Конечно, пааделайдцы и сами читали газеты и приложения, но разве им всегда можно верить, мало что понапишут. Одно казалось все же истинно — и по газетам, и по рассказам Яагупа — то, что между Россией и Японией заключили мир. Японии это, может, и принесло покой, но вся Россия, особенно ее большие города, была полна тревоги. На Пааделайде только и ждали новостей, которые приносили газеты и «Кукушка». Наведывались в деревню и в Панкранна, чтобы услышать, что там деется на свете. Из Таллина в Лахтевахе вернулся местный плотник со страшной вестью: на Новом рынке в Таллине с ходу убили почти пятьдесят человек — солдатам было приказано дать несколько залпов по демонстрантам — как траву покосили. А на следующий день непонятное сообщение: царь даровал манифест. Свобода собраний, свобода посылать своих народных депутатов царю в советники и еще сто таких же свобод, половина из них даже с иностранными названиями, как и сам манифест. Как свести эти два события — расстрел на Новом рынке и последовавший за ним манифест,— осталось для Пааделайда загадкой. Яагуп, у которого была привычка надо всем смеяться, сказал, что тот, кто хочет понять, что такое манифест, пусть прочтет в школьной хрестоматии серенаду, которую волк поет козе:
Идем, идем со мною, козочка, сошью тебе я башмачки, красно-красны каблучки, шелком шиты ремешки.
Можно прочитать и слова птички, которыми она предостерегает козочку:
Ты не слушай злого волка, в его лапах жить недолго. Своя шкура — башмачки, свои жилы — ремешки шелковые...
Манифест — это и есть та самая волчья любовная песенка. Вечером палят винтовки, а наутро — манифест, может и наоборот случиться: вечером — серенада, а утром стреляют винтовки.
На этот раз отец и впрямь рассердился на Яагупа. Как смеет Яагуп, молодой парень, который едва из скорлупы вылупился, так издеваться над царским словом! Чего ему не хватает! Другое дело, если бы его забрили в солдаты или он оказался инвалидом войны! Но даже инвалиды не смеются так над царским словом, как он, здоровый, молодой мужик!
Когда манифест напечатали в газетах, отец основательно изучил его и созвал в школу пааделайдцев. Провели собрание и решили, что теперь Маак должен отдать им Пааделайд и не смеет требовать за него никакой цены, это должно свершиться безвозмездно. Выбрали посланцев, которые должны были сообщить барону решение собрания. Отца, дедушку Аабрама и еще четырех мужиков, которые, как только Маак объявится в мызе, все передадут. Но Маак больше в Лахтевахе не показывался, а управляющий, которому мужики выложили свое требование, только руками развел. Ему было велено выкопать картофель на мызных полях, вспахать жнивье и выплатить батракам жалованье. Выслушивать требование пааделайдцев и здешних арендаторов — дело самого господина.
Тогда мужики решили по очереди дежурить в мызе, чтобы, как только объявится Маак, сунуть ему под нос решение собрания. Но барон не появился. Поговаривали, что он со всем семейством отправился в Ригу, а оттуда и вовсе укатил в Германию. Единственное, что наши мужики, дожидаясь барона, принесли из мызы, так это две песенки. Одну из них я помню до сих пор:
Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира! Ненавистен нам царский чертог!
И тут в Панкранна вернулся старый Элиас.
Годы в Пскове не изменили. Отсюда он уехал на перекладных, со швейной машинкой, двумя кожаными чемоданами — такой же несломленный он и вернулся. Седеепрежнего не стал и не мог стать — и раньше был седой как лунь. На другой день он уже был на Пааделайде, и Пиксы и Ряхки собрались у нас в доме. Элиас обрадовался, что ко мне вернулось здоровье, привез мне от матери поклон — да, он заходил в городе к Рахели, он отыскал ее но письму, и дал понять, что не считает грехом, что поддерживал Рахель, когда она после того, как ее бросил Высоцкий, испытывала горькую нужду.
В комнате наступило молчание. В душе у меня все смешалось — и ненависть, и любовь. У отца и Лены вытянулись лица, бабушка Лесбет и дедушка Аабрам слушали затаив дыхание. Яагуп усмехался, остальные ни слова не проронили.
