Тем более что там не раз говорилось о похожих на Рахель женщинах.
Вместе с тем в моем сознании засело имя Вейтлинга. Почитать бы его книгу. Но где достать? Она же на немецком. Элиас, правда, перевел оттуда некоторые места и от руки, под копирку, несколько страниц переписал, только где их теперь найдешь. Когда Элиаса высылали, то все, что с ним хоть как-то было связано, в каждой семье сжигали или прятали так, что об этом знал лишь сам прятавший. У отца спрашивать не стоило, отец всего боялся. Не боялся Яагуп, но он и не знал, да и вряд ли помнил даже имя Вейтлинга, хотя Элиас о нем говорил много. Яагуп запомнил только то, что Элиас поведал о далеких землях, о больших пароходах, на которых он плыл через океан, о Нью-Йорке, где, по его словам, он прожил несколько месяцев, об индейцах и золотоискателях. Когда кто-нибудь
начинал говорить Яагупу о вере, он отвечал, что любая вера, будь она духовная или мирская,— не что иное, как скользкая чушь для приманки дураков, чтобы легче с них было шкуру драть. Не верил он ни в царство небесное, ни в царство российское, ни в отечество, ни в родной, материнский язык. Отечества и в помине не было, вместо него этот недавно поднявшийся из моря, в большущих камнях галечный нанос, где между гнездами чаек поставили свои хибарки-гнезда несколько десятков людей, да и за это с каждым годом приходилось выплачивать мызе все большую ренту. Когда заходила речь о родном — материнском языке, то Яагуп усмехался, почесывал затылок и поглядывал на меня и Нааму. Рассказы о Вейтлинге он забыл и самого Элиаса вспоминал все реже. Когда другие напоминали о нем (старый Элиас всем нам одинаково приходился родственником, и мне, и Нааме, и Яагупу), то Яагуп говорил:
— Старый, повидавший свет человек, а разум младенца! Доллары в иностранном банке, и дозволил выслать себя в Россию! Или не знал, в каком государстве живет, что здесь можно, а чего нельзя говорить?
— Будешь такое плести, сам скоро заработаешь дорогу еще более дальнюю, чем Элиас,— предостерегал отец.
— Разве я свои мысли всему народу в Панкранна объявляю! У себя дома говорю, в четырех стенах, но и тут не кричу, что отыщите в книге господней и прочитайте!
— По-твоему, вера и Библия — сплошь сущий вздор, как ты говоришь?
— Не стану я ни читать, ни судить того вздора, которым пастор одних дураков с кафедры пугает, других — раем прельщает. Говорят, что скорее верблюд через игольное ушко пролезет, чем богатый в рай попадет! Пастор владеет такой же большой мызой, что и Маак, да еще жирный кус жалованья в придачу. Пускай бы раздарил бедным, если в царство небесное попасть желает! Там ждут бедные, все бедняки деревни Лахтевахе собрались, а господина Халлера нет, господин пастор, видите ли, в аду пребывает, среди богатых. У меня ни к одному из этих пристанищ — ни при жизни, ни после смерти — интереса нет. Лучше уж я в Риге в трактир закачусь. Как пел один кихнусец, который за два дня спустил в Риге все деньги, что летом заработал на камнях:
Сижу на дивном кресле я — и на коленях барышня!
— Тогда бы уж пел, что барышня сидела на кошельке,— сказал отец.
— В одну песню все не уместится. Один раз — на коленях, другой — на кошельке. Все попеременно. В трактир без денег не сунешься. Без них разве только кордонщик какой обойдется.
Причинял боль отцу и мне с Наамой. Колол в разговоре словами так, между прочим. Отец поднялся, взял с вешалки шапку и сюртук и вышел из дома, я пошел в свою каморку. Наама — в свою. А Лена взялась у плиты всхлипывать.
— Твои слова, будто камни, во рту грохочут, неужто проглотить не можешь! — говорила она, удерживая всхлипы.
— Как же я камни проглочу! Нет, их нельзя себе оставлять, камни как раз надо из себя выплевывать.
— Ты думаешь, что этим облегчишь здесь мою жизнь?— продолжала всхлипывать Лена.
— Почему же тогда старый не разведется с той, с которой они уже несколько лет вместе не живут,— сказал Яагуп.
— Может, надеется, что вернется,— ответила Лена и заплакала в голос.— Говорят, Высоцкий бросил Рахель с ребенком, в Петербург уехал, там на другой женился. Ясно, что Рахель теперь жалеет обо всем и ждет, когда Тимму за ней в город приедет и с собой увезет.
