— Аарон! — крикнула Рахель, увидев мое замешательство, а сама продолжала торопливо спускаться с парнишкой к воде.— Он помог нам с Бенном перебраться через отмель! Он хочет ехать с нами!— проговорила Рахель на одном дыхании.
— Он твой муж?— спросил Яагуп, который встал в рост на другой лодке.
— Какой муж! Перед отмелью первый раз увидела. Он помогал беженцам. И боится, что дознаются и его отдадут казакам.
— Дай винтовку женщине!— крикнул Яагуп по-русски, и пограничник отдал оружие матери.
Когда мы добрались до парусника, было уже совсем сумеречно. Но как только мы взошли на палубу, в лодку метнулась Лена, две придурковатые пякааземеские близняшки следом.
Яагуп непристойно выругался.
— Куда я уйду! Лошади не поены, собаки не кормлены, кошки вокруг домов мяучат! Ну куда я уйду!— сказала Лена.
Яагуп выругался еще крепче.
— Пусть насильничают!— крикнула она из лодки, отплыв от парусника на приличное расстояние.— Пусть насильничают! Хоть это в жизни перед смертью испытаю!
«Родной остров» и «Пааделайд» уже вышли из бухты. На «Своем острове» и на «Кукушке» стучали моторы. Как только Яагуп поднялся на палубу и встал у руля, «Кукушка» тоже снялась с якоря. Наш парусник выходил из Пааделайдской бухты последним. Дедушка Аабрам стоял за рулем. Пярни внизу регулировал обороты мотора. Здесь, у берега, было много больших камней, и, хотя дедушка Аабрам знал фарватер так же, как дорожки на своем дворе, он позволил поднять парус только в открытом море. Другие суда, и «Кукушка» с ними, были далеко впереди. На берегу ни Лены, ни придурковатых близняшек не было видно. Пааделайд казался в сгущающихся сумерках темной полоской, над которой черным крестом выступали крылья ветряка.
Рассказчик умолк и посмотрел вверх на полную луну, которая поднялась над снежным хребтом Скалистых гор.
— Повторил он задумчиво слова Нила Армстронга, которые тот произнес перед тем, как ступить на Луну.
Был сентябрь 1972 года.
— Луна не была тем островом, где могли бы поселиться люди, где они нашли бы кусок хлеба и пядь земли. Но они будут искать свой остров, чтобы отправиться туда, если им на Земле не найдется места, как не нашлось его нам на Пааделайде,— добавил рассказчик.
— Теперь на Пааделайде места вдоволь. Через пару лет советские космонавты и американские астронавты начнут в одном корабле летать вокруг Земли.
— Хорошо бы.
— Твой рассказ смешал все мои творческие планы. Вряд ли раньше чем через пару лет смогу обо всем этом написать. И у меня такое чувство, что к тому времени можно будет и не менять ничьих имен.
— Нет! Слишком много крови и злобы впитала в себя земля, и все это еще не отстоялось. У меня дети, внуки и правнуки...
Луна поднялась высоко над Скалистыми горами и своим холодным светом серебрила их снежные вершины. Море шумело все сильнее, оно достигло высшей точки и теперь неслось через пролив назад, в океан.
Часть вторая БЕГСТВО
Четыре камневозные лодки с Пааделайда, на этот раз груженные вовсе не камнями, а заполненные людьми и их скарбом, уходили все дальше от пааделайдских рифов на запад, не думая о холодном зимнем море и наступающей ночи. Ветер был слабым, зато был сильным человеческий страх. Если бы он вместо ветра задувал в паруса, лодки шли бы куда быстрее. Дедушка Аабрам ухватил одной рукой руль «Своего острова», а другой придерживал шкот среднего паруса; он так надеялся на помощь мотора, но все не решался его запускать — хотел по возможности тише уйти подальше от берега. Известно, что многие, у кого огонь начинал жечь пятки, бежали через Пааделайд, и, как всякое бегство, теперь и свое тоже пааделайдцы старались совершить без шума. К счастью, ветер, пускай слабый, позволял идти не лавируя, и на востоке все сужалась низкая береговая линия острова. По мере того как в снежной завесе удалялся берег, у всех у нас отступал страх перед карательным отрядом, и у меня, пятнадцатилетнего в ту пору парня, тоже. В свое время я целых два года был охвачен страхом обезножеть, но то был иной страх. Теперешний объединял все четыре лодки, и чем больше увеличивалось расстояние между нами и Пааделайдом, тем меньше становился страх. Откуда было взять лодки казакам или матросам карательного отряда, присланным из Риги в Курессааре, чтобы броситься вдогонку, но даже имея их, не знают нашего моря — посадят лодки на подводные рифы. Со стороны моря карательный отряд не страшен — в море всегда вольнее, чем на земле. Царь послал целую армаду на японцев, а ту армаду потопили в Цусимском проливе. Между Ригой и Курессааре палачей не топили — не было топильщиков,— да и мы на своих пааделайдских лодках не способны на это. Лишь бы скорее убраться. Карательные отряды бесчинствуют на суше, не слышно было, чтобы они хватали беглецов на море. Выскочат на конях на обледеневшую гальку у воды, поглядят нам вслед, если что-то еще видно будет, повернут кругом и начнут обшаривать дома и пытать тех, кто остался.