Молчание продолжалось недолго. Важнее Рахели было то, что станется с нами самими.
— Что ты думаешь о манифесте?— спросил отец.— В народе поют песенку, что бары умирают, мызы сгорают, а землю и море нам оставляют. Даже на Сааремаа, говорят, кое к какому мызскому сараю подпустили красного петуха.
— Благодаря манифесту я и вернулся. Но недолго этот праздник продлится. У царя власти хватает. Надо нам всем, пока еще не поздно, уходить отсюда.
— А если объявят республику?
— Кто объявит? А если и случится такое, то у российского президента скоро будет еще большая власть, чем у бывшего царя. Русский народ никогда не знал свободы, простой люд никогда не выбирал своих правителей. Корни свободы захирели в душе народа. Как и животное, которое долго ходило в ярме, народ после встряски вернется в прежние ясли, к прежнему ярму, и станет дожидаться, когда его снова привяжут на цепь. Русский народ — хороший народ, в этом я сам убедился, и под умным царем, или как хочешь его назови, русские могут совершить еще великие дела. Но зерно свободы в его душе убито. Свобода в его сердце стала могильной землей. Кто возьмется эту свободу возделывать, искровенит свои руки, может занедужить и столбняком, особо если он другого рода-племени. Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше. Сейчас еще есть время, и у вас имеются парусники — скоро, может, никуда уже не вырвешься.
Старого Элиаса выслушали, но и на этот раз его слова не тронули людей. Пастор считал Элиаса бунтовщиком, сослал в Россию, и теперь, когда он вернулся, от него ждали большего. Но то, что он сейчас говорил, слово в слово
сходилось с его прежними речами — и это теперь, когда наконец что-то забрезжило впереди! В Хаапсалуском уезде жгли мызы, эти гадючьи гнезда, потому что считали: не сожги гнезда, гады тут же вползут в них обратно. Старый Элиас осуждал поджоги. Змеи устраивают сами себе «гнезда», а мызы возведены руками людей, крепостного народа. Не найдешь такого мызника ни в Эстонии, ни в Лифляндии, чтоб он своим трудом и потом воздвиг себе мызу, а если и отыщется, то он уже не гадюка, не враг человеческий. Мызы нужно у баронов отбирать.
— Давай отберем! — сказал отец.
— Кто отберет? Поджигатели мыз? Слепым гневом можно разрушать и убивать, а не вершить справедливость.
— Но ведь есть силы свободы, как поется в песне,— отозвался отец.
— Где эти силы свободы?
— Где-то они должны быть, потому что без них не было бы манифеста и даже той свободы, которая есть у тебя сейчас. До сих пор толковал бы в Пскове свою Библию. Могильная земля не вернула бы тебя к нам!
Это было, наверное, впервые, когда Элиас промолчал перед отцом и другими пааделайдскими Пиксами и Ряхками. Мне стало жаль его, я ждал: он что-нибудь скажет, но Элиас только вздохнул, поглаживая скрытый седой бородой шрам. Я пытался понять и отца; он надеялся, что силы свободы помогут ему и всему Пааделайду освободиться от мызы. Отец не знал только, какое участие в этом примет он сам, где ему приложить руки.
— Господский портной, он и есть господский,— сказал Яагуп, когда Элиас ушел.
— Доживешь до его лет, поседеешь весь, послушаем тогда, что ты запоешь,— сказал отец, хотя мысленно сейчас больше был на стороне Яагупа, чем старого Элиаса.
Отца избрали одним из тех нескольких десятков народных посланников, которые седьмого июля должны были собраться со всего Сааремаа в курессаарской ратуше, чтобы и в здешнем краю помочь победе сил свободы. За неделю до этого в Тарту состоялся большой съезд народных представителей, на котором произошел раскол, то же случилось и в Курессааре, хотя «умеренных» здесь было совсем немного и они без большого шума покинули зал ратуши.
Отец вернулся из города такой радостный, такой переполненный надеждами, каким я редко видел его. Я чуть было не спросил, уж не повстречался ли он в городе с матерью, Рахелью, но его первые слова, с которыми он вошел в комнату, были совсем другого рода:
— Наконец-то земля у нас прочно под ногами!
