Я еще на Готланде не бывал, но знал, что по осени, в сентябрьские, еще теплые, но уже темные ночи рейс туда, в один конец, мужики с попутным ветром проходят за несколько десятков часов. Сейчас дул попутный ветер, но
долго ли он будет задувать? У осенней ночи, как говорят, девять сыновей у зимней — и того больше.
И тут я услышал со стороны штевня беззаботное поса- пывание. Какой-нибудь ребенок, который не чувствовал еще забот или для кого вечерний уход из дома и ночное плавание были по-своему приключением и который теперь, устав от всего, спокойно заснул.
Даже я ото всего устал. Я не мог никому помочь ни на палубе, ни в трюме, и самому себе тоже. Всех нас захватил, подхватил вихрь, и мы сами уже ничего не могли изменить. Я знал, что отец не ладил с бароном еще до японской войны, а после нее люди осмелели, отец решительнее прежнего требовал у барона снизить ренту, на большой земле жгли усадьбы, на Сааремаа и то поджигали мызные риги, людей избивали и убивали: кто мог бежать, тот бежал. И все это называлось незнакомым словом — революция. Но я-то революционером не был (хотя Яанус из «Мстителя» и махтраские мужики Эдуарда Вильде и жили у меня в мыслях, но только в мыслях!), единственная моя вина состояла в том, что я был родом с Пааделайда, был сыном пихланукаского Тимму, Тимофея Кивиряхка. Тут уж ничего не поделаешь, я не сам пришел в этот мир. Я устал, хорошо было бы где-нибудь приткнуться и закрыть глаза.
И тут до меня донесся тихий шепот человека, который родил меня на свет: «Аарон! Между Пенну и Элиасом есть немного места, иди присядь!»
...Мама, Рахель. Как она меня в темноте разглядела? И прежде, чем я откликнулся, мне вспомнилось, как однажды — а было это так давно, в восемь всего лет,— я бежал по двору и звал, просто в крик кричал: «Мама! Не уходи! Не уходи, мама!» Но она словно глухой была, даже не слышала моего крика, голоса своего сына. Мама ушла с кордонным офицером, с этим Высоцким. И вот она вернулась с Пенну, отпрыском Высоцкого, чтобы бежать вместе с нами. Зачем ей-то понадобилось бежать? От кого? Теперь, когда карательные отряды бесчинствуют на земле, им, любимцам казенных людей, должно быть покойно на земле. Почему они тут, в лодке, вместе с теми, у кого нет под ногами твердой почвы?
Они пришли вместе со старым Элиасом, вернее, он сам привел их на лодку. Почему именно он, какое дело ему до брошенной любовницы стражника?
Здесь, в трюме беженской лодки, хотя в темноте я никого не различал, по-моему, все, кроме моей кровной мате
ри Рахели и последыша Высоцкого Пенну, были людьми порядочными: бабушка Лесбет, моя сестра Наама, пякааземские и туулеалуские, старый Элиас, наверху дед Аабрам и мой отец, и даже, может, этот кордонщик, который в последнюю минуту пришел вместе с другими беженцами. Видимо, простому стражнику оказалась не по душе должность цепного пса, и он надеялся в Швеции заработать на хлеб другим ремеслом. Бежать с этими людьми было не стыдно, но вот с Рахелью и Пенну... На месте Рахели должна бы Лена быть! Лена родной человек, хотя мы с ней кровно и не связаны. Когда Рахель ушла с офицером, Лена стала мне матерью. То, что я опять на ногах, что могу по крайней мере стоять на них, больше всего ее заслуга. Если никто другой, то я должен был, пускай силком, но привести Лену к нам, нельзя было позволять ей уйти. Или надо было вместе с ней остаться на Пааделайде и защищать Лену от казаков. Не знаю, что они сделают с Леной?
Так я думал, когда наша лодка в темноте по зимнему морю шла к Готланду. Рахель я увидел сегодня, спустя семь лет, впервые, но то, что она оказалась вместе с нами, не сделало ее для меня ближе, и даже то, что тихонько позвала к себе, не подействовало. Она с Пенну была здесь, а Лена осталась на Пааделайде. В последнем я винил себя. Чего стоит оставленное добро, если речь идет о жизни?
Я устал. И был бы счастлив найти в темном трюме местечко, чтобы присесть. Проснувшись утром, я увидел, что нахожусь поблизости от Рахели, Пенну и старого Элиаса, там, откуда ночью меня и окликала Рахель. Говорят, что родная кровь притягивает.
