— Сегодня едем порыбачить на Днестр, А тебя все нет и нет! — весело защебетали, повиснув у Терехова на руке.—Брось ты, наконец, свои дела. В тот приезд тоже никуда тебя нельзя было вытащить.
— Я занят. Вот вышел только сигарет купить.
— Тогда пойдем на «Иртыш»,— неуверенно предложила.
Терехов, с удивлением взглянув на нее; сказал:
— Исключается.
Сели на скамью в глубине сквера, и он попытался объяснить, почему.не ходит к Рябининым, почему им больше не следует встречаться. Елене, да и Татьяне достаточно было одной фразы, порой намека, и те его понимали. Мила же переспрашивала, удивлялась. Что случилось? Разве было скучно в их компании? Да и папа с мамой всегда ему так рады.
— Я больше к вам не приду,—твердо сказал он. Вот теперь, наконец, разобрала, что к чему. Пожала
плечами, усмехнулась, в замешательстве пробормотала:
— Честно говоря, меня это не очень-то колышет. С тобой скучновато, ты немолод. Но папа! Он будет недоволен. Очень недоволен.
— Откуда такой цинизм? — удивился Терехов.
Но она, по-видимому, и этому не придавала особого значения и высказывала то главное, из-за чего пыталась восстановить свои отношения с капитаном:
— Все дело в отце. Он же не захочет вернуть машину. Привык ездить. Даже доверенность не отдаст. Он и какие-то части менял, гараж построил. Ни за что не допустит, чтобы ты от нас ушел,— и Мила безмятежно взглянула на Терехова.
— Пусть забирает ее совсем! — в сердцах бросил. Мила обхватила его шею смуглой тонкой рукой, порывисто чмокнула:
— Спасибо, милый! Я всегда говорила, что ты широкий парень. Такой подарок!
Терехов поднялся, резко отстранил Милу и увидел на перекрестной аллее спину удалившегося Любезнова.
Мила еще пыталась удержать капитана бурными изъявлениями благодарности, и он бежал. Бежал на судно: поскорей уйти, все забыть. Казалось, он вывалялся в грязи.
Значит, Любезнов видел. Видел и, вероятно, все знает. У моряков обычно находятся общие знакомые.
Знали и о его отношениях с Еленой, с Татьяной. Но там была драма, трагедия, страдания. А тут...
И разговор о морской романтике, и вроде бы случайное упоминание стихов, «милой докторины», все это — к одному... Как же ты, капитан, сразу подтекста не понял?
Да и не матрос, даже не боцман Любезнов, уже почти штурман и человек, по своему интеллекту, быть может, не уступающий тебе, капитану Терехову.
— Давайте-ка проясним эту тему,— сказал он.
— Для нытика, для бирюка ни в море, ни в жизни нет романтики. С тоски усохнешь с таким!
— Все правильно, только к чему вы клоните?
— Да к тому же: как наилучшим образом «Иртыш» для рейса приспособить. Романтикам, веселым компанейским ребятам надо крепко за дело взяться.
— Значит, не я тебя, а ты меня мобилизуешь,— рассмеялся капитан.
— Понимаете, Николай Степанович, если ребятам не унылые слова говорить: обязуемся, сжатые сроки, все как
один и так далее, а об осанке «Иртыша», о красоте его обводов, и на сколько он быстрее других бегает, и, главное, о тех, кто ждет нас там, куда пойдем,— умолчать, толку мало будет. Не просто — «спецрейс», а про ребятишек, женщин, стариков, жизнь которых от тебя зависит, рассказать надо."
— Да вы не хуже меня во всем разбираетесь — комсорг ведь. И лекцию прочтете не хуже меня,— смеясь подзадорил Терехов Любезнова.
— У меня свои разговоры, у вас — свои. Вы капитан. Воевали. Ваше слово — закон! Я так и напишу в объявлении: романтика!
— Может, лучше: долг моряка?! — Николай Степанович подумал, что не один раз надо собрать экипаж. Долг моряка — помощь гибнущей от наводнения Венеции, оборона Одессы, Севастополя, десанты на Малую землю, в Феодосию, Керчь, послевоенные рейсы мира... Да мало ли... Есть на судне участники боевых операций. Тот же стармех — дрался в морской пехоте...
— Можно. Но лучше — морская романтика. И стихи.
— И стихи читать? — рассмеялся капитан. Любезнов с серьезным видом кивнул.
— А что? Помните, как все приохотились к красному уголку, когда там была «милая докторина»? И стихи читали, не только романы. Вслух. Помните?
Но капитан и на этот раз не поддержал разговора о Лазаревой.
— Значит, о лекции условились.
— Нет, нет. Не надо слова «лекция»!—горячо запротестовал Любезнов. — Я сам напишу объявление: «Романтика! Море! Моряк!» Пусть думают, что это будет!
— Хорошо. Ну, а все-таки, конкретно о ремонте?
— Пожалуйста. Конкретно: я имею мотоцикл «Ява». Вообще, разбираюсь в двигателях. Могу в ремонтную бригаду. И Зимин тоже гоняет и тоже разбирается. Петренко слесарем работал. Годится? Годится. Будет бригада в помощь машине. Не сомневайтесь.
Когда Любезнов ушел, Николай Степанович подвинул к себе судовой журнал, принесенный на подпись, и задумался. Нет, не случайно и второй раз Любезнов упомянул о Лазаревой. Хотел зацепиться, что-то рассказать и умолк, почувствовав: не к месту упомянута докторина.
