Казалось, лодки были сделаны из спичек, но их владельцы неистребимо оптимистично верили в них. Подскакивая с подошвы на гребень волны, они прокладывали свой кочевой путь мимо катеров-катамаранов и прожекторов, линкоров и мин: их рулевые вожделенно распевали песни, а пассажиры, застывшие с широко раскрытыми глазами, страдали от морской болезни. Когда они, в конце концов, прибывали на твердую землю, то понимали, что теперь их тошнит от ее неподвижности.
Таким образом, Уоррен всего за день организовал отъезд капитана. Он подошел к дому Пелагии в три часа ночи, легонько постучал с улицы в окно ее комнаты, и когда она, выпутавшись из объятий Корелли, открыла ставни, то увидела человека, содействия которого и искала, и страшилась.
– Ну, как оно? – спросил он, войдя в комнату через дверь, и добавил: – Калимера, кирья Пелагия. – Он очень официально пожал ей руку и что-то заметил относительно погоды.
Греческий язык Кролика Уоррена стал к тому времени цветисто-разговорным, но он по-прежнему говорил с безукоризненным акцентом британского аристократа, умудряясь превращать греческое «пойдем» в «на такси», что соответствовало его английскому слуху, составляло для него смысл и было понятно даже грекам. Поскольку его обычный диапазон прилагательных и наречий был непереводим, он по-прежнему перемежал свою речь английскими словами – «здоровский», «просто потрясно» и «абсолютно кошмарно», – эффект от которых скорее излишне дезориентировал, нежели оказывался бессмысленным.
– Кто это? – спросил Корелли, на мгновение испугавшись визита немцев.
Пелагия не ответила на вопрос.
– Кролико, это – итальянский солдат, и нам нужно вывезти его.
Уоррен улыбнулся и протянул руку.
– Ave, – сказал он, не имея возможности усовершенствовать свой итальянский так, как греческий. Корелли почувствовал, что его рука почти раздавлена; у него осталось преувеличенное представление о всеобщей силе британцев. Он не знал, что в Англии попытка переломать другому пальцы означала и мужественность, и дружелюбие. Его поразили также худоба и рост этого человека, а голубые и весьма нордические глаза неприятно напомнили немцев.
Оказалось, что следующей ночью на Сицилию отправлялся каик, если не изменится погода, и посадить на борт капитана не составит никакого труда. «Хотя, может, придется прикончить парочку этих тухлых наглецов». Нужно лишь прийти в час ночи с прикрытой лампой к бухте и помигать ею в море в ответ на сигналы с лодки. Уоррен обещал быть на месте, заверив их, что «все пройдет как по маслу и закончится первоклассно, будет самое то».
61. Всякое расставание – предвкушение смерти
Перед рассветом Корелли не вернулся в «Casa Nostra», a, с согласия доктора, остался с Пелагией в доме. Раз уж это стало их последним днем вместе перед столь скорой разлукой, наверное, было бы по-людски позволить им рискнуть; во всяком случае, в своей крестьянской одежде и с великолепной бородой, сквозь которую еще виднелся синевато-багровый рубец поперек щеки, Корелли выглядел совершенным греком. Тем более, что говорил он теперь по-гречески достаточно хорошо, чтобы обмануть немца, не знающего языка совсем, и даже шлепал рукой по тыльной стороне ладони, чтобы указать на чью-либо глупость, и запрокидывал голову, прищелкивая языком, чтобы выказать несогласие. Иногда он видел сны на греческом, и это сильно расстраивало его спящую душу, поскольку неизбежно замедляло ход повествования в снах. Капитан обнаружил, что при разговоре на этом языке он превращается в другую личность – иную, чем та, когда он говорил по-итальянски. Он ощущал в себе более свирепого человека, по необъяснимой причине не имевшей никакого отношения к бороде, – гораздо более волосатого.
Они сидели втроем в такой привычной кухоньке, опечаленные и полные тревоги, и тихо беседовали, покачивая головами и вспоминая, вспоминая.
– Так много всего, что я никогда не забуду, – сказал Корелли, – вроде того, как писать на зелень. Когда меня пригласили на нее отлить – вот тогда-то я и понял, что меня приняли.
– Лучше бы об этом забыл отец, – заметила Пелагия, – у меня столько хлопот из-за нее. Я же ее часами отмываю.
– Я чувствую себя виноватым, что остался живым, а все мои друзья погибли, и Карло похоронен там, во дворе.