В этот вечер огонь в камине здесь, на Гог1ипе-1е11ег прогорел — Аарон новых дров не положил, собрал лишь головешки, и это означало, что и его рассказу пришел конец. К тому же были вещи, о которых он не очень хотел говорить, прежде всего это ощутил на себе огонь в камине.
— И завтра будет вечер,— сказал Аарон,— Попытаюсь вспомнить, как там у нас на Готланде пошли дела.
ВПЕРЕД ИЛИ НАЗАД
На следующий день в полдень показался Готланд. Ни одного судна, которое бы заинтересовалось нами, мы не встретили, лишь утром заметили издали дым какого-то парохода, но вскоре и он исчез в сером снежном облаке. Благодарение богу, все же спаслись от карательного отряда! Свежий попутный ветер и работающий мотор подгоняли, и когда уже ясно виделась земля, дедушка Аабрам велел остановить двигатель. Никуда этот Готланд от нас не уйдет, нечего зря тратить дорогой керосин! Лишь когда вошли в залив и опустили паруса, снова затарахтел мотор. Все наши пааделайдские лодки были уже на месте, одни на якоре, другие возле буя Эстклуба.
Прибытие «Своего острова» не вызывало никакого оживления ни на берегу, ни на остальных пааделайдских посудинах. Наоборот, молчание как на похоронах. Может, кто-то умер во время рейса, и теперь его требуется предать здесь земле, которая, говорят, на Готланде такая же каменистая, как и на Сааремаа...
Мы подтянули нос своей лодки к корме «Кукушки», и отец спросил:
— Ну как? Несчастье, что ли?
— Нас считают грабителями!— ответил стоявший на корме «Кукушки» Яагуп.
— «Грабителями»! С каких это пор ты стал грабителем?!
— Здешние газеты пишут, что грабители, поджигатели и убийцы бегут от возмездия... Честному человеку, пишут, скрываться нечего, честного никто не тронет.
— Какие газеты?
— Шведские. Они же не знают, что в России творится! Слушают, что говорят бароны.
— Когда это шведы приезжали слушать наших баронов?— спросил отец.
— Кучка наших баронов сбежала в Швецию, фоны там, графы разные. Вот они и трубят, что повсюду поджоги, грабежи и убийства. Готландская газетка перепечатала их вопли, и теперь мы в глазах местных властей стали этими грабителями и убийцами... А кто осмелится приютить грабителей?
Отец на палубе возле мачты замолчал, молчали и все остальные, кто собрался около него. Больше, чем слова Яагупа, людей повергло в уныние увиденное своими глазами. Никакого движения на лодках, которые прибыли раньше нас, ни одно суденышко не курсировало между нами и сушей. Давно ли это было, когда Яагуп на «Кукушке» доставлял сюда беженцев,— все сошли на берег. Среди них действительно могли оказаться поджигатели мыз, но пааделайдцы осторожно обращались со спичками
и у себя, и на чужом дворе, и вот на тебе — грабители, убийцы, поджигатели!..
— С кем ты говорил?— спросил отец.
— Да не пускают на берег, с кем ты поговоришь?
— Может, языка не понимаешь?
— Этот шведский и раньше толком не понимали. С немецким удавалось, бывало, и точила, и железо привозить, но попробуй теперь: не успеешь челнок спустить, как шведы тут же с берега: «НаШ НаШ Хигиск!»
— Кто-нибудь сошел на берег?
— С каждой лодки пробовали. Одно и то же — хигйск!
— Давно ли ты здесь был? Никакого «цурюка» не слышал. Шведы-то знают, что в России карательные отряды бесчинствуют, что люди бегут от казаков...
— Одни знают, другие верят. Но те, у кого здесь в руках власть, верят газетам.
— Одна газета напишет так, другая иначе. Неужто они правды не знают? Ведь у шведов свой король!
— Русский царь колошматил шведского короля!
— Могилы шведского Карла и русского Петра давно травой поросли. Чего там о старых делах! Вы решили, что сейчас делать?
— Вас ждали. В вашей лодке разумности больше всего. Старый Элиас более других повидал свет, чужим языкам обучен. Если нам здесь не дадут сойти на берег, есть же какая-нибудь страна, которая разрешит ступить на ее землю.
Так ли действительно говорили отец с Яагупом или кто-то еще вставил слово — разве сейчас, по прошествии стольких лет, вспомнишь?— но знаю, что суда (у нас порой судами называли также палубные лодки) до тех пор подтягивали друг к другу, пока из каждой один или двое мужиков не перебрались под мачту «Своего острова» держать совет. В трюм спускаться не стали, там бы советующихся гурьбой окружили женщины и дети.