Пять лет прошло, и ни разу после того единственного и последнего разговора в больнице они не встречались. Ни с ней, ни с Еленой.
В тот страшный рейс чего только ни передумал. Хотел, вернувшись домой, взять Елену из больницы, окружить вниманием, заботой. На год уйти в отпуск, все время быть возле нее. Почти убедил себя: не виноват, нет, не виноват в смерти Васи. Если б тот злополучный плот не перекинулся, сын был бы жив. А Елена... Разве не простила бы Елена увлечения? Бывает же такое в других семьях. И ничего, живут. Мало ли что случается, если муж и жена постоянно в долгих разлуках.
Шел в больницу, продумав каждое слово, которое скажет. От соседки уже знал, что лучше Елене, поправляется.
Но в вестибюле встретила Татьяна. До сих пор не избавиться от гнетущей тяжести этой встречи. Не забыть сурового взгляда Лазаревой, ее беспощадных слов — к нему и к себе.
Незачем просить. Терехова она в палату не пустит. Никаких положительных эмоций у больной он не вызовет, значит, свидание с ней исключено. Пусть капитан снова отправляется в рейс, не предпринимая никаких попыток увидеться.
Он сказал, что обратится к главному врачу: к жене его обязаны пустить.
— Лечащий врач я. И я запрещаю,— резко проговорила Татьяна. Если же он будет настаивать, то придется рассказать, почему она столь категорически возражает против свидания.
Взбешенный ее тоном, ее резкостью, он бросил: «Вы сами сказали, что тоже виноваты в случившемся!» Она зло подтвердила: «Да, но вы... вы ведь ее любили. Знали, какая она незащищенная».
Его и тогда поразило это слово: «незащищенная». Так можно сказать о девушке, не знавшей жизни. А Елена столько пережила, так упрямо всегда добивалась своего, и все же он не мог ответить: это не так! Много раз перебирая в памяти разговор с Татьяной и почти оправдав себя, он снова и снова натыкался на это слово, не мог от него избавиться, не мог уйти. Незащищенная от подлости того, кого любила! Это Татьяна имела в виду?
Поняв, что ничего не поправить, ничего не изменить, Терехов старался избавиться от прошлого, вычеркнуть его из памяти, забыть. Ничего иного и не оставалось. Забыть и, как потом говорили Рябинины, родители Милы, начать новую жизнь. Разве так не бывает?
Вернувшись из рейса, взял санаторную путевку на Рижское взморье, оттуда уехал в Москву и вернулся к самому отходу «Иртыша».
Через знакомых узнал, что Елена уже работает. Очень хорошо. Время все излечивает, заживляет даже самые тяжкие раны. И он со временем все позабудет.
Старался не вспоминать. В море это труднее, проще на берегу. С приходом «Иртыша» в порт появлялись заботы, хлопоты, связанные с получением «Волги», новые знакомства.
Его охотно приглашали на домашние торжества. Всюду женщины — и молодые, и постарше. Некоторые настойчиво искали с ним встреч. Ни к чему не обязывающие связи не тяготили, тем более, что от них, большей частью, ничего не оставалось, кроме разве легкого, не всегда приятного осадка.
И как-то незаметно произошло то, во что он всерьез даже поверить не мог. Терехова часто на правах «друга-автомобилиста» встречал отец Милы — Рябинин, взявший шефство над «Волгой», а заодно и над ее хозяином. Машина стояла в его дворе. И уж, коненно, Рябинин подъезжал к приходу «Иртыша» встречать капитана и брал его в плен на все время стоянки и порту.
И так всякий рал. Рябинин держался с ним просто. В небольшом особняке, окна которого выходили в ухоженный сад, было тихо и уютно. Шаги заглушали толстые добротные ковры, матово поблескивал фарфор в старинном буфете. А в кабинете Рябинина, уставленном обитой кожей мебелью с тяжелыми портьерами, в этом «массивном» кабинете, который хозяин великодушно предоставлял своему гостю, стены были увешаны хорошими картинами, а на письменном столе красовался бронзовый Марс — перья на шлеме, обнаженный тяжелый меч.
Николай Степанович так и не смог дознаться, кто же автор этого монумента. Полную противоположность апартаментам родителей представляла комната Милы. Все здесь было в стиле «модерн». Начиная от резких оранжевых сполохов на стене, неудобных банкеток до спускавшихся чуть ли не к
самому полу светильников. Хозяйка как бы дополняла комнату. Мила была модельером в каком-то первоклассном ателье. С мужем разошлась. Он чем-то не понравился отцу. К Николаю Степановичу она сразу же стала относиться с большим вниманием и теплотой. Встречала его цветами, приглашала то на пляж, то в театр. В честь его прихода устраивала шумные пиршества, после одного из них Мила позабыла вовремя покинуть отцовский кабинет.
Именно благодаря этой ее рассеянности Николай Степанович сразу же стал именоваться: Милочкин муж. Никого не смущала ни разница в возрасте, ни то, что юридически он оставался мужем другой женщины, чего вовсе не скрывал.
Николая Степановича обхаживали, ублажали, предупреждали каждое его желание. Характер у Милы был легкий, доброжелательный. Она любила шумные сборища, поездки за город. А Терехова все это стало утомлять. Он все чаще уходил на судно, с удовольствием отдыхал в своей каюте от праздничных фейерверков, которые ему порядком надоели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42