...Что они только сделают с Леной?
Старый барон Маак обязательно будет вместе с карателями, подскажет, кого расстрелять, кого выпороть, а кого в Сибирь угнать. Говорят, бароны в каждом карательном отряде главные советчики и судьи. Барон Маак зол на моего отца Тимму за то, что он привел мужиков требовать у него откупа Пааделайда. Разве можно у барона что-нибудь требовать, у него положено только униженно просить.
Когда мы отплыли настолько, что в темноте размылся черный крест крыльев пааделайдской мельницы — уж теперь-то каратели с берега нас не достанут! — мне, подростку, вспомнились два куплета Михкеля Вески из школьного учебника:
С богом хутор я оставил мой родной,
сердце больно жмет и давит силою тройной.
Придержи чуток лошадку, дай я оглянусь; может, больше не увижу хуторок свой.
Теперь, спустя почти семьдесят лет, находясь от Пааделайда на другом краю земли, я могу без боязни спросить себя: а действительно ли совпадали со словами песни мои мысли слабоногого юноши, который, дрожа от холода, стоял возле люка беженской лодки? Только что в страхе перед карательным отрядом я был готов на все, чтобы оказаться дальше от* берега,— и вот уже мне жаль покидать Пааделайд... Но там уже не было отцовского хутора (Пих- ланука и не был хутором, это было лишь ухоженное бобыльское подворье), да и отец находился вместе со мной на беженской лодке. Видимо, сам Михкель Вески тоже покидал родной хутор и просил брата придержать лошадь, мое «тпру-у» дедушка, стоя сейчас у руля, пропустил бы мимо ушей. Мы в страхе бежали. Правда, с удалением от Пааделайда и с приближением ночи страх стал улегаться, но не прошел. Ведь не все военные корабли посланы в Цусимский залив, кое-что оставлено и для Балтийского моря... Поэтому шли без огней, дедушка Аабрам держал курс по компасу с фосфоресцирующими делениями. Несмотря ни на что, в голове у меня все еще вертелись стихи Вески. Может, он посвятил их какому-нибудь переселенцу в Самару, который вслед за пророком Мальтсветом отправился искать лучшего мира на земле и не столь злых господ? Единственный среди нас переселенец, почти что «пожизненный»,— это старый дядюшка Элиас. Если пророк Мальтсвет сулил своим единоверцам землю обетованную в Крыму, то желанием Элиаса было вывезти нас, паадей-лайдцев, за пределы Российской империи — как можно дальше. Раньше бы мы и не стронулись с места. Лишь теперь, когда Элиас сам стал беглецом, мы были готовы последовать за ним; в страхе мы и без него ушли бы — не успей он с нами.
Но ведь Лена, которая после смерти матери моего сводного брата Яагупа была мне и Нааме за мать,— она же не уплыла вместе со всеми... И не только она. Поначалу, правда, казалось, что Пааделайд совершенно обезлюдел, но, задумавшись, обнаруживали, что почти в каждой семье
Мальтсвет — глава одного из религиозных направлений, объединивших крестьян-эстонцев в середине XIX века. В поисках «земли обетованной» Мальтсвет призывал крестьян к переселению в отдаленные районы России.