– В «Одиссее» Ахиллес говорит: «Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвым», и он прав, – возразил доктор. – Когда наши любимые умирают, мы должны жить за них. Смотреть на вещи как бы их глазами. Вспоминать, как они обычно что-то говорили, и самому говорить теми же словами. Нужно быть благодарным, что можешь делать то, чего не могут они, и чувствовать, как это печально. Вот так я живу без матери Пелагии. Меня не интересуют цветы, но за нее я посмотрю на горную розу или лилию. За нее я съем баклажаны, потому что она их любила. Ты должен сочинять музыку за своих ребят и радоваться, делая это за них. Кроме того, – добавил он, – ведь ты можешь и не уцелеть в этой поездке на Сицилию.
– Папас! – запротестовала Пелагия. – Не говори так!
– Он прав, – философски сказал Корелли. – Ведь можно смотреть на вещи и за живущих. Я так долго был с вами, что буду смотреть на всё и представлять: а что бы сказали вы? Я буду ужасно скучать по вам.
– Ты вернешься, – убежденно сказал доктор. – Ты стал островитянином, вроде нас.
– В Италии у меня не будет дома.
– Тебе нужно будет сделать рентген. Бог его знает, что я там забыл в тебе, и надо удалить струны.
– Я обязан вам жизнью, доктор.
– Извини за шрамы. Это все, что я мог сделать.
– А меня, доктор, простите за надругательство над островом. Не думаю, что мы когда-нибудь получим прощение.
– Мы простили и британцев, и венецианцев. Возможно, немцев не простим. Не знаю. Во всяком случае, варвары всегда были удобны; обычно можно обвинить кого-то другого в своих катастрофах. Вас будет легко простить, потому что вы все погибли.
– Папакис, – снова запротестовала Пелагия, – ну не надо так говорить. Неужели нужно об этом напоминать, когда Карло лежит у нас во дворе?
– Но это правда. Прощение требуется только живым, а я, как вы понимаете, капитан, должен был простить вас, иначе не смог бы дать согласия на ваш брак с моей дочерью.
Пелагия и Корелли переглянулись, и тот сказал:
– Я ведь и не просил вашего позволения… конкретно… мне казалось, это будет каким-то нахальством. И…
– Тем не менее, ты его получаешь. Ничто не доставит мне большей радости. Но с одним условием. Ты должен позволить Пелагии стать врачом. Она мне не только дочь. Поскольку у меня нет сына, она ближе всего к сыну из того, что я породил. У нее должны быть преимущества сына, потому что она продолжит мою жизнь, когда меня не станет. Я воспитал ее не домашней рабыней по той простой причине, что без сына это была бы скучная компания. Признаюсь, это было эгоистично с моей стороны, теперь она слишком умна, чтобы стать покорной женой.
– Так что же, выходит, я – почетный мужчина? – поинтересовалась Пелагия.
– Корициму, ты – это только ты, но, тем не менее, ты такая, какой я тебя сделал. И ты должна быть благодарна. В любом другом доме ты бы драила пол, пока я разговариваю с Антонио.
– В любом другом доме я бы тебя пилила. Это ты должен быть благодарен.
– Корициму, я благодарен.
– Конечно, пусть Пелагия будет врачом, раз ей хочется. Музыканту не протянуть только на свои заработки, – сказал Корелли и тут же получил чувствительный подзатыльник от своей нареченной:
– Ты же говорил, что разбогатеешь! Если нет, я не пойду за тебя.
– Шучу, шучу! – Он повернулся к доктору. – Мы решили, что если у нас будет сын, мы назовем его Яннисом.
Доктора это явно растрогало, хотя именно этого он и ждал в подобных обстоятельствах. Все надолго замолчали, печально задумавшись о том, что скоро разрушится их мирок. Наконец доктор Яннис поднял взгляд увлажнившихся глаз и просто сказал:
– Антонио, если у меня и был сын, то это ты. Для тебя всегда есть место за этим столом.
Ничего не говоря – ответ, что напрашивался, из-за своей очевидности прозвучал бы неискренне, – Корелли встал и приблизился к старику. Тот тоже поднялся с места. Они обнялись, похлопав друг друга по спине, а потом доктор, еще не до конца выразивший чувства, обнял и дочь.
– Когда кончится война, я вернусь, – сказал Корелли. – До тех пор я все еще в армии, и необходимо избавиться от немцев.
– Они уже терпят поражение, – самоуверенно сказал доктор. – Долго это не продлится.