Задним числом видится, что мой отец, которого жизнь достаточно колошматила, был неисправимо легковерным человеком. Но время было столь волнующим, наполненным надеждами — не только отец, но и большинство па- аделайдских Пиксов и Ряхков всерьез поверили, что теперь-то они смогут вынудить Маака продать им за умеренную цену Пааделайд. Организовали даже что-то вроде слежки, чтобы, как только барон объявите я в мызе, тут же заключить с ним купчую. Делили шкуру медведя, будто она уже висела на заборе, словно под купчей стояла подпись барона и была она заверена в городе у нотариуса. «Новые» пааделайдские семьи — аземеские и пякаазе- меские — у которых подворья были столь малы, что осенние штормы грозили снести их домики в море, стали требовать у «старых» семей прирезка к своим землям. А откуда у «старых» лишняя подворная земля? На Пааделайде и не было такой семьи, которая могла бы не думать об угрозе со стороны моря, однако отец мой посчитал, что хюльескивиский Вилльпикс мог бы отрезать несколько квадратных саженей пякааземескому Вилльпиксу. Когда хюльескивиский хозяин прослышал об этом, он тут же вскинулся на нашего отца, словно земля под хюльескивиским домом была уже выкуплена и будто приходилось в самом деле отрезать от нее кусок. К счастью, не было раздоров из-за общественного хлева и картофельной полоски — там все оставалось по-старому.
Да, после радостной вести, которую отец принес из города, пааделайдцев охватила многообещающая горячка. Ну, наконец! Уж теперь-то прочно встанут на ноги! Что там сравнивать гнев осеннего моря с многовековой жестокостью баронов и царей! Теперь-то уж она будет сломлена! Наконец-то наши пааделайдские гнезда не будут больше висеть между небом и землей, а станут насовсем нас — на веки вечные нашими!..
Здесь солнце уже вновь завершало свой дневной путь, склоняясь на хребет острова Ванкувер; тени отдельных вершин уже перекинулись через пролив, хотя до настоящей темноты было еще далеко. Фебе подошла к мужу и положила руку ему на плечо — поздние розы в саду ждали вечернего полива.
ИДУТ КАЗАКИ...
Барон в мызе все еще не появлялся. Кто из нас мог знать, что всегда казавшийся спокойным фон Маак в это время дрожал в панике за толстыми каменными стенами своего замка в Курессааре-Аренсбурге в ожидании немецкого корабля. Бежавший в Берлин депутат Сааремааского конвента барон фон Фрейтаг-Лорингхофен молил о помощи государственного секретаря по иностранным делам барона Освальда фон Рихтховена, вследствие чего отплыл крейсер «Принц Генрих». «Надеюсь, что мои соотечественники не потеряют более ни одного мгновения и воспользуются этой, видимо, последней возможностью для спасения себя и своих семей»,— писал фон Фрейтаг- Лорингхофен коллегии Сааремааского ландрата. Однако капитан «Принца Генриха», несмотря на мягкую зиму, не доверился ледовой обстановке в Рижском заливе и вместо Курессааре задымил на Таллин и действительно взял на борт кое-какие дворянские семьи.
Если бы на совести баронов не было грехов, унаследованных еще от прежних поколений, будь их совесть чиста, тогда бы им не стоило проявлять такого страха. В пятом году в Эстонии был убит лишь один немец, барон фон Баранофф, из мызы Пенинга. А в конце года на призыв баронов о помощи царское правительство послало карательные отряды, которые по наущению господ убили и повесили триста двадцать восемь человек, не говоря уже о десятках жертв кровавой расправы на Новом рынке, не говоря о тех, кто умер от полученных побоев или скончался на каторге в Сибири.
«Идут казаки! Казаки идут!» — неслись по всей земле тревожные крики, как разносились они не раз до этого в течение двух столетий.
Перед карательным отрядом, который вел по Вильяндимаа барон фон Сивере, катилась волна беженцев, дымились от крови разысканные на мызских конюшнях старые скамьи, на которых пороли непокорных, чернели могилы расстрелянных, а стоны сосланных разносились по бесконечной сибирской тайге. То же самое было, где проходили отряды генерала Безобразова и других высоких чинов.