Совет был кратким. Яагуп на челноке отвезет на берег учителя, сюдамеского Прийта, и старого дядюшку Элиаса, пусть там хоть винтовки наставляют. Они люди почтенные, их будет трудно принять за грабителей, оба свободно владеют немецким, найдутся и на берегу знающие этот язык, к тому же у Элиаса имелось свидетельство об американском гражданстве. Им он и размахивал над головой, когда они с Прийтом уже были в челноке, а Яагуп сидел за веслами. То ли Элиасово размахивание или еще что, но лодчонке разрешили причалить, и мужики вместе со шве
дами скрылись за углом дома — наверное, их повели к какому-нибудь начальству.
Все наши мысли и чувства были прикованы теперь к старому Элиасу, к Прийту и Яагупу. Но человек, будь он принцем или нищим, с красивого парохода или беженской лодки, он существо, сотворенное из плоти и крови, из костей и косточек и прочего разного, его легкие должны дышать (удержать дыхание мы можем всего два-три мгновения), а желудок — переваривать пищу. После Пааделайда я еще ни кусочка не съел, но съеденное раньше подпирало, и большая нужда была нестерпимой. Ночью мужики ходили по-малому через борт или, держась за поручни, садились на корточки, днем же всем — и мужикам, и женщинам с детьми — приходилось оправляться в трюме в ведро. Повесили, правда, кусок паруса, но все равно было неловко. Надо было идти наверх, выливать ведро за борт и ставить на место. Если бы в лодке были одни мужики, тогда другое дело! Я больше всего стеснялся Рахели, родной матери, даже сильнее своих сверстниц. Может, и непристойно тебе говорить об этом, но среди тысячи мелочей, которые забылись, история с ведром в этот беженский зимний день у Готланда осталась ясно в памяти. Почему? Хотя отправление естественных потребностей у нас на лодке было и сложно, и неловко, это отводило в сторону назойливые мысли. Дадут ли нам сойти на землю? А если нет? Что тогда? Лена? Она осталась на Пааделайде... Немыслимо, чтобы барон выслал ее в Сибирь только за то, что она доводилась сестрой первой жене отца. Лена боялась — и не боялась казаков. Будут насильничать? Она не очень- то в это верила, сказала больше затем, чтобы поддеть Рахель. Казак или кордонщик — один не лучше другого. Ведь Рахель нажила Беньямина с пограничным офицером... Лена сказала об этом вчера на Пааделайде...
С богом хутор я оставил
Мой родной...
Опять из головы не выходило стихотворение Вески; здесь, у готландских берегов, оно давило еще больнее, чем вчера вечером, когда за снежным облаком исчез черный крест крыльев единственной мельницы Пааделайда.
Что нас ждет впереди? Наверное, об этом тихо спрашивали себя и все беженцы. Но никто не плакался, никто не высказывал этого вслух. Даже дети понимали тревогу взрослых, не хныкали и не шалили. Я на своих длинных слабых ногах в пятнадцать лет и подавно не смел считать
себя ребенком, мои мысли были даже сильнее, чем у многих взрослых, связаны с Пааделайдом. С какой вестью вернутся дядюшка Элиас и учитель? Я был уверен, что они вернутся, за решетку их не посадят — у старого Элиаса было американское гражданство.
Время шло, наступил уже поздний вечер, когда они тихонько перебрались на челноке на палубу и оттуда неслышно спустились в трюм, где их ждали навострив уши люди. Первым начал Прийт — наверное, в лодке они договорились, кому в каком порядке говорить.
— Значит, отвели нас к ленцману. Из вежливости он говорил по-немецки, переводчика не понадобилось. Убежища давать не хотят, особенно сейчас. Два дня назад — дело другое. Только что готландская газета перепечатала в расширенном виде рассказы баронов, которые бежали из России в Швецию; если верить тому, что рассказал об этом ленцман, то прямо страх берет, как бароны наговаривают на людей! Ни одного слова о своих делах и разгуле казаков. Бежали-де в Швецию, чтобы спасти жизнь, отсюда в Германию и дальше к своим родичам.
— Может, там и останутся! — буркнула из угла, куда не доходил свет от лампы, тууликская Зина.
— Ты хочешь вернуться? Думаешь, казаки карательного отряда будут милостивее, оттого что бароны, испугавшись нас, бежали? Сбежали-то не все — большинство осталось,— сказал Прийт.