– Не воюй больше! – закричала Пелагия. – Разве ты не достаточно сделал? Разве не достаточно было у тебя смертей? А как же я? Обо мне ты совсем не думаешь?
– Разумеется, он думает о тебе. Он хочет избавиться от них, чтобы ты могла без страха выходить из дома.
– Карло сделал бы так. И я не могу поступить иначе.
– Все вы мужчины – такие глупые! – воскликнула она. – Вам нужно отдать мир женщинам, и тогда посмотрите, сколько в нем будет сражений.
– На материке много женщин-боевиков, – сказал Корелли, – а в Югославии их много в партизанах. Войны все равно бы существовали, и мир имел бы свою долю кровожадных властительниц. Важно – победить немцев, это же очевидно.
Она укоризненно взглянула на него и мягко сказала:
– Важно было победить фашистов, а ты воевал за них.
Корелли вспыхнул, и доктор вмешался:
– Давайте не будем портить последний день вместе. Человек совершает ошибки, попадает в ситуации, ведет себя как овца, но потом учится на своем опыте и становится львом.
– Я не хочу, чтобы ты воевал, – настаивала Пелагия, не сводя с Корелли непреклонного взгляда. – Ты музыкант. В древние времена, когда между племенами возникали кровопролития, бардов избавляли от этого.
Капитан решил пойти на компромисс:
– Может быть, необходимости и не возникнет, а может, меня и не возьмут. Уверен, что меня не признают годным.
– Займись чем-нибудь полезным, – сказала Пелагия. – Поступи в пожарную команду, или еще что-нибудь.
– Когда попаду домой, – произнес Корелли после неловкой паузы, – заведу на подоконнике горшок с базиликом, чтобы напоминал мне о Греции. Может, он удачу принесет.
Он походил по кухне, запоминая всё, что в ней было – не только знакомые предметы, но и ее историю чувств. В этом месте еще звучало эхо надежд, доверенных и разделенных тайн, шуток, прошлой вражды и негодования, здесь спасли не одну жизнь. Здесь по-прежнему ощущался, перемешиваясь с запахом трав и мыла, аромат музыки и объятий. Корелли стоял, поглаживая продолговатую плоскую спинку Кискисы, разлегшейся на свободной от продуктов полке, и чувствовал, как его затопляет невыразимая печаль, которая боролась с сухостью во рту и трепыханием желудка при мысли, что он вот-вот должен отправиться искать спасения в море. Доктор посмотрел, как он стоит, одинокий, словно дожидается казни, потом взглянул на Пелагию – та сидела, уронив руки на колени и склонив голову.
– Я оставлю вас, детки, вдвоем, – сказал он. – Там девочка умирает от туберкулеза, и мне нужно навестить ее. Туберкулез позвоночника, сделать ничего нельзя, но все равно…
Он вышел из дому, а двое влюбленных сидели друг против друга, не находя слов, гладя друг другу руки. Наконец по ее щекам одна за другой покатились слезы, и Корелли встал около нее на колени, обнял и положил голову ей на грудь. Его снова поразило, насколько она похудела, и он крепко зажмурил глаза, представляя другую жизнь.
– Я так боюсь, – проговорила она. – Мне кажется, что ты не вернешься, что война будет продолжаться вечно, не будет ни безопасности, ни надежды и я останусь ни с чем.
– У нас так много воспоминаний, – ответил Корелли, – и порадуют они или опечалят – зависит от нас. Я не забуду тебя и вернусь.
– Обещаешь?
– Обещаю. Я дал тебе свое кольцо и оставляю с тобой Антонию.
– Мы так и не прочитали записи Карло.
– Слишком больно. Мы прочитаем их, когда я вернусь, когда это будет не так… свежо.
Она молча гладила его волосы и наконец сказала:
– Антонио, я бы хотела, чтобы мы… лежали вместе. Как мужчина и женщина.
– Всему свое время, корициму.
– Может не быть времени.
– Будет. Придет время. Даю тебе слово.
– Кискиса будет скучать по тебе. И Лемони.
– Лемони наверняка думает, что я погиб.
– Когда ты уедешь, я скажу ей, что «Барба Крелли» жив. Она будет очень счастлива.
– Попроси Велисария иногда подбрасывать ее в воздух за меня.