— Отец ее туда не увозил, и нет у него также права привозить Рахель назад, на Пааделайд,— под эту-то крышу точно. Тогда в доме кордонщик поселится. Сколько лет этому юному вахмистру?
— Беньямину, должно быть, года четыре. Скоро у па- аделайдцев будет свой служивый. Не понадобится больше ездить в Панкранна посудины регистрировать...
— Свой служивый!.. И у тебя, дорогая тетушка, хватает камней во рту — разве что они больше слюной обмазаны.
— Кому там дело до меня и моих слов! Вот вернется Рахель, и я отправлюсь домой! Глядишь, и тебе придется уходить отсюда! И нам с матерью нужен в доме мужицкий Дух.
— Ничего, еще найдешь себе этот мужицкий дух заодно с мужицким телом. Какого-нибудь хромого или чокнутого. Разве мало их в Лахтевахе! Я тут, на Пааделайде, векового гнезда вить не стану!
— Боже милостивый, что же из тебя выйдет! Бродяга! Кому это мыканье среди чужих людей приносило счастье? Пусть там жизнь даже лучше будет, но душа-то все равно у родного очага останется.
— Чего ты хаешь заграницу. Сама даже в Риге не бывала, всю жизнь всеми корнями цепляешься за эти камни. Нет, я умотаюсь за моря, и вполглаза не гляну на Пааделайд.
— Вернешься, как и Элиас, только гляди, как бы тебя еще ближе к восходу солнышка не сослали. Тогда уж не попоешь песенки рижского трактира, а станешь петь «Там, в Сибири, за Байкалом».
Лена закрыла дверь каморки, за которой скрылась Наама, Яагуп прикрыл дверь в другую комнату, где сидел я, уставившись в учебник арифметики. Они перешли на шепот, и хотя я старался вслушаться, ни одного слова разобрать не мог. И все же догадывался, о чем они могли говорить.
После того как Рахель ушла в город к Высоцкому и к нам стала ходить тетка Яагупа Лена, у нас в доме образовались как бы две партии. В одной были Лена и Яагуп, в другой — отец, Наама и я. Яагуп был выше, сильнее, смелее и разговорчивее отца. В руки Лены перешли бразды домашнего правления (Наама еще не выросла, должна была протирать школьную скамью). Словом, власть все больше переходила к партии Лены и Яагупа. Живи отец один, он бы и вовсе отдал ее, но из-за меня и Наамы не мог этого позволить. Учитель хвалил мой острый ум, отец думал учить меня дальше, даже в Тарту в университете, хотел сделать из меня адвоката, который бы отсудил у мызы право на выкуп пааделайдских земель. Нааме через пару лет предстояла конфирмация, после чего следовало бы подумать о приданом. Дурнушкой Наама не выглядела, но и такой красивой не была, чтобы надеяться выйти замуж без приданого.
Из-за еды еще не бывало раздоров. Первый картофель получали с этой же пааделайдской полоски — его распределяли по числу едоков в семьях. Оставленный на зиму картофель обменивали осенью на свиней. Молоко шло из общего пааделайдского хлева. Лишь отдельные продукты — такие, как сахар и зерно,— привозили осенью на судах из города, а если кому не хватало, то прикупали на месте в лавке накиского Пээтера, который всегда держал про запас немного продуктов. Да и бабушка из Оокиви была щедра на руку, всегда несла в переднике мне и Нааме
гостинцев. Из-за еды ссор не было, но у каждого семейства были уже свои деньги. Яагуп свою долю за судно выплатил и теперь зарабатывал на вывозе камней столько же, сколько отец и дедушка Аабрам, если не больше. На двоих с роогудским Гаабрелем они купили у кихнуских мужиков двухсаженный парусник. Кихнуские владельцы разругались, и Яагупу с Гаабрелем судно досталось по дешевке. Они не жалели. Парусник быстро набирал ход и легко менял галс. Новые владельцы, оба холостяки, назвали парусник «Кукушкой». Отцов и дедушкин парусник «Свой остров» не мог так близко подходить к берегу и вынужден был становиться на якорь дальше, чем «Кукушка» с ее малой осадкой. Двухсаженный парусник легче отыскивал в заливе укрытие от шторма, скорее загружался и быстрее в порту разгружался. Время — деньги, это Яагуп усвоил еще до Америки.