Первые беженцы, которые добрались до Пааделайда, были в основном сторонники бюргерства на Тартуском съезде. Их требования выглядели скромными, умеренными, они соглашались на конституционную монархию, зато чемоданы были у них внушительные, они заполнили всю палубу «Кукушки». Гаабрель завел мотор, Яагуп встал у руля и переправил беженцев за море.
Следующая волна беженцев явилась с рюкзаками и небольшими чемоданами, но требовали они большего — они голосовали за демократическую республику. Этих беженцев трехсаженный «Свой остров» переправил в Шведское королевство.
Потом была третья волна, многие и вовсе без чемоданов и рюкзаков, но с ружьями за плечами. Эстонцы и латыши вперемешку, эти хотели бороться за свободу с карательными отрядами и раза два вступили в схватку — их с л е - до в а л о перевезти.
А тут подошла и наша собственная очередь. Мы не поджигали мызы и считали, что вообще никакого другого зла не совершили, но от беженцев слышали, что каратели избивали и даже расстреливали безвинных, случайно попавших к ним в руки людей только за то, что кое-кто был не по нраву церкви или мызе. Мы же на Пааделайде были не угодны ни мызе, ни церкви. Были вероотступниками и даже требовали от управляющего Маака выкупа Пааделайда. В придачу ко всему отец был избран народным представителем, принял участие в их собрании. По представлению Маака и пастора, вины у нас было больше чем надо, поэтому Пиксы и Ряхки ни в мызе, ни в церкви не показывались. Мы больше не беспокоили их, и они, кордонщики туда же, нас пока еще не трогали. Боялись беженцев с ружьями и ожидали карательного отряда, который должен был прибыть в Курессааре на ледоколе из Риги — в первых числах нового года.
Зима была мягкой, со стороны открытого моря, возле Сааремаа, льда еще не было. Но наступил январь и мог с ходу надвинуть крышку на море. Еще до того как все парусники вернулись из Швеции, мы начали перетаскивать €вое имущество на те два судна, которые стояли на якоре у Пааделайда. Всего с собой не возьмешь, старый рояль, который достался Силле в приданое, поместиться не мог, наши маленькие трюмы и без того были до отказа набиты сундуками, ящиками, комодами и мешками. Невозможно было оторвать со дна весь Пааделайд и взять его на буксир, но мы бы и это сделали, если бы возможно было и хватило бы времени. В спешке забивали скот. Солили в бочки мясо, вместе с другими припасами перетаскивали их на парусники; хотя Готланд и был землей наших точил, первой якорной стоянкой, но кто знает, в каком государстве и за сколькими морями мы обретем себе крышу над головой. Элиас все говорил о Канаде и Ьотез1еас1. Но Канада была далеко-далеко. Каким образом и вообще доберемся ли мы туда на своих маленьких суденышках? По правде говоря, наши парусники — это всего лишь большие лодки, на которых надстроили палубы.
Уходить собрались все, даже тщедушная старушка, которая сама уже не поднималась с постели. И тут отца вдруг будто прорвало:
— Убьют так убьют! Где смерть, там и могила!
— В одиночку собираешься с казаками воевать? — спросил Яагуп.
— Казаки или солдаты, без Маака они сюда не явятся. Гарпунное ружье бьет далеко, уж в барона-то я угожу.
— Что там один барон! Разве мало у него родни!
— Как тут со своего острова...
— «Свой остров» ждет тебя на якоре. Здесь у тебя только шкура своя.
Отец все сидел и сидел в пустой комнате, обхватив голову руками, поставив ружье между колен.
И старый Элиас, который уже давно снес свою швейную машинку и чемоданы на парусник, куда-то пропал, его уже не было второй день. Ну куда ты без старого! Как ты оставишь Элиаса пастору!
Наступил вечер, ветер повернул на остров, и, как говорили последние беженцы, каратели уже прибыли в Курессааре. Парусники были под завязку набиты вещами, нашими людьми и беженцами. Но не было отца. Не было также старого Элиаса, Яагупу не оставалось ничего, как вернуться и почти силком привести отца. А тут из-за «теплого домика» показался Элиас.
— Ну где же ты пропадаешь?! — крикнул рассерженно Яагуп.
— Потерпи! Уже идут, идут!— отозвался в ответ Элиас, задыхаясь от быстрой ходьбы и оглядываясь назад.
Вдруг я увидел, как из-за домов на прибрежную насыпь поднялась женщина с узлом, она тащила за руку мальчонку, на мгновение она остановилась и крикнула:
— Аарон! Аарон!
«Рахель! Мама!» Не раздумывая, не дожидаясь чьего- либо указа или запрета, я прыгнул с парусника в лодку, отвязал ее и стал быстро-быстро грести к берегу. В тот самый момент, когда лодка уткнулась в песок, я заметил, как рядом с Рахелью взобрался на насыпь мужчина в форме кордонщика, с винтовкой за плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Идем, идем со мною, козочка, сошью тебе я башмачки, красно-красны каблучки, шелком шиты ремешки.
Можно прочитать и слова птички, которыми она предостерегает козочку:
Ты не слушай злого волка, в его лапах жить недолго. Своя шкура — башмачки, свои жилы — ремешки шелковые...
Манифест — это и есть та самая волчья любовная песенка. Вечером палят винтовки, а наутро — манифест, может и наоборот случиться: вечером — серенада, а утром стреляют винтовки.
На этот раз отец и впрямь рассердился на Яагупа. Как смеет Яагуп, молодой парень, который едва из скорлупы вылупился, так издеваться над царским словом! Чего ему не хватает! Другое дело, если бы его забрили в солдаты или он оказался инвалидом войны! Но даже инвалиды не смеются так над царским словом, как он, здоровый, молодой мужик!
Когда манифест напечатали в газетах, отец основательно изучил его и созвал в школу пааделайдцев. Провели собрание и решили, что теперь Маак должен отдать им Пааделайд и не смеет требовать за него никакой цены, это должно свершиться безвозмездно. Выбрали посланцев, которые должны были сообщить барону решение собрания. Отца, дедушку Аабрама и еще четырех мужиков, которые, как только Маак объявится в мызе, все передадут. Но Маак больше в Лахтевахе не показывался, а управляющий, которому мужики выложили свое требование, только руками развел. Ему было велено выкопать картофель на мызных полях, вспахать жнивье и выплатить батракам жалованье. Выслушивать требование пааделайдцев и здешних арендаторов — дело самого господина.
Тогда мужики решили по очереди дежурить в мызе, чтобы, как только объявится Маак, сунуть ему под нос решение собрания. Но барон не появился. Поговаривали, что он со всем семейством отправился в Ригу, а оттуда и вовсе укатил в Германию. Единственное, что наши мужики, дожидаясь барона, принесли из мызы, так это две песенки. Одну из них я помню до сих пор:
Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира! Ненавистен нам царский чертог!
И тут в Панкранна вернулся старый Элиас.
Годы в Пскове не изменили. Отсюда он уехал на перекладных, со швейной машинкой, двумя кожаными чемоданами — такой же несломленный он и вернулся. Седеепрежнего не стал и не мог стать — и раньше был седой как лунь. На другой день он уже был на Пааделайде, и Пиксы и Ряхки собрались у нас в доме. Элиас обрадовался, что ко мне вернулось здоровье, привез мне от матери поклон — да, он заходил в городе к Рахели, он отыскал ее но письму, и дал понять, что не считает грехом, что поддерживал Рахель, когда она после того, как ее бросил Высоцкий, испытывала горькую нужду.
В комнате наступило молчание. В душе у меня все смешалось — и ненависть, и любовь. У отца и Лены вытянулись лица, бабушка Лесбет и дедушка Аабрам слушали затаив дыхание. Яагуп усмехался, остальные ни слова не проронили.
Молчание продолжалось недолго. Важнее Рахели было то, что станется с нами самими.
— Что ты думаешь о манифесте?— спросил отец.— В народе поют песенку, что бары умирают, мызы сгорают, а землю и море нам оставляют. Даже на Сааремаа, говорят, кое к какому мызскому сараю подпустили красного петуха.
— Благодаря манифесту я и вернулся. Но недолго этот праздник продлится. У царя власти хватает. Надо нам всем, пока еще не поздно, уходить отсюда.
— А если объявят республику?
— Кто объявит? А если и случится такое, то у российского президента скоро будет еще большая власть, чем у бывшего царя. Русский народ никогда не знал свободы, простой люд никогда не выбирал своих правителей. Корни свободы захирели в душе народа. Как и животное, которое долго ходило в ярме, народ после встряски вернется в прежние ясли, к прежнему ярму, и станет дожидаться, когда его снова привяжут на цепь. Русский народ — хороший народ, в этом я сам убедился, и под умным царем, или как хочешь его назови, русские могут совершить еще великие дела. Но зерно свободы в его душе убито. Свобода в его сердце стала могильной землей. Кто возьмется эту свободу возделывать, искровенит свои руки, может занедужить и столбняком, особо если он другого рода-племени. Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше. Сейчас еще есть время, и у вас имеются парусники — скоро, может, никуда уже не вырвешься.
Старого Элиаса выслушали, но и на этот раз его слова не тронули людей. Пастор считал Элиаса бунтовщиком, сослал в Россию, и теперь, когда он вернулся, от него ждали большего. Но то, что он сейчас говорил, слово в слово
сходилось с его прежними речами — и это теперь, когда наконец что-то забрезжило впереди! В Хаапсалуском уезде жгли мызы, эти гадючьи гнезда, потому что считали: не сожги гнезда, гады тут же вползут в них обратно. Старый Элиас осуждал поджоги. Змеи устраивают сами себе «гнезда», а мызы возведены руками людей, крепостного народа. Не найдешь такого мызника ни в Эстонии, ни в Лифляндии, чтоб он своим трудом и потом воздвиг себе мызу, а если и отыщется, то он уже не гадюка, не враг человеческий. Мызы нужно у баронов отбирать.
— Давай отберем! — сказал отец.
— Кто отберет? Поджигатели мыз? Слепым гневом можно разрушать и убивать, а не вершить справедливость.
— Но ведь есть силы свободы, как поется в песне,— отозвался отец.
— Где эти силы свободы?
— Где-то они должны быть, потому что без них не было бы манифеста и даже той свободы, которая есть у тебя сейчас. До сих пор толковал бы в Пскове свою Библию. Могильная земля не вернула бы тебя к нам!
Это было, наверное, впервые, когда Элиас промолчал перед отцом и другими пааделайдскими Пиксами и Ряхками. Мне стало жаль его, я ждал: он что-нибудь скажет, но Элиас только вздохнул, поглаживая скрытый седой бородой шрам. Я пытался понять и отца; он надеялся, что силы свободы помогут ему и всему Пааделайду освободиться от мызы. Отец не знал только, какое участие в этом примет он сам, где ему приложить руки.
— Господский портной, он и есть господский,— сказал Яагуп, когда Элиас ушел.
— Доживешь до его лет, поседеешь весь, послушаем тогда, что ты запоешь,— сказал отец, хотя мысленно сейчас больше был на стороне Яагупа, чем старого Элиаса.
Отца избрали одним из тех нескольких десятков народных посланников, которые седьмого июля должны были собраться со всего Сааремаа в курессаарской ратуше, чтобы и в здешнем краю помочь победе сил свободы. За неделю до этого в Тарту состоялся большой съезд народных представителей, на котором произошел раскол, то же случилось и в Курессааре, хотя «умеренных» здесь было совсем немного и они без большого шума покинули зал ратуши.
Отец вернулся из города такой радостный, такой переполненный надеждами, каким я редко видел его. Я чуть было не спросил, уж не повстречался ли он в городе с матерью, Рахелью, но его первые слова, с которыми он вошел в комнату, были совсем другого рода:
— Наконец-то земля у нас прочно под ногами!