— Это тоже в шведских газетах сказано, что немного сбежало, а больше осталось?— уже осмелев, спросила Зина.
— Нет, об этом у ленцмана не говорили,— с учительской прямотой сказал Прийт.
— Сколько там баронов убежало, а сколько осталось, особо дела не меняет, все на один фасон выходит,— заговорил старый Элиас.— По всей царской империи власть осталась в прежних руках; если кто из баронов по первому страху и сбежал, все равно земли и мызы им потом вернут. Их убытки сдерут с народа. Большой народ, русский народ стерпит любое кровопускание. Это живущие в Эстлянд- ской и Лифляндской губерниях эстонцы в царских руках словно зерна под жерновами. Зина и Сейю знают, как на мельнице верхний жернов то поднимают, то опускают — на крупу, муку или сеянку. Трудно сказать, что из человеческой массы может получиться — крупа или сеянка, если не переберутся все вместе на какой-нибудь полупустын ный остров. Не знаю, дойдет ли дело когда-нибудь до того, чтобы весь народ к одному пришел и решился оставить свою родину и перебраться на более безопасное место. Но ведь если врач скажет больному чахоткой, что надо переменить место, чтобы еще пожить, то умный человек поступит по совету доктора. Может, и народ так поступит, если найдется доктор с весомым словом, ни один человек и ни один народ умирать не хочет. Особенно, если народ, если человек еще молодой и впереди вся жизнь. Наш народ еще не старый,— убеждал Элиас.— Вы слушали меня десятки раз на Пааделайде, теперь говорю это здесь, у Готланда, где нас не пускают на берег. Вчера еще могли разрешить, а сегодня — нет, если и пустят, то на время и после большого торга. Много лет тому назад на Пааделайде я говорил вам о переезде — а теперь мы уже беженцы, даже грабители. Между беженцем и переселенцем есть разница. Переселенец сотни раз все взвесит, прежде чем тронуться в дорогу и оставить родные края, он все, что можно, перевел в деньги, чтобы не с пустыми руками начинать на новом месте жизнь. Переселенец уже не собирается возвращаться назад — разве что в старости глянуть разок на свою родину; другое дело беженец: он прежде всего думает о сохранении собственной жизни и своей семьи и все равно всей душой рвется домой. И бароны тоже хотят вернуться в свои мызы, и они беженцы. Сейчас так все перемешалось, что здешний шведский управитель толком и не знает, кто от кого бежит. Да и откуда он может ясно знать о том, что происходит в России, если мы говорим одно, а бароны другое. Ленцман знает сааремаасцев, говорит, что несколько десятилетий назад один сырвесец даже остался тут в примаках. Грабителями нас он не считает, но ему не хочется также класть на голову горящие уголья, пока не прояснится, что к чему. Сказал, чтобы встали в заветерье, и раньше бывало, сааремааские лодки стояли там, но на берег сходить сейчас не советует, разве что какая смертная беда. Говорит, пусть какой-нибудь смельчак вернется и поразведает, своими глазами увидит, что там дома творится, так ли уж далеко это ваше Сааремаа... Иногда и у страха глаза велики...
Тихо и безмолвно слушали старого Элиаса; молчали потом какое-то время и после того, как он кончил. Его слова теперь были совсем не теми, с которыми люди свыклись еще на Пааделайде до его ссылки в Псков. Никто их
тогда всерьез не принимал: чем скорее, чем быстрее и дальше, тем лучше! Отличие беженца от переселенца было чем-то новым в толкованиях Элиаса, и никто не мог сказать (то ли это шло от шведского управителя или самого Элиаса), что это полная неправда.
Швеция в то время вовсе не была еще богатой страной. Лишь последние две мировые войны, от которых она сумела разумно удержаться — продавая железо и прочий товар,— обогатили ее. Тогда, в девятьсот пятом и шестом годах, через Швецию прошло много переселенцев. Не было гарантий, что беженцы, которые, хотя и собираются переправиться через океан, вдруг не решат обосноваться в стране, где самим шведам не хватает работы и хлеба. И хотя управитель не принял за чистую монету леденящие рассказы баронов о грабителях, но какое-то влияние на него они имели. Было ясно, что шведский управитель старался избавиться от нас.
А что предлагает сам Элиас? Может, боится, что все эти люди сядут в Америке ему, старику, на шею? Возможно, у кого-то и пронеслись в голове такие мысли, но не было никого, кто бы их открыто высказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22