– Давайте переберемся в спальню.
Воцарилась напряженная тишина. Шаломовы сначала утверждали, что театр боевых действий развернулся на кухне, но когда Захар упомянул алебарду, сорванную со стены в холле и брошенную вдогонку злоумышленнику, то вдруг выяснилось, что схватка была еще и там. Осмотрев дом, эксперты обнаружили следы крови и отпечатки пальцев в спальне, и Зинаида вспомнила, что и там чего-то было.
– Дом кому принадлежит конкретно? – спросил Иосиф Григорьевич, окончательно вогнав Моничева в ступор.
Лапшина это тоже интересовало – в районе орудовали бандиты, принуждавшие одиноких пожилых людей переписывать своё жильё, затем ставших бывшими владельцев убивали. А злоумышленник, оставшийся с Захаром на кухне, как раз что-то сказал про то, что придётся переписать жильё в случае, если денег в доме не окажется. Он ещё добавил будто деньги, которыми расплатились за дом, принадлежат ему. Эти слова прибавили решимости Захару, уже пришедешему в себя после потери сознания, и он нокаутировал злоумышленника хуком справа.
– Дело вот в чём, Николай, – начал Иосиф Григорьевич проникновенно, – мы хотим знать всё от и до не потому, что нам любопытно, а для того, чтобы скроить историю для суда. Пиндосы, считай, уже пойманы – полно улик и отпечатков. Но если на суде потерпевшие начнут меньжеваться и путаться, то в идиотах окажутся не только они, но и я, и следователь Лапшин, и многие другие, кто будет хлопотать по твою душу. А ну как пиндосы признаются, что лазили по шкафам, и оперативники поедут на место и обнаружат там скелеты? Что тогда?
– Да никаких скелетов нет, – выдавил, наконец, Моничев, – просто была попытка… ммм… какжеэтосказать… изн… изна…асилования. Тот козёл, который побежал за Зинаидой… в общем… ммм… в спальне это всё происходило. А ей неприятно об этом говорить, понимаете.
– Господи ты боже мой, – облегченно вздохнул Лапшин, – нам достаточно материала и без этого эпизода. Козлы не будут особенно настаивать, чтобы на них навесили мохнатую 117-ю статью. Мы опустим это дело, и все дела.
– С этим вырешено, что ещё? – прибавил Иосиф Григорьевич.
Моничев вымучено улыбнулся.
– Да вроде бы всё.
Лапшин вновь затронул риэлторские вопросы. Судя по всему, налетчики – мелкие гопники. Те, что орудуют в районе, поступают более конкретно. А упоминание о «заплаченных за дом деньгах» наводит на мысль, что гопников кто-то подослал. Возможно, за этими визитёрами последуют другие. И неплохо было бы, если бы Моничев подумал, кто из его знакомых мог считать его деньги своими. Потому что выйдя напрямую на этого человека, можно нейтрализовать его и предотвратить дальнейшие покушения.
– Кем тебе приходятся Шаломовы? – внезапно спросил Иосиф Григорьевич.
– Э-э… у меня всё спокойно со всеми партнерами, – ответил Моничев Лапшину. – Никто не угрожает мне и не претендует на моё жильё.
Вопрос Давиденко был проигнорирован.
Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Всего один абзац был написан на листке – данные потерпевших и их адрес. Становилось ясно, что милицию это дело волнует больше, чем пострадавших.
– Давай так, – резюмировал Иосиф Григорьевич, – ты всё обдумаешь, дашь гудок, и мы снова соберемся и доведём дело до логического конца. Только не приходи с пустыми руками… то бишь я не то имею в виду… без готовых решений. Приноси нам сценарий – что и как было, и мы запустим процесс.
Моничев внезапно просиял лицом и подал голос:
– А… и так всё ясно – гопники прошли на кухню, напали на Захара, затем появилась Зинаида, один бросился за ней, Захар отбился от того, что его ударил и побежал выручать жену. Всё было в холле, не проходя в комнаты. Что тут непонятного?
И расплылся в улыбке. Лапшин не разделял его радостного настроения.
– Непонятного выше крыши. Кто такой Малленкродт?
При этих словах Моничев обмяк, посерел, и вжался в кресло.