Гаабрель имел диплом шкипера, и Яагуп тоже надеялся его получить, штудировал навигацию, чтобы ближе к весне отправиться в Курессааре на месячные курсы при морском училище. Плавал, конечно, не диплом, плавали сами парни, но если уж требовались документы, то лучше, чтобы они имелись у обоих. Тем более что и на паруснике погоду делал Яагуп.
Яагуп мог в никого не задевавший разговор вдруг ввернуть остроумный оборот, мог порой нести такую околесицу, что трудно было понять, над чем смеяться, а что принимать всерьез. Но одно все же было ясно: то, что никаким родовым гнездовьем на Пааделайде, ни в Пихлану- ка, ни в Кадака, он особо не дорожил. Яагуп повидал жизнь и на восточном, и на западном берегу Балтийского моря, наслушался рассказов Элиаса и других людей, побывавших в дальних краях, и считал, что чем дальше от царской империи, тем увереннее может человек полагаться на свою жизнь. Конечно, другое дело, если барон продал бы Пааделайд, на что отец все еще надеялся. Но сколько раз отец вместе с другими пааделайдскими мужиками, сняв шапки, смиренно стоял у парадных дверей фон Маака, приглашал господина на разговор, до копейки выплачивал ренту, готов был предложить подушную цену, но барон Пааделайда не продавал. И чужим — тоже. Видимо, в деньгах не нуждался, покупал машины, взялся присоединять к своим владениям граничившие с мызой арендные земли. Просто отказывал арендаторам, и все. Почему он так поступал, ведь это были не какие-то вильяндийские плодородные земли? Кое-кто считал, что такой указ полу
чен из Германии, что если Германия и Россия начнут воевать, то Германии будет выгодно, если загодя больше земли, особенно здесь, на западной границе, окажется в руках у немцев. Барон уже привез в Лахтевахе немца, который умеет с машинами обращаться. А разве эта первая немецкая семья будет тут последней?
Мало кто верил в войну России и Германии, ведь царь сосватал в Германии жену, которая, говорят, в родстве с самим немецким императором. Правда, и раньше случалось, что родичи перегрызали друг другу горло, но Германия и Россия давно уже не воевали и сейчас, видать, дружбу водили.
Почему же тогда Маак не продавал Пааделайд, если ему запросто сулили цену скотоводческого имения?
Отец спрашивал в Риге у дорогого — значит, и умного — эстонского адвоката. В Риге тогда жили десятки тысяч эстонцев, многие перебрались туда с Сааремаа. Эстонцы всегда водили тяжбу, не могли они и в Риге обойтись без адвоката. Тот ничего посоветовать не смог. Закон есть закон, остров принадлежит мызнику, и никто его не заставит продать эту землю. Адвокат за то, что для виду полистал свод законов, взял с отца пять рублей — вот и ходи после этого за советом.
Яагуп все объяснил иначе, и хотя сам он этого всерьез не принимал, но был, видно, ближе к истине, чем рижский адвокат, листавший толстую книжку.
— Вот увидите, скоро Маак навезет сюда отдыхающих. В нашем заливе грязь куда круче и воняет намного сильнее, чем в Курессааре. В Аренсбург съезжаются князья и графы со всей России, почему бы им не ехать сюда, на Пааделайд, если здешняя грязь больше воняет и барон построит роскошную купальню?
Было у Яагупа и другое объяснение.
— Возле Каспийского моря из-под земли бьет фонтаном керосин, тот самый, который мы жжем в лампах. Некоторые господа на этом уже трижды миллионерами стали. Кто знает, может, и на Пааделайде керосин фонтаном брызнет, если ему дорожку открыть? Когда тут керосин пойдет, то Маак на эти деньги весь Сааремаа купит.
— А что же с людьми будет?— спрашивал у Яагупа то ли отец, то ли кто другой.
— Какое Мааку дело до людей. Их каждую ночь делают, даже с помощью кордонщиков прибавляют, скоро людей будет видимо-невидимо, как в Египте саранчи, так что стоймя уже не поместятся, придется лезть друг другу на
загорбки, как в Риге, в этих многоэтажных домах. Но землю-то нигде не производят, а если где и случается такое — как мы здесь, на Пааделайде, свою картофельную полоску,— так это же малость. Земля все дорожает. Маак вовсе не дурак, чтобы ее продавать. Сам человек ничего не стоит, людей скоро начнут уничтожать, как в Египте саранчу.
Теперь, когда Яагуп основал свое общество — у нас даже маленькое суденышко, на двух хозяев, называли обществом,— отцу уже не приходилось опасаться, что Яагуп пойдет в Либаве или Риге матросом на какой-нибудь иностранный пароход. Хоть матросское жалованье там и было почти наполовину больше, чем на крупных латышских, русских или эстонских парусниках, все же человек, плавая с камнями здесь, меж своих берегов, зарабатывал куда больше, чем матрос на английском пароходе. А деньгам цену Яагуп знал, хотя при этом и не дрожал над каждой копейкой. Когда, случалось, при хорошей погоде парусники загружались камнями в здешнем Лахтевахеском заливе, то общества нанимали себе в помощь мальчишек и платили за каждую лодку камней десять копеек. «Кукушка» уже с самой первой ездки платила нам за лодку на пять копеек больше, и это явно соблазняло и меня воротить нос от отцовского «Своего острова» к «Кукушке», тем более что «Кукушка», при своей малой осадке, подходила близко к берегу — до Яагупа было ближе грести. Отец и Аабрам, правда, сердились, дескать, что же это ты, парень, уже не распознаешь парусник своего общества, но говорилось это полушутя. Вслед за «Кукушкой» и другие парусники подняли цену перевоза до пятнадцати копеек.
Яагуп платил нам щедро, но не плошал и в Либаве, когда сбывал желающим камни, умел выжать деньгу. Так же как мы, пааделайдские мальчишки, были благодарны Яагупу за лишние пять копеек, должны бы и другие мужики благодарить Яагупа за лишние, добытые в Либаве, рубли. Если они и оставались благодарны, то им это было трудно высказать или выразить как-то иначе. Яагуп не верил в благодарность, считал ее фальшивой монетой, поднимал на смех.
Такой уж у него был характер. Ни во что и ни в кого Яагуп не верил — даже в своего друга Гаабреля. Друг обдирает друга как липку, смеялся Яагуп, когда Гаабрель за пивом набивался ему в друзья.
Во что Яагуп верил, так это в деньги. Но не в любые, а только в золотые, в золотой червонец. Все, чего в мире много,— всегда дешево или становится еще дешевле, но золота, в сравнении с людьми, было мало, и поэтому оно держалось в цене. Свои деньги он в казну не относил, а прятал в такие места, которые были известны лишь ему одному.
— Много ли накопилось?— спрашивал отец.
— Да набежала кое-какая копейка. Если однажды придется поехать другой свет повидать, надо, чтобы в кармане позванивало. Элиас говорил, что у пустого кармана и по ту сторону океана достоинства никакого нет. Прежде чем куда отправляться, нужно здесь покрепче на ноги встать. Ползать я туда не поеду!
«Кукушка» сделала в Либаву столько рейсов, что Яагуп и Гаабрель уже в первое лето заработали едва ли не больше, чем отец, Аабрам и пууратаский Пярн вместе на «Своем острове». Будто челнок, сновала «Кукушка» между Либавой, Виндавой и Сааремаа. И всегда ей выпадал попутный или боковой ветер, который подгонял вперед и возвращал назад. Задувал шторм с норд-вест-норда — «Кукушка» пребывала в затишье у сааремааского берега и загружалась камнями. Наваливался шторм с востока — «Кукушка» уже стояла на якоре где-нибудь возле Пиль- гусе у самого берега, и ребята всего за день успевали нагрузить парусник. Осенью сходили в Швецию, поставили «Кукушке» под хвост мотор — «Скандию».
Но и другие мужики не спали. Через пару лет на всех пааделайдских парусниках стояли моторы — большое подспорье при встречном ветре и при штиле, особенно при заходе в порт и при выходе из него. Не требовалось больше выплачивать буксирам солидную мзду за проводку судов.
Несмотря на то что отец с Яагупом и Яагуп с отцом не во всем были едины, к тому же находились теперь в разных судовых товариществах, все-таки отец надеялся, что молодой порыв у Яагупа пройдет и его первенец останется на Пааделайде. Из меня же должен был выйти ученый человек, гораздо умнее того рижского адвоката,— отец все еще не терял надежды, что если никто другой, то собственный-то сын отыщет в дебрях законов нужный параграф против Маака.
Что же касалось деревни, то, по мнению отца, крестьянские земли мыза могла считать своей собственностью, потому что Маак приобрел у Шварца Лахтевахе вместе с землями, ну а то, что все здешние земли семьсот лет на
зад принадлежали местным людям, с этим суд не посчитается. Об этом, правда, написано в исторических книгах, а не в заковыристых сводах законов. История гласит, что победитель всегда прав, что жалобы побежденного не стоят даже сочувствия. Кто желает изменить положение с деревенскими землями, пускай займется этим заново, пусть напишет новую историю, даже кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Вместе с тем в моем сознании засело имя Вейтлинга. Почитать бы его книгу. Но где достать? Она же на немецком. Элиас, правда, перевел оттуда некоторые места и от руки, под копирку, несколько страниц переписал, только где их теперь найдешь. Когда Элиаса высылали, то все, что с ним хоть как-то было связано, в каждой семье сжигали или прятали так, что об этом знал лишь сам прятавший. У отца спрашивать не стоило, отец всего боялся. Не боялся Яагуп, но он и не знал, да и вряд ли помнил даже имя Вейтлинга, хотя Элиас о нем говорил много. Яагуп запомнил только то, что Элиас поведал о далеких землях, о больших пароходах, на которых он плыл через океан, о Нью-Йорке, где, по его словам, он прожил несколько месяцев, об индейцах и золотоискателях. Когда кто-нибудь
начинал говорить Яагупу о вере, он отвечал, что любая вера, будь она духовная или мирская,— не что иное, как скользкая чушь для приманки дураков, чтобы легче с них было шкуру драть. Не верил он ни в царство небесное, ни в царство российское, ни в отечество, ни в родной, материнский язык. Отечества и в помине не было, вместо него этот недавно поднявшийся из моря, в большущих камнях галечный нанос, где между гнездами чаек поставили свои хибарки-гнезда несколько десятков людей, да и за это с каждым годом приходилось выплачивать мызе все большую ренту. Когда заходила речь о родном — материнском языке, то Яагуп усмехался, почесывал затылок и поглядывал на меня и Нааму. Рассказы о Вейтлинге он забыл и самого Элиаса вспоминал все реже. Когда другие напоминали о нем (старый Элиас всем нам одинаково приходился родственником, и мне, и Нааме, и Яагупу), то Яагуп говорил:
— Старый, повидавший свет человек, а разум младенца! Доллары в иностранном банке, и дозволил выслать себя в Россию! Или не знал, в каком государстве живет, что здесь можно, а чего нельзя говорить?
— Будешь такое плести, сам скоро заработаешь дорогу еще более дальнюю, чем Элиас,— предостерегал отец.
— Разве я свои мысли всему народу в Панкранна объявляю! У себя дома говорю, в четырех стенах, но и тут не кричу, что отыщите в книге господней и прочитайте!
— По-твоему, вера и Библия — сплошь сущий вздор, как ты говоришь?
— Не стану я ни читать, ни судить того вздора, которым пастор одних дураков с кафедры пугает, других — раем прельщает. Говорят, что скорее верблюд через игольное ушко пролезет, чем богатый в рай попадет! Пастор владеет такой же большой мызой, что и Маак, да еще жирный кус жалованья в придачу. Пускай бы раздарил бедным, если в царство небесное попасть желает! Там ждут бедные, все бедняки деревни Лахтевахе собрались, а господина Халлера нет, господин пастор, видите ли, в аду пребывает, среди богатых. У меня ни к одному из этих пристанищ — ни при жизни, ни после смерти — интереса нет. Лучше уж я в Риге в трактир закачусь. Как пел один кихнусец, который за два дня спустил в Риге все деньги, что летом заработал на камнях:
Сижу на дивном кресле я — и на коленях барышня!
— Тогда бы уж пел, что барышня сидела на кошельке,— сказал отец.
— В одну песню все не уместится. Один раз — на коленях, другой — на кошельке. Все попеременно. В трактир без денег не сунешься. Без них разве только кордонщик какой обойдется.
Причинял боль отцу и мне с Наамой. Колол в разговоре словами так, между прочим. Отец поднялся, взял с вешалки шапку и сюртук и вышел из дома, я пошел в свою каморку. Наама — в свою. А Лена взялась у плиты всхлипывать.
— Твои слова, будто камни, во рту грохочут, неужто проглотить не можешь! — говорила она, удерживая всхлипы.
— Как же я камни проглочу! Нет, их нельзя себе оставлять, камни как раз надо из себя выплевывать.
— Ты думаешь, что этим облегчишь здесь мою жизнь?— продолжала всхлипывать Лена.
— Почему же тогда старый не разведется с той, с которой они уже несколько лет вместе не живут,— сказал Яагуп.
— Может, надеется, что вернется,— ответила Лена и заплакала в голос.— Говорят, Высоцкий бросил Рахель с ребенком, в Петербург уехал, там на другой женился. Ясно, что Рахель теперь жалеет обо всем и ждет, когда Тимму за ней в город приедет и с собой увезет.