Задним числом видится, что мой отец, которого жизнь достаточно колошматила, был неисправимо легковерным человеком. Но время было столь волнующим, наполненным надеждами — не только отец, но и большинство па- аделайдских Пиксов и Ряхков всерьез поверили, что теперь-то они смогут вынудить Маака продать им за умеренную цену Пааделайд. Организовали даже что-то вроде слежки, чтобы, как только барон объявите я в мызе, тут же заключить с ним купчую. Делили шкуру медведя, будто она уже висела на заборе, словно под купчей стояла подпись барона и была она заверена в городе у нотариуса. «Новые» пааделайдские семьи — аземеские и пякаазе- меские — у которых подворья были столь малы, что осенние штормы грозили снести их домики в море, стали требовать у «старых» семей прирезка к своим землям. А откуда у «старых» лишняя подворная земля? На Пааделайде и не было такой семьи, которая могла бы не думать об угрозе со стороны моря, однако отец мой посчитал, что хюльескивиский Вилльпикс мог бы отрезать несколько квадратных саженей пякааземескому Вилльпиксу. Когда хюльескивиский хозяин прослышал об этом, он тут же вскинулся на нашего отца, словно земля под хюльескивиским домом была уже выкуплена и будто приходилось в самом деле отрезать от нее кусок. К счастью, не было раздоров из-за общественного хлева и картофельной полоски — там все оставалось по-старому.
Да, после радостной вести, которую отец принес из города, пааделайдцев охватила многообещающая горячка. Ну, наконец! Уж теперь-то прочно встанут на ноги! Что там сравнивать гнев осеннего моря с многовековой жестокостью баронов и царей! Теперь-то уж она будет сломлена! Наконец-то наши пааделайдские гнезда не будут больше висеть между небом и землей, а станут насовсем нас — на веки вечные нашими!..
Здесь солнце уже вновь завершало свой дневной путь, склоняясь на хребет острова Ванкувер; тени отдельных вершин уже перекинулись через пролив, хотя до настоящей темноты было еще далеко. Фебе подошла к мужу и положила руку ему на плечо — поздние розы в саду ждали вечернего полива.
ИДУТ КАЗАКИ...
Барон в мызе все еще не появлялся. Кто из нас мог знать, что всегда казавшийся спокойным фон Маак в это время дрожал в панике за толстыми каменными стенами своего замка в Курессааре-Аренсбурге в ожидании немецкого корабля. Бежавший в Берлин депутат Сааремааского конвента барон фон Фрейтаг-Лорингхофен молил о помощи государственного секретаря по иностранным делам барона Освальда фон Рихтховена, вследствие чего отплыл крейсер «Принц Генрих». «Надеюсь, что мои соотечественники не потеряют более ни одного мгновения и воспользуются этой, видимо, последней возможностью для спасения себя и своих семей»,— писал фон Фрейтаг- Лорингхофен коллегии Сааремааского ландрата. Однако капитан «Принца Генриха», несмотря на мягкую зиму, не доверился ледовой обстановке в Рижском заливе и вместо Курессааре задымил на Таллин и действительно взял на борт кое-какие дворянские семьи.
Если бы на совести баронов не было грехов, унаследованных еще от прежних поколений, будь их совесть чиста, тогда бы им не стоило проявлять такого страха. В пятом году в Эстонии был убит лишь один немец, барон фон Баранофф, из мызы Пенинга. А в конце года на призыв баронов о помощи царское правительство послало карательные отряды, которые по наущению господ убили и повесили триста двадцать восемь человек, не говоря уже о десятках жертв кровавой расправы на Новом рынке, не говоря о тех, кто умер от полученных побоев или скончался на каторге в Сибири.
«Идут казаки! Казаки идут!» — неслись по всей земле тревожные крики, как разносились они не раз до этого в течение двух столетий.
Перед карательным отрядом, который вел по Вильяндимаа барон фон Сивере, катилась волна беженцев, дымились от крови разысканные на мызских конюшнях старые скамьи, на которых пороли непокорных, чернели могилы расстрелянных, а стоны сосланных разносились по бесконечной сибирской тайге. То же самое было, где проходили отряды генерала Безобразова и других высоких чинов.
Первые беженцы, которые добрались до Пааделайда, были в основном сторонники бюргерства на Тартуском съезде. Их требования выглядели скромными, умеренными, они соглашались на конституционную монархию, зато чемоданы были у них внушительные, они заполнили всю палубу «Кукушки». Гаабрель завел мотор, Яагуп встал у руля и переправил беженцев за море.
Следующая волна беженцев явилась с рюкзаками и небольшими чемоданами, но требовали они большего — они голосовали за демократическую республику. Этих беженцев трехсаженный «Свой остров» переправил в Шведское королевство.
Потом была третья волна, многие и вовсе без чемоданов и рюкзаков, но с ружьями за плечами. Эстонцы и латыши вперемешку, эти хотели бороться за свободу с карательными отрядами и раза два вступили в схватку — их с л е - до в а л о перевезти.