Иосифа Григорьевича также интересовало, с какого перепуга случайный гопник упоминал фамилию бывшего акционера «ВХК», опустившего завод на десять миллионов долларов, сумевшего ловко перевести стрелы на других, и уехавшего за границу. Чёткое выговаривание этой редкой фамилии, и нечеткость остальных высказываний – вот что отличало этого диковинного гопника от остальных собратьев по цеху, которые ясно формулируют мысли, и у жертвы не остается никаких сомнений относительно их намерений. Этот же ударил жертву по затылку, произнёс набор фраз и фамилию Малленкродт впридачу, и что-то невнятное насчет прав собственности на дом – вот что запомнил Захар Шаломов.
Кроме того, упомянутый гражданин, Наум Малленкродт, был заклятым другом детства Иосифа Григорьевича. Они дружили и были партнерами во многих сделках, но с какого-то неуловимого момента у них началось некое скрытное соперничество. Вместо того, чтобы разделить сферы влияния, Наум стал выходить через голову Иосифа Григорьевича на начальника областного УВД. В отместку Иосиф Григорьевич сделал всё возможное, чтобы решение вопросов через высшее руководство обходилось Науму максимально дорого. Они продолжали встречаться, поздравлять друг друга с праздниками, и вместе с тем часто переходили друг другу заветные пути-дороги, вытаптывали друг другу не то что грядки, а целые поля. Дело закончилось тем, что Наум швырнул завод и купил индульгенцию – занёс генералу 10 % своей дебиторской задолженности. Кое-что из этих денег перепало Иосифу Григорьевичу, через которого проходило множество дел по факту мошенничества принадлежащих Науму компаний. Да, начальник ОБЭП добросовестно их отработал – заволокитил все эпизоды, и кредиторы остались ни с чем. Работая в команде, нельзя сводить личные счёты. И всё-таки ему было обидно, что друг детства предпочёл решать вопросы с другими людьми, в том числе финальный вопрос десятимиллионного долга заводу и восьмимиллионного долга другим поставщикам. И Иосифу Григорьевичу досталось гораздо меньше, чем если бы он изначально прикрывал Наума.
– Да я всё понимаю, Николай, что много тайн у тебя на производстве, о которых нам не нужно знать, – отвлекшись от воспоминаний, попытался Иосиф Григорьевич оживить Моничева, – и допускаю, что ты не по-братски обошёлся с гражданином Малленкродтом, но я же твой защитник. И мне всё равно, прав ты или не прав перед ним. Я на тебя работаю, и ты для меня всегда будешь прав, независимо от того, сколько ты задолжал остальному человечеству. Наша с тобой кредитная история безупречна.
И он посмотрел на лежащую на тумбочке толстую бухгалтерскую тетрадь, в которой вёл взаиморасчеты со своими клиентами.
– Мне нужно время, чтобы всё вспомнить, – нашёлся Моничев, – там было столько наворочено и столько народу завязано. Лучше мне как следует подготовиться, чтобы не занимать ваше время.
Его собеседники порядком устали и согласились с такой постановкой вопроса.
Вытирая дезинфицирующей салфеткой руку после ухода Моничева – его рукопожатие в этот раз было особенно влажным – Иосиф Григорьевич подумал, что нынешний разговор является весьма тревожным сигналом. В шкафах Моничева хранятся скелеты мамонтов, китов, тиранозавров. А он завязан с серьёзными людьми, и старому седому полковнику не улыбается, случись чего, выступать гарантом перед этими людьми.
Однако вечером, наполняя джакузи, установленную за счёт фирмы «Доступная Техника», Иосиф Григорьевич решил, что хозяин этой фирмы просто очень мягкий и чувствительный человек и переживает из-за каких-то мелких козней в сторону Малленкродта – за крупные тот бы искупал в кислоте – и стесняется об этом говорить. И эти переживания – хороший знак и свидетельствуют о том, что Моничев – человек совестливый и пакостей от него не жди.
Таким образом, Иосиф Григорьевич закрыл для себя этот вопрос, и приступил к обдумыванию других.