— Отец ее туда не увозил, и нет у него также права привозить Рахель назад, на Пааделайд,— под эту-то крышу точно. Тогда в доме кордонщик поселится. Сколько лет этому юному вахмистру?
— Беньямину, должно быть, года четыре. Скоро у па- аделайдцев будет свой служивый. Не понадобится больше ездить в Панкранна посудины регистрировать...
— Свой служивый!.. И у тебя, дорогая тетушка, хватает камней во рту — разве что они больше слюной обмазаны.
— Кому там дело до меня и моих слов! Вот вернется Рахель, и я отправлюсь домой! Глядишь, и тебе придется уходить отсюда! И нам с матерью нужен в доме мужицкий Дух.
— Ничего, еще найдешь себе этот мужицкий дух заодно с мужицким телом. Какого-нибудь хромого или чокнутого. Разве мало их в Лахтевахе! Я тут, на Пааделайде, векового гнезда вить не стану!
— Боже милостивый, что же из тебя выйдет! Бродяга! Кому это мыканье среди чужих людей приносило счастье? Пусть там жизнь даже лучше будет, но душа-то все равно у родного очага останется.
— Чего ты хаешь заграницу. Сама даже в Риге не бывала, всю жизнь всеми корнями цепляешься за эти камни. Нет, я умотаюсь за моря, и вполглаза не гляну на Пааделайд.
— Вернешься, как и Элиас, только гляди, как бы тебя еще ближе к восходу солнышка не сослали. Тогда уж не попоешь песенки рижского трактира, а станешь петь «Там, в Сибири, за Байкалом».
Лена закрыла дверь каморки, за которой скрылась Наама, Яагуп прикрыл дверь в другую комнату, где сидел я, уставившись в учебник арифметики. Они перешли на шепот, и хотя я старался вслушаться, ни одного слова разобрать не мог. И все же догадывался, о чем они могли говорить.
После того как Рахель ушла в город к Высоцкому и к нам стала ходить тетка Яагупа Лена, у нас в доме образовались как бы две партии. В одной были Лена и Яагуп, в другой — отец, Наама и я. Яагуп был выше, сильнее, смелее и разговорчивее отца. В руки Лены перешли бразды домашнего правления (Наама еще не выросла, должна была протирать школьную скамью). Словом, власть все больше переходила к партии Лены и Яагупа. Живи отец один, он бы и вовсе отдал ее, но из-за меня и Наамы не мог этого позволить. Учитель хвалил мой острый ум, отец думал учить меня дальше, даже в Тарту в университете, хотел сделать из меня адвоката, который бы отсудил у мызы право на выкуп пааделайдских земель. Нааме через пару лет предстояла конфирмация, после чего следовало бы подумать о приданом. Дурнушкой Наама не выглядела, но и такой красивой не была, чтобы надеяться выйти замуж без приданого.
Из-за еды еще не бывало раздоров. Первый картофель получали с этой же пааделайдской полоски — его распределяли по числу едоков в семьях. Оставленный на зиму картофель обменивали осенью на свиней. Молоко шло из общего пааделайдского хлева. Лишь отдельные продукты — такие, как сахар и зерно,— привозили осенью на судах из города, а если кому не хватало, то прикупали на месте в лавке накиского Пээтера, который всегда держал про запас немного продуктов. Да и бабушка из Оокиви была щедра на руку, всегда несла в переднике мне и Нааме
гостинцев. Из-за еды ссор не было, но у каждого семейства были уже свои деньги. Яагуп свою долю за судно выплатил и теперь зарабатывал на вывозе камней столько же, сколько отец и дедушка Аабрам, если не больше. На двоих с роогудским Гаабрелем они купили у кихнуских мужиков двухсаженный парусник. Кихнуские владельцы разругались, и Яагупу с Гаабрелем судно досталось по дешевке. Они не жалели. Парусник быстро набирал ход и легко менял галс. Новые владельцы, оба холостяки, назвали парусник «Кукушкой». Отцов и дедушкин парусник «Свой остров» не мог так близко подходить к берегу и вынужден был становиться на якорь дальше, чем «Кукушка» с ее малой осадкой. Двухсаженный парусник легче отыскивал в заливе укрытие от шторма, скорее загружался и быстрее в порту разгружался. Время — деньги, это Яагуп усвоил еще до Америки.
Гаабрель имел диплом шкипера, и Яагуп тоже надеялся его получить, штудировал навигацию, чтобы ближе к весне отправиться в Курессааре на месячные курсы при морском училище. Плавал, конечно, не диплом, плавали сами парни, но если уж требовались документы, то лучше, чтобы они имелись у обоих. Тем более что и на паруснике погоду делал Яагуп.