И так продолжалась их беседа, возвращаясь по кругу за новыми подтверждениями, пока с наступлением комендантского часа не вернулся доктор – как всегда, страдая, когда приходилось беспомощно наблюдать, как ребенок ощупью делает свои последние слепые шаги по тропинке к смерти. Он шел домой, и в голове у него были те же мысли, что подобные случаи вызывали всегда: «Стоит ли тут удивляться, что я потерял веру? Чем ты там занят наверху, ты, праздный Бог? Думаешь, меня так легко надуть парочкой чудес на празднике святого? По-твоему, я дурак? У меня что, глаз нет?» Он гонял в кармане золотые соверены, которыми ему заплатил отец ребенка. Британцы столько нараздавали их, снабжая деньгами боевиков, что они потеряли цену. «Даже золото, – думал, – ценится дешевле хлеба».
Тем вечером они разделили единственную костлявую ногу старого петуха, зарезанного Коколисом, чтобы того не присвоили мародеры, которую Пелагия сохранила для добавки в суп, где уже варились косточки ежика. Если варить их достаточно долго, они становились такими мягкими, что можно было жевать. Потом она приготовила жидкий горький чай из ягод шиповника, собранных осенью, радуясь, что можно чем-то заняться и отвлечься от страхов. Они в ожидании сидели втроем в полумраке, а время шло – и слишком медленно, и слишком быстро.
В одиннадцать лейтенант Кролик Уоррен поскребся в окно, и доктор впустил его. Тот вошел, решительный и собранный, и Пелагию поразило, что он совершенно не похож на обычного тихоню. За поясом у него был большой и явно хорошо заточенный нож. Она слышала, что британские специальные войска имеют положительно балканскую склонность тихо перерезать глотки, и вздрогнула. Трудно представить, что Кроликос способен на подобное, и огорчала мысль, что он, возможно, совершал это довольно часто.
Кролик присел на край стола и заговорил на своей обычной смеси разговорного греческого и английского жаргона, и только сейчас Корелли стал гадать, как вообще получилось, что Пелагия с отцом сумели свести знакомство с британским офицером связи. На войне столько странного, что порой забываешь удивляться или задавать уместные вопросы.
– Нормальные СОДы, – начал Уоррен, – одеться только в темное. Не нужно этим придуркам нас видеть. Никаких разговоров без крайней необходимости. Каждые двадцать секунд останавливаемся и прислушиваемся. Ступаем ровно – тогда меньше треска. Ступню опускаем вертикально, чтобы не оступаться и не шуметь. Я иду первым, за мной доктор и кирья Пелагия, Корелли замыкает. Корелли нужно оборачиваться и осматриваться при каждой остановке. – Он вручил капитану кусок проволоки с короткими деревянными колышками на концах. Тому потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это – гаррота, и что, быть может, ее придется применить. – Стрелять только по команде, – продолжил Уоррен. – В случае появления одного фрица, я мочу этого хама сам, если два – Корелли и я берем на себя по одному. Если их трое или больше, спокойно лежим, по моему сигналу тихонечко отходим и делаем круг. – Он оглядел всех и спросил: – Все ясно как божий день или ничего не понятно?
Доктор перевел Корелли наставления, и все согласились, что все ясно как божий день. Уоррен снова заговорил:
– Я тут прощупал сегодня – фрицы залегли. Не любят холода. Необходима теплая одежда. Понятно?
Пелагия поднялась, зашла к себе в комнату и вернулась с одеялами и чем-то еще.
– Антонио, – сказала она, – возьми это. Я хочу, чтобы он был у тебя.
Он развернул мягкую бумагу и увидел вышитый жилет – тот самый, который так много месяцев назад он предлагал ей продать. Он поднял его, и в полутьме приглушенно сверкнула золотая нить.
– О, корициму, – проговорил он, ощупывая великолепный бархат и скользкий атлас подкладки. Он встал, снял куртку и надел жилет. Застегнул, подвигал плечами, чтобы хорошо село, и воскликнул:
– В самый раз!
– Ты наденешь его на танцы на нашей свадьбе, – сказала она, – а пока он поможет тебе согреться в лодке.
Позади деревушки Спартиа, на мысе Лиака, есть очень крутой утес, что обрывается к морю. Попасть на него в те дни можно было только по длинной козьей тропе, змеившейся по камням сквозь заросли. Из людей по ней ходили только рыбаки; летом они распускали мелкоячеистые сети, ловя косяки ничего не подозревающей молоди, что собиралась под защитой больших скал, выступающих над водой. Берег здесь представлял собой полоску песка едва ли в два метра шириной – там, где не было потрепанных волнами камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59