Глава 45
Рыжеватая мгла застилала Дунай, каменные набережные и золотистые платаны. Имоджин, выйдя из дому, наслаждалась живительной свежестью воздуха, великолепием наступающего вечера. С момента возвращения в Будапешт из Италии это был, пожалуй, первый день, когда она спокойно могла размышлять о том, что дальше будет.
В редакции приняли её репортаж, который она перепечатала из присланного Андреем журнала. Правда, его урезали и подправили, зато фотографиями остались довольны и даже поломали голову над тем, какие лучше выбрать. Главное, что ей удалось закрепиться на этой работе.
В этот последний февральский день она размышляла над тем, что привело её к такому позитивному настрою, в котором она теперь была, наконец, уверена. Она шла в последних лучах солнца, уже, казалось, тронутого весною, и говорила себе:
«Andrew не любит меня. Он вообще никого не любит. Когда-то любил, а сейчас нет. И я не психотерапевт, чтоб разбираться в его проблемах, свои бы решить. Конечно же, у него полно достоинств. Он не тот одинокий городской холостяк, инфантильный и бездеятельный, которых столько развелось вокруг. У него нет мазохистского упоения собственными комплексами и неврозами. Он не сидит тупо в квартире или в баре, терзаясь и комплексуя, пока какая-нибудь энергичная особа не затеет испытать на нём свои сексуальные наработки. Этот холостяк, наверное, самый холостой из всех женатых и холостых, уверенно идёт по жизни, расталкивая локтями соперников, лишь иногда на мгновение останавливаясь, чтобы снять девочку или поправить галстук. Он создал великолепный мир, в котором легко может жить один, без меня. Но я-то должна иметь рядом с собой надёжного мужчину».
На площади Kalvin она не столько узнала, сколько угадала образ, о котором думала, но надеялась увидеть немного позже, после того, как совершит свой ритуал. В преддверии новых дней ей хотелось бы сосредоточиться, она шла, как на экзамен, хорошо подготовленная, и ей не нужны были подсказки.
Проходя по мосту Szabadsag, Имоджин задумалась над признанием, которое ей, наконец, удалось выбить с Andrew. В последнем письме он написал, что когда-то безумно любил девушку по имени Катя, но она погибла в 97-м году, и с тех пор его сердце словно оделось камнем, и не воспринимает новую любовь. Почему не сказал об этом раньше? Он привёл, как обычно, интересный пример. Данила встречался с девушкой, у них были прекрасные отношения, и в скором времени они собирались сойтись. Однажды, когда они нежились поутру в постели, Полина (так её звали) спросила, сколько у него до неё было женщин. Он, понятное дело, сказал, что она – первая, но она была настолько настойчива, что для достижения цели пообещала сделать своё признание – но только после него. Данила (недаром с отличием закончил Бауманский институт) скрупулёзно подсчитал и выдал цифру – тридцать семь. «Пять», – выдавила она сквозь зубы, и стала спешно одеваться. Стоя в дверях, сказала, что в момент шокирующего признания почувствовала, как в комнату, одна за другой, заходят тридцать две обнаженные девушки – разница в количестве сексуальных партнеров. Она ушла, и больше они не виделись.
Конечно, Андрей оказался настолько тактичен, что под пыткой рассказал только об одном эпизоде, но и этого оказалось достаточно. Умершая заполнила его жизнь, и, хотя он оправился от потрясения, это ещё долго будет его преследовать, и отравлять жизнь другим девушкам, пример тому – их первая ночь в Венеции.
Венеция! Вот это город для него. Он восторгался этим городом, говорил, что с удовольствием пожил бы в нём лет пятьсот назад, в эпоху расцвета венецианской республики. А Мост Вздохов вызывал в нём единственную ассоциацию – по нему, из здания суда в тюрьму, когда-то проводили самого Джакомо Казанова, но этому авантюристу, в отличие от других арестантов, впоследствии удалось сбежать.
Имоджин миновала мост, и чем нетерпеливее жаждала она полного освобождения, которое, как она думала, наступит возле статуи святого Геллерта, тем быстрее шла. Возле купален Геллерт тень, которая мелькнула перед ней на площади Kalvin, приблизилась, приобрела отчетливость, и Имоджин суеверно отвернулась. Это был Ференц, он шёл за ней, вероