– И ему мое благословение.
– Спасибо, доктор, – продолжил Коколис, – и мы хотим знать… если нас убьют… вы позаботитесь о наших женах?
– Сделаю все, что смогу, обещаю. Они знают?
Мужчины обменялись взглядами, и Стаматис признался:
– Нет, конечно. Они бы нас никуда не пустили. Я не вынес бы этого визга и плача.
– И я бы не вынес, – прибавил Коколис.
– И еще я хотел сказать вам спасибо, что вылечили мое ухо. Теперь оно мне понадобится, чтобы слышать немцев.
– Рад, что смог принести пользу, – ответил доктор.
Мужчины помялись еще мгновение, словно желая что-то добавить, и вышли. Доктор повернулся к дочери:
– Смотри, два старика идут сражаться за нас. Имеют мужество. Пока у нас есть такие люди, Греция не погибнет.
Пелагия обернула к отцу заплаканное лицо и прорыдала:
– Кому какое дело до Греции? Где Антонио?
Антонио Корелли пробирался в темноте по руинам Аргостоли. Симпатичный городок теперь превратился в одни покосившиеся стены и раскрытые, как кукольные домики, жилища; открылись целые этажи, на стенах по-прежнему висели картинки, а на столах лежали веселенькие скатерти. Вокруг повсюду высились груды битого камня. Из одной торчала рука с вялыми, расслабленными пальцами – очень грязная ручка, миниатюрная и юная. Он раскидал кучу булыжников и камней, что живописно огораживали и защищали людей еще с венецианских времен, и обнаружил раздавленную голову маленькой девочки – примерно тех же лет, что и Лемони. Он смотрел на эти бледные губы, милое личико и не понимал, что его душит – гнев или слезы. Всем сердцем чувствуя непоправимость горя, какого никогда прежде не испытывал, он осторожно поправил ребенку волосы, чтобы они более естественно лежали на щеке.
– Прости, корициму, – поверился он мертвому тельцу, – если бы нас здесь не было, ты бы жила.
Смертельно измученный, он давно перешел предел страха, и усталость заставляла его размышлять. Маленькие девочки, невинные и милые, как эта, умирали ни за что на Мальте, в Лондоне, в Гамбурге, в Варшаве. Но те были статистическими маленькими девочками, детьми, которых сам он никогда не видел. Он подумал о Лемони, а потом – о Пелагии. Невыразимая гнусность этой войны внезапно пронзила ему сердце так, что он задохнулся; ловя ртом воздух, он понял с абсолютной уверенностью еще одно: нет ничего более необходимого, чем победить в ней. Он коснулся пальцами своих губ, а потом – мертвых губ чужого ребенка.
Так много предстояло сделать. Обстрелянные немецкими пулеметами, беженцы из разрушенных до основания деревень хлынули в город, а горожане с ручными тележками забивали улицы в попытке спастись бегством в деревни. Войскам и орудиям передвигаться было почти невозможно, и в довершение всего по приказу Гандина повалили солдаты из отдаленных районов, становясь легкой мишенью и резко увеличив столпотворение. Разместить их было негде, связь нарушилась, приказы не поступали, и все молчаливо понимали, что ни суда, ни самолеты на помощь не придут. Остров Кефалония не имел стратегического значения; не требовалось спасать его маленьких детей, его древние осевшие здания не нуждались в сохранении для потомства, его кровь и плоть не были драгоценны для тех, кто с легкостью дирижировал войной с олимпийских высот. Для Кефалонии не существовало ни Уинстона Черчилля, ни Эйзенхауэра, ни Бадольо, ни эскадр кораблей, ни рейсов самолетов. С неба летел лишь снегопад немецкой пропаганды с фальшивыми обещаниями и ложью, из Бриндизи по радио приходили только ободряющие послания, а в изысканно белой бухте Кирьяки высадились два батальона свежих альпийских частей под командованием майора фон Хиршфельда.
На рассвете следующего утра мраморноликий обер-лейтенант и его солдаты наводнили сонный лагерь, в котором остались лишь полевая кухня и рота погонщиков мулов. После того, как все сдались, обер-лейтенант расстрелял их и сбросил тела в канаву. Из лагеря он повел своих солдат на поросший соснами горный кряж у Дафини и дождался там восьми часов, когда новые альпийские части майора фон Хиршфельда наверняка должны были подойти с другой стороны, чтобы завершить окружение. Снова итальянцев застигли врасплох, снова им пришлось сдаваться. Обер-лейтенант погнал пленных в Куруклату, но потом они ему наскучили, и он, подведя целый батальон к краю обрыва, расстрелял всех. Из научного интереса он обложил тела динамитом – результаты его впечатлили. Этот район славился кроваво-красным вином под названием «Финиатико».
Не стесненный пленниками, он проследовал к Фарсе, привлекательной деревеньке, от которой альпийский части минометным огнем уже не оставили камня на камне и где итальянские солдаты оказывали яростное и успешное сопротивление. Атакованные теперь с обеих сторон, они дрались и пали, только очень немногих оставшихся в живых удалось загнать на площадь и застрелить. В Аргостоли чернокрылые бомбардировщики, волна за волной, последовательно разбивали батареи, пока не замолчали все орудия.
Утром 22 сентября капитан Антонио Корелли из 33-го артиллерийского полка, понимая, что вот-вот над штабом в Аргостоли поднимут белый стяг, оседлал свой мотоцикл и погнал к дому Пелагии. Он бросился к ней в объятия и, остановив взгляд воспаленных глаз на ее плече, сказал:
– Siamo perduti. У нас кончились боеприпасы, англичане нас предали.
Она умоляла его остаться, спрятаться в доме – в подполе вместе с мандолиной и бумагами Карло, но он взял в ладони ее лицо, поцеловал без слез, оттого что слишком устал и смирился, чтобы плакать, а потом укачивал ее в объятиях, сжимая так крепко, что она думала – у нее треснут ребра и позвоночник. Он снова поцеловал ее и сказал:
– Корициму, я вижу тебя в последний раз. В этой войне не было чести, но я должен быть с моими ребятами. – Он понурил голову. – Корициму, я погибну. Поклонись от меня отцу. И я благодарю Бога, что прожил достаточно долго, чтобы полюбить тебя.
Он умчался на мотоцикле, окутав себя выше головы тучей пыли. Она посмотрела ему вслед и вошла в дом. Сгребла в руки Кискису и присела к кухонному столу, чувствуя, как равнодушный коготь страха цепляет сердце. Иногда мужчины движимы тем, что для женщины не имеет никакого смысла, но сейчас она знала: Корелли действительно должен быть со своими ребятами. Честь и здравый смысл – оба нелепы в свете друг друга.
Она уткнулась носом в мех за ушками куницы и улыбнулась от теплого сладкого запаха – стало чуть легче. Вспомнила то недавнее, но такое далекое время, когда она одурачила капитана, заставив его поверить, что это особый род эллинской кошки. Пелагия сидела, слабо улыбаясь, а одно воспоминание за другим призрачно кружились у нее в голове, связанные лишь тающим романтическим образом капитана. Она прислушалась к зловещему безмолвию утра и поняла, что утешительнее слышать рев огня и гром войны.
56. Хороший фашист (2)
«Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия». Сколько раз слышал он, как эти слова произносил в маленькой домашней церкви его отец? Каждую Пасху, с самого детства, исключая годы войны.
Стоя перед майором по стойке «смирно» с выражением решимости на лице, лейтенант Гюнтер Вебер произнес:
– Господин майор, я должен просить, чтобы это задание было поручено кому-то другому. Говоря по совести, я не могу выполнить его.
Майор скептически приподнял бровь, но гнева почему-то не почувствовал. По правде, он хотел бы думать, что в подобной ситуации сделал бы то же самое.
– Почему же нет? – спросил он. Ненужный вопрос, но его требовала формальность.
– Господин майор, убивать военнопленных – нарушение Женевской конвенции. И это неправильно. Прошу меня извинить.
Он вспомнил еще одно изречение из евангельской истории и добавил:
– Их кровь падет на нас и наших детей.
– Они не военнопленные, они – изменники. Они восстали против собственного законного правительства и повернули оружие против нас – своих союзников по законно заключенному договору. Казнить предателей – не нарушение Женевской конвенции, вы это знаете. И никогда не было нарушением.
– Прошу прощения, – настаивал Вебер, – но итальянское правительство может быть сформировано или распущено королем. Король сформировал правительство Бадольо, и Бадольо объявил войну. Таким образом, личный состав дивизии «Акви» – военнопленные, и, следовательно, мы не можем казнить их.
– Побойтесь бога, – сказал майор, – вы что, не считаете их предателями?
– Считаю, господин майор, но то, что думаю я, и законный порядок – не одно и то же. Я полагаю нарушением воинского устава, когда старший офицер приказывает младшему совершить незаконное действие. Я не преступник, господин майор, и не хочу им становиться.
Майор вздохнул:
– Война – грязное занятие, Гюнтер, вам следует это знать. Нам всем приходится делать ужасные вещи. Например, вы мне нравитесь, я восхищаюсь вашей прямотой. Но до определенного момента. И я должен напомнить вам, что наказание за отказ подчиниться приказу – расстрел. Это не угроза, это реальность. Вы, как и я, прекрасно это знаете. – Майор прошелся к окну и повернулся. – Понимаете, эти итальянские изменники будут расстреляны в любом случае, сделаете это вы или кто-то другой. Зачем прибавлять к их смерти свою? Это было бы потерей прекрасного офицера. Совершенно напрасной.
Гюнтер Вебер с трудом сглотнул, губы у него дрожали. Он почувствовал, что ему трудно говорить. Наконец он произнес:
– Я прошу, чтобы мой протест был зафиксирован и занесен в мое личное дело, господин майор.
– Ваша просьба удовлетворена, Гюнтер, а вы должны действовать, как вам приказано. Хайль Гитлер.
Вебер отсалютовал в ответ и вышел из кабинета майора. На улице он прислонился к стене и закурил, но руки у него так сильно тряслись, что он тут же уронил сигарету.
В кабинете майор рассуждал сам с собой, что раз приказ поступил непосредственно сверху, значит, он исходит от полковника Барга. Или, возможно, от кого-то в Берлине. В конечном счете, он, безусловно, исходил от фюрера. «Это война», – произнес он вслух и решил не заносить протест лейтенанта Вебера в его служебную характеристику. Не имело смысла портить ему карьеру ради нескольких похвальных крох в свой адрес.
– Давайте споем, ребята, – сказал Антонио Корелли, пока грузовик, в котором они сидели, переваливался на рытвинах. Он перевел взгляд с бесстрастных лиц немецких охранников и оглядел своих солдат. Один уже что-то бормотал и был весь в слезах, другие молились, склонив головы к коленям, и только Карло сидел совершенно прямо, выпятив грудь, словно никакая пуля на свете не могла пробить ее. Корелли ощущал странную эйфорию, похожую на опьянение усталостью; в нем не спадало возбуждение от того, что все определилось. Почему бы не улыбнуться в лицо смерти?
– Споем, парни, – повторил он, – Карло, пой.
Карло задержал на нем взгляд, полный бесконечной печали, и очень мягко начал «Аве Мария». Не вариант Шуберта или Гуно – нечто, возникавшее из его души, что-то прекрасное, послушное и лиричное. Солдаты перестали молиться и прислушались. Кто-то узнал мелодию колыбельной, памятной с детства, другие услышали звуки любовной песни. Карло дважды повторил: «Молись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти», – затем умолк и отер рукавом глаза. Один из теноров «Ла Скалы» начал «Гудящий хор» из «Мадам Баттерфляй», и вскоре остальные уже присоединялись или замолкали из-за кома в горле. В этой убаюкивающей мелодии что-то утешало: она была необходима, она совпадала с состоянием измученных людей на пороге смерти, грязных и оборванных, настолько подавленных несчастьем, что не было сил взглянуть на любимые лица товарищей, которых так скоро было суждено потерять. Так легче – петь не разжимая губ и думать о матерях, о родных деревнях, о своем детстве среди виноградных лоз и полей, об объятьях отцов, о первом поцелуе обожаемой невесты, о свадьбе сестры. Так легче – почти неприметно покачиваться в такт этой мелодии и видеть внутренним взором этот остров: хмельные ночи, буйные забавы и прекрасных девушек. Петь легче, чем думать о смерти, – это хоть чем-то занимает сердце.
Когда грузовик подъехал к розовым стенам борделя, у Гюнтера Вебера подогнулись колени. Еще перед самым прибытием ему казалось, что он осознал – судьба призвала его на убийство друзей.
Он не ожидал, что они будут петь, когда приедут, – петь без слов ту самую мелодию, которую он и «Ла Скала» пели вместе поздней ночью в доме доктора, когда все уже были слишком хороши, чтобы помнить или отчетливо выговаривать какие-либо слова. Он не ожидал, что они так легко выпрыгнут из грузовика, – он думал, их будут выталкивать и вываливать штыками и прикладами. Он не ожидал, что Антонио Корелли узнает его и помашет рукой. Возможно, он думал, что лицо человека меняется, когда тот становится палачом. Дав указание сержанту согнать итальянцев к стене, Вебер закурил новую сигарету и отвернулся. Он посмотрел на своих солдат, переминавшихся в молчании, и решил подождать – вдруг поступит указание об отсрочке приговора. Он знал, что оно не поступит, но, тем не менее, ждал.