А тут подошла и наша собственная очередь. Мы не поджигали мызы и считали, что вообще никакого другого зла не совершили, но от беженцев слышали, что каратели избивали и даже расстреливали безвинных, случайно попавших к ним в руки людей только за то, что кое-кто был не по нраву церкви или мызе. Мы же на Пааделайде были не угодны ни мызе, ни церкви. Были вероотступниками и даже требовали от управляющего Маака выкупа Пааделайда. В придачу ко всему отец был избран народным представителем, принял участие в их собрании. По представлению Маака и пастора, вины у нас было больше чем надо, поэтому Пиксы и Ряхки ни в мызе, ни в церкви не показывались. Мы больше не беспокоили их, и они, кордонщики туда же, нас пока еще не трогали. Боялись беженцев с ружьями и ожидали карательного отряда, который должен был прибыть в Курессааре на ледоколе из Риги — в первых числах нового года.
Зима была мягкой, со стороны открытого моря, возле Сааремаа, льда еще не было. Но наступил январь и мог с ходу надвинуть крышку на море. Еще до того как все парусники вернулись из Швеции, мы начали перетаскивать €вое имущество на те два судна, которые стояли на якоре у Пааделайда. Всего с собой не возьмешь, старый рояль, который достался Силле в приданое, поместиться не мог, наши маленькие трюмы и без того были до отказа набиты сундуками, ящиками, комодами и мешками. Невозможно было оторвать со дна весь Пааделайд и взять его на буксир, но мы бы и это сделали, если бы возможно было и хватило бы времени. В спешке забивали скот. Солили в бочки мясо, вместе с другими припасами перетаскивали их на парусники; хотя Готланд и был землей наших точил, первой якорной стоянкой, но кто знает, в каком государстве и за сколькими морями мы обретем себе крышу над головой. Элиас все говорил о Канаде и Ьотез1еас1. Но Канада была далеко-далеко. Каким образом и вообще доберемся ли мы туда на своих маленьких суденышках? По правде говоря, наши парусники — это всего лишь большие лодки, на которых надстроили палубы.
Уходить собрались все, даже тщедушная старушка, которая сама уже не поднималась с постели. И тут отца вдруг будто прорвало:
— Убьют так убьют! Где смерть, там и могила!
— В одиночку собираешься с казаками воевать? — спросил Яагуп.
— Казаки или солдаты, без Маака они сюда не явятся. Гарпунное ружье бьет далеко, уж в барона-то я угожу.
— Что там один барон! Разве мало у него родни!
— Как тут со своего острова...
— «Свой остров» ждет тебя на якоре. Здесь у тебя только шкура своя.
Отец все сидел и сидел в пустой комнате, обхватив голову руками, поставив ружье между колен.
И старый Элиас, который уже давно снес свою швейную машинку и чемоданы на парусник, куда-то пропал, его уже не было второй день. Ну куда ты без старого! Как ты оставишь Элиаса пастору!
Наступил вечер, ветер повернул на остров, и, как говорили последние беженцы, каратели уже прибыли в Курессааре. Парусники были под завязку набиты вещами, нашими людьми и беженцами. Но не было отца. Не было также старого Элиаса, Яагупу не оставалось ничего, как вернуться и почти силком привести отца. А тут из-за «теплого домика» показался Элиас.
— Ну где же ты пропадаешь?! — крикнул рассерженно Яагуп.
— Потерпи! Уже идут, идут!— отозвался в ответ Элиас, задыхаясь от быстрой ходьбы и оглядываясь назад.
Вдруг я увидел, как из-за домов на прибрежную насыпь поднялась женщина с узлом, она тащила за руку мальчонку, на мгновение она остановилась и крикнула:
— Аарон! Аарон!
«Рахель! Мама!» Не раздумывая, не дожидаясь чьего- либо указа или запрета, я прыгнул с парусника в лодку, отвязал ее и стал быстро-быстро грести к берегу. В тот самый момент, когда лодка уткнулась в песок, я заметил, как рядом с Рахелью взобрался на насыпь мужчина в форме кордонщика, с винтовкой за плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22