Яагуп мог в никого не задевавший разговор вдруг ввернуть остроумный оборот, мог порой нести такую околесицу, что трудно было понять, над чем смеяться, а что принимать всерьез. Но одно все же было ясно: то, что никаким родовым гнездовьем на Пааделайде, ни в Пихлану- ка, ни в Кадака, он особо не дорожил. Яагуп повидал жизнь и на восточном, и на западном берегу Балтийского моря, наслушался рассказов Элиаса и других людей, побывавших в дальних краях, и считал, что чем дальше от царской империи, тем увереннее может человек полагаться на свою жизнь. Конечно, другое дело, если барон продал бы Пааделайд, на что отец все еще надеялся. Но сколько раз отец вместе с другими пааделайдскими мужиками, сняв шапки, смиренно стоял у парадных дверей фон Маака, приглашал господина на разговор, до копейки выплачивал ренту, готов был предложить подушную цену, но барон Пааделайда не продавал. И чужим — тоже. Видимо, в деньгах не нуждался, покупал машины, взялся присоединять к своим владениям граничившие с мызой арендные земли. Просто отказывал арендаторам, и все. Почему он так поступал, ведь это были не какие-то вильяндийские плодородные земли? Кое-кто считал, что такой указ полу
чен из Германии, что если Германия и Россия начнут воевать, то Германии будет выгодно, если загодя больше земли, особенно здесь, на западной границе, окажется в руках у немцев. Барон уже привез в Лахтевахе немца, который умеет с машинами обращаться. А разве эта первая немецкая семья будет тут последней?
Мало кто верил в войну России и Германии, ведь царь сосватал в Германии жену, которая, говорят, в родстве с самим немецким императором. Правда, и раньше случалось, что родичи перегрызали друг другу горло, но Германия и Россия давно уже не воевали и сейчас, видать, дружбу водили.
Почему же тогда Маак не продавал Пааделайд, если ему запросто сулили цену скотоводческого имения?
Отец спрашивал в Риге у дорогого — значит, и умного — эстонского адвоката. В Риге тогда жили десятки тысяч эстонцев, многие перебрались туда с Сааремаа. Эстонцы всегда водили тяжбу, не могли они и в Риге обойтись без адвоката. Тот ничего посоветовать не смог. Закон есть закон, остров принадлежит мызнику, и никто его не заставит продать эту землю. Адвокат за то, что для виду полистал свод законов, взял с отца пять рублей — вот и ходи после этого за советом.
Яагуп все объяснил иначе, и хотя сам он этого всерьез не принимал, но был, видно, ближе к истине, чем рижский адвокат, листавший толстую книжку.
— Вот увидите, скоро Маак навезет сюда отдыхающих. В нашем заливе грязь куда круче и воняет намного сильнее, чем в Курессааре. В Аренсбург съезжаются князья и графы со всей России, почему бы им не ехать сюда, на Пааделайд, если здешняя грязь больше воняет и барон построит роскошную купальню?
Было у Яагупа и другое объяснение.
— Возле Каспийского моря из-под земли бьет фонтаном керосин, тот самый, который мы жжем в лампах. Некоторые господа на этом уже трижды миллионерами стали. Кто знает, может, и на Пааделайде керосин фонтаном брызнет, если ему дорожку открыть? Когда тут керосин пойдет, то Маак на эти деньги весь Сааремаа купит.
— А что же с людьми будет?— спрашивал у Яагупа то ли отец, то ли кто другой.
— Какое Мааку дело до людей. Их каждую ночь делают, даже с помощью кордонщиков прибавляют, скоро людей будет видимо-невидимо, как в Египте саранчи, так что стоймя уже не поместятся, придется лезть друг другу на
загорбки, как в Риге, в этих многоэтажных домах. Но землю-то нигде не производят, а если где и случается такое — как мы здесь, на Пааделайде, свою картофельную полоску,— так это же малость. Земля все дорожает. Маак вовсе не дурак, чтобы ее продавать. Сам человек ничего не стоит, людей скоро начнут уничтожать, как в Египте саранчу.
Теперь, когда Яагуп основал свое общество — у нас даже маленькое суденышко, на двух хозяев, называли обществом,— отцу уже не приходилось опасаться, что Яагуп пойдет в Либаве или Риге матросом на какой-нибудь иностранный пароход. Хоть матросское жалованье там и было почти наполовину больше, чем на крупных латышских, русских или эстонских парусниках, все же человек, плавая с камнями здесь, меж своих берегов, зарабатывал куда больше, чем матрос на английском пароходе. А деньгам цену Яагуп знал, хотя при этом и не дрожал над каждой копейкой. Когда, случалось, при хорошей погоде парусники загружались камнями в здешнем Лахтевахеском заливе, то общества нанимали себе в помощь мальчишек и платили за каждую лодку камней десять копеек. «Кукушка» уже с самой первой ездки платила нам за лодку на пять копеек больше, и это явно соблазняло и меня воротить нос от отцовского «Своего острова» к «Кукушке», тем более что «Кукушка», при своей малой осадке, подходила близко к берегу — до Яагупа было ближе грести. Отец и Аабрам, правда, сердились, дескать, что же это ты, парень, уже не распознаешь парусник своего общества, но говорилось это полушутя. Вслед за «Кукушкой» и другие парусники подняли цену перевоза до пятнадцати копеек.
Яагуп платил нам щедро, но не плошал и в Либаве, когда сбывал желающим камни, умел выжать деньгу. Так же как мы, пааделайдские мальчишки, были благодарны Яагупу за лишние пять копеек, должны бы и другие мужики благодарить Яагупа за лишние, добытые в Либаве, рубли. Если они и оставались благодарны, то им это было трудно высказать или выразить как-то иначе. Яагуп не верил в благодарность, считал ее фальшивой монетой, поднимал на смех.
Такой уж у него был характер. Ни во что и ни в кого Яагуп не верил — даже в своего друга Гаабреля. Друг обдирает друга как липку, смеялся Яагуп, когда Гаабрель за пивом набивался ему в друзья.
Во что Яагуп верил, так это в деньги. Но не в любые, а только в золотые, в золотой червонец. Все, чего в мире много,— всегда дешево или становится еще дешевле, но золота, в сравнении с людьми, было мало, и поэтому оно держалось в цене. Свои деньги он в казну не относил, а прятал в такие места, которые были известны лишь ему одному.
— Много ли накопилось?— спрашивал отец.
— Да набежала кое-какая копейка. Если однажды придется поехать другой свет повидать, надо, чтобы в кармане позванивало. Элиас говорил, что у пустого кармана и по ту сторону океана достоинства никакого нет. Прежде чем куда отправляться, нужно здесь покрепче на ноги встать. Ползать я туда не поеду!
«Кукушка» сделала в Либаву столько рейсов, что Яагуп и Гаабрель уже в первое лето заработали едва ли не больше, чем отец, Аабрам и пууратаский Пярн вместе на «Своем острове». Будто челнок, сновала «Кукушка» между Либавой, Виндавой и Сааремаа. И всегда ей выпадал попутный или боковой ветер, который подгонял вперед и возвращал назад. Задувал шторм с норд-вест-норда — «Кукушка» пребывала в затишье у сааремааского берега и загружалась камнями. Наваливался шторм с востока — «Кукушка» уже стояла на якоре где-нибудь возле Пиль- гусе у самого берега, и ребята всего за день успевали нагрузить парусник. Осенью сходили в Швецию, поставили «Кукушке» под хвост мотор — «Скандию».
Но и другие мужики не спали. Через пару лет на всех пааделайдских парусниках стояли моторы — большое подспорье при встречном ветре и при штиле, особенно при заходе в порт и при выходе из него. Не требовалось больше выплачивать буксирам солидную мзду за проводку судов.
Несмотря на то что отец с Яагупом и Яагуп с отцом не во всем были едины, к тому же находились теперь в разных судовых товариществах, все-таки отец надеялся, что молодой порыв у Яагупа пройдет и его первенец останется на Пааделайде. Из меня же должен был выйти ученый человек, гораздо умнее того рижского адвоката,— отец все еще не терял надежды, что если никто другой, то собственный-то сын отыщет в дебрях законов нужный параграф против Маака.
Что же касалось деревни, то, по мнению отца, крестьянские земли мыза могла считать своей собственностью, потому что Маак приобрел у Шварца Лахтевахе вместе с землями, ну а то, что все здешние земли семьсот лет на
зад принадлежали местным людям, с этим суд не посчитается. Об этом, правда, написано в исторических книгах, а не в заковыристых сводах законов. История гласит, что победитель всегда прав, что жалобы побежденного не стоят даже сочувствия. Кто желает изменить положение с деревенскими землями, пускай займется этим заново, пусть напишет новую историю, даже кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22