Наконец Вебер резко повернулся и, понимая, что необходимо сохранить хоть крохотную долю приличия, подошел к итальянцам. Более половины молилось, встав на колени, другие в ожидании смерти рыдали как дети. Антонио Корелли и Карло Гуэрсио обняли друг друга. Вебер достал пачку сигарет и подошел к ним.
– Закурите? – спросил он, и Корелли взял сигарету, а Карло отказался.
– Доктор сказал, что это вредно для здоровья, – пояснил он.
Корелли взглянул на своего бывшего протеже и проговорил:
– У тебя руки дрожат – и ноги.
– Антонио, мне очень жаль, я старался…
– Конечно, Гюнтер. Я знаю, как это бывает.
Он глубоко затянулся и добавил:
– Вот ты всегда доставал отличный табак. Это раздражало доктора.
– Cosi fan tutte, – сказал Вебер, издав короткий глухой смешок. Он закашлялся и резко прикрыл рот рукой.
– Ты не зарази нас, – сказал Карло.
Лицо Вебера исказилось – он старался подавить слезы и отчаяние. Наконец он произнес:
– Простите меня.
Карло презрительно усмехнулся:
– Тебе никогда не будет прощения.
Но Корелли поднял руку, прося друга замолчать, и мягко проговорил:
– Гюнтер, я прощаю тебя. Если не я, то – кто?
Карло возмущенно крякнул, а Вебер протянул руку.
– До свиданья, Гюнтер, – взяв ее, сказал Корелли. Он задержал руку бывшего друга в своей, коротко пожал ее напоследок и отпустил. Взял под руку Карло и улыбнулся ему:
– Пошли, – сказал он, – мы с тобой были приятелями в жизни. Пойдем вместе в рай.
Стоял прекрасный день для смерти. Мягкие опрокинутые облака медленно текли над вершиной горы Энос. Невдалеке звякал козий колокольчик и мекало стадо. Корелли почувствовал, что у него самого дрожат ноги и нет никакой возможности остановить эту дрожь. Он подумал о Пелагии, о ее темных глазах, ее неистовом характере, ее черных волосах. Вспомнил ее в дверном проеме «Casa Nostra» – она смеется, а он ее фотографирует. Вот Пелагия расчесывает Кискису и разговаривает с ней тоненьким, приятным для животных голоском; вот чистит лук, вытирает слезы и улыбается; бьет его, когда украли ее козленка (он вспомнил, что так и не достал другого взамен, как обещал, – может, следует попросить отложить казнь?); Пелагия в восторге, когда он впервые сыграл ей «Марш Пелагии»; Пелагия целует в щеку Гюнтера Вебера за обещание отдать патефон; Пелагия вышивает одеяло, которое на самом деле с каждым днем уменьшается; Пелагия озадачена несимметричной вышивкой на жилете; Пелагия визжит ему в ухо, когда у мотоцикла отказали тормоза и они понеслись с горы; Пелагия под руку с отцом возвращается с моря. Пелагия была такой бойкой и ладненькой, а теперь – такая бледная и худая.
К лейтенанту подошел сержант. Он был хорватом – одним из тех головорезов-фанатиков, кто больше национал-социалист, чем сам Геббельс, но значительно меньше наделен обаянием. Вебер никогда не понимал, как такой человек сумел пробить себе дорогу в гренадеры.
– Господин лейтенант, – сказал сержант, – будут еще прибывать. Мы не можем откладывать.
– Очень хорошо, – ответил Вебер и, закрыв глаза, стал молиться. В этой молитве не было слов, и она адресовалась равнодушному Богу.
Эта кровавая бойня не имела ничего от тех ритуальных формальностей, свойственных ситуации, которые могли бы предложить кино и живопись. Жертв не выстраивали перед стенкой. Им не завязывали глаза, они смотрели в сторону или перед собой. Многие остались на коленях, молясь, рыдая и моля о помиловании. Другие лежали на траве, словно уже павшие, рвали ее, в отчаянии роя землю руками. Некоторые пробирались за спины других, кто-то стоял, небрежно покуривая, как на вечеринке, а Карло, весь подтянувшись, стоял рядом с Корелли – он был рад, что наконец умрет, и всем сердцем решил умереть смертью солдата. Корелли засунул руку в карман бриджей, чтобы остановить дрожание ноги, расстегнул китель и глубоко вдохнул кефалонийский воздух, что нес дыхание Пелагии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59