остался какой-нибудь дальний родственник из ближайшей сааремааской деревни, человек, которому не грозил баронский гнев и которого загодя попросили приглядеть за добром. Все имущество, особенно скот, и не поместилось бы на четырех суденышках. Если после разора и огня, учиненного карательными отрядами, что-то сохранится, то осмелившиеся остаться должны были потом обратить все в деньги и переслать беглецам. Не приходилось слышать, чтобы каратели убивали женщин,— остались в большинстве те, кому было за сорок (Лена же боялась насильников) . Гнев баронов, черносотенцев и карателей вымещался на мужчинах. Слепой, дряхлый, с дрожащими руками старец был одним из немногих оставшихся на Пааделайде мужчин. Старик не пошел с нами. Ну убьют и убьют, чего так уж бояться смерти. Скорый конец-то даже лучше, молвил старец. Станут бить — умру от побоев.
В Пихланука, по-моему, ни с кем не договаривались о присмотре, ни с одним дальним родственником. В Лахтевахе они были, но отец об этом просто не подумал. Может, Лена потому и осталась, чтобы уберечь дом и добро в Пихланука? Даже если так, это было не единственной причиной, чтобы остаться. Лена ненавидела Рахель, нашу с Наамой мать, относила ее к никчемным людям, считала непристойным для себя находиться рядом, и даже бежать с ней было для нее постыдно. Не появись Рахель в последнюю минуту, может, Лена и находилась бы сейчас в трюме. Но почему та пришла, ведь ей нечего было бояться карательного отряда? Она была любовницей начальника пограничной стражи! Старый Элиас привел из города Рахель сюда, в нашу беженскую лодку. Для чего? По малости лет я этого не знал, хотя подростки зачастую считают себя умнее всех, даже умнее, чем я в свои восемьдесят два года считаю себя.
Не знаю, сколько было Вески, когда он написал стихотворение «Покидая родной хутор». Но то, что мое пятнадцатилетнее сердце в ночь нашего бегства с Пааделайда ощущало боль, которую не выразить словами, это я и теперь, в старости, ясно помню. Будь я на здоровых ногах, тогдашнее ночное бегство для мальчишки моего возраста могло бы показаться даже приключением, но теперь боль разлуки стала словно бы клубком, смотанным из разноцветных бечевок, ведь и сам я на своих длинных слабых ногах был смотан из разных нитей. До восьми лет — счастливое детство — отец жил еще с матерью, изобилия не было, но и нехватки в хлебе, одежде или домашнем теп
ле не ощущали. Потом побег матери с офицером кордоном. Эта рана осталась в моей душе на всю жизнь и до сих пор не зажила, в пятнадцать же лет отзывалась отчаянной болью. И для отца появление матери у нас на лодке не стало великой радостью, ведь она пришла с Беньямином, отпрыском Высоцкого. Так же как и для меня. Полтора года я провалялся в постели — где тогда пребывала мать?— и теперь, в эту ночь нашего бегства, ноги мои были не совсем здоровы.
Два часа тому назад мой отец Тимму был готов в одиночку схватиться с карательным отрядом. Я же поспешил вместе с остальными в лодку, хотя в котомке у меня лежал «Мститель» . Только ли потому, что у меня не было меча, который имелся у Яануса? Но топор-то ведь был... Или потому, что мой старший предприимчивый брат Яагуп пошел в лодку и убедил отца отказаться от охватившей его ярости? Теперь и отец Тимму был рядом. Может, потому, что славная хюльескивиская Силла плыла впереди в ночной темноте со своим отцом?
Сопротивление было бы бессмысленным, лучше бежать. Только вот куда и долго ли ты сможешь бежать? Элиас убеждает — в Америку, говорит, там еще есть свободные земли. Но так ли уж свободна та земля, которая отнята силой и обманом у краснокожих? К тому же между Россией и Америкой всего лишь узкий Берингов пролив, однажды и там настигнут царские казаки... Японцы потрепали царя, может, на время поуляжется его воинственность. Но надолго ли?..
«Мстителя» я читал еще до своей болезни — как же мне хотелось походить на Яануса! А «Войну в Махтра» прочел, когда уже валялся в постели с парализованными ногами. Теперь и эта книга вместе с другими, потрясшими меня, лежала в котомке. Да, книги с их героями бежали вместе со мной в лодке, но, наверное, куда больше было тех парней, которые в этот январский вечер или ночь 1906 года не смогли убежать со своими книгами и их героями от карательных отрядов, — у них не было палубных лодок, а море оставалось холодным, зимним, готовое вот- вот схватиться льдом. В страхе перед карательными отрядами в ту зиму с эстонских побережий многие готовы были бежать, будь у них на то возможность. У нас она была, и мы бежали.
Читал ли ты Стефан Цвейг был евреем, писал на немецком языке и во время второй мировой войны покончил с собой в Бразилии. Но его прекрасные произведения остались. Я научился читать по-немецки еще у сюдамеского Прийта, на Пааделайде,— тогда, конечно, этой книги еще не было. Теперь-то она переведена и на английский, но я все обращаюсь к оригиналу, хотя тут на, больше в обращении английский. Ты не читал? Возьми прочти — хотя бы у нас. Не пожалеешь. Цвейг считает, что жизнь всего человечества отмечена событиями поворотного значения—«звездными часами»,— которые на десятилетия, бывает, и на столетия определяют путь общества. Добывание огня, изобретение колеса, битва при Ватерлоо... И уход из своего поместья старого, восьмидесятидвухлетнего Льва Толстого (мой сегодняшний возраст) Цвейг считает — по праву или нет — таким звездным часом. Так что даже в жизни отдельного человека могут возникать свои Ватерлоо и Ясные Поляны. Наш Пааделайд, конечно, не был Ясной Поляной, хотя и значил для нас больше, чем для Толстого его наследованное от предков графское поместье. Но были и другие, более значительные различия между уходом Толстого и бегством моего отца Тимму. Толстой, покидая Ясную Поляну, в мыслях уже отрекся от нее, сама усадьба и весь ее жизненный уклад стали для него невыносимыми. Отец же мой Тимофей Кивиряхк, как и все мы, кроме старого Элиаса и, наверное, моей матери Рахели (в большей или меньшей степени), были чувствами и помыслами привязаны к Пааделайду. Старый граф Лев Толстой пуще царя боялся своей супруги Софьи Андреевны, мы же страшились карательного отряда. Если бы каратели не пришли на Сааремаа, вряд ли все наши четыре палубные лодки держали бы сегодня ночью курс на Готланд. Разве что одна из четырех, та, что с чужими беженцами, за которыми гналась по пятам смерть и которые с трудом переправились через пролив на Сааремаа.
Такие вот были беженцы, не все испытывали одинаковый страх перед карательным отрядом. И так я думал в ночь нашего бегства с Пааделайда. Конечно, размышления Цвейга были вычитаны позже из его книги. Да и мои ребячьи мысли — разве были они тогда такими, как
1 «Звездные часы человечества».
я представляю тебе их сейчас, спустя многие десятилетия, будучи уже стариком?..
На небе нет ни луны, ни звездочки. Я не видел, но знал, что идем на Готланд. На палубе никто не курил — курильщики, прячась, потягивали в трюме. Власти знали, что жители Пярнумаа, Вильяндимаа и Ляянемаа, Латвии особенно, скрываются по лесам или пытаются перебираться за море, но у царских генералов не было столько верного войска, чтобы прочесать все леса или закрыть все побережье пограничниками. Один кордонщик был даже у нас на лодке — сам пытался спастись за границей. Какое-нибудь случайное русское судно все же могло нас настичь, взять на буксир,— понятное дело, что нас тогда ждет.
Предосторожности ради мотор все еще не заводили, но ветер задувал в открытом море сильнее, чем в заливах, лодка раскачивалась, ходко шла в кромешной тьме. Никаких других звуков, кроме шума ветра в парусах и плеска рассекаемой воды. Когда какая-нибудь крутая волна вскидывала лодку, нос ее задирался и затем, опускаясь, шлепался о волну — это был голос моря, противостоять ему ничто не могло. Разговоров слышно не было, ни в трюме, ни на палубе. Порой слышалось негромкое приказание дедушки Аабрама, чтобы отец подтянул или отпустил шкот. Было ветрено, и парус наверху, у кливера все норовил полоскаться.
— Иди вниз, там теплее,— вполголоса сказал отец.— За границей без ног не проживешь.
Через люк спустился вниз. Кромешная тьма. Ощупью переставлял свои слабые ноги, на которые намекнул отец. Духота. В нос ударил запах мяса и рыбы в бочках. Едой запаслись крепко. На Готланде должны были сделать первую остановку, но никто не знал, когда и каким образом двинемся дальше.
Тишина. Не говорили даже шепотом, хотя негромкий разговор тут же в трюме и глох бы. Рта люди не раскрывали, зато сердца у всех, наверное, были переполнены страхом, надеждой на спасение и болью по оставленному дому. Никто не искал утешения и не умел утешить сам. Жизнь каждого находилась в руках ветра, холодного моря и стоящего наверху рулевого. Только бы счастливо кончилось! Но помочь этому никто из нас в трюме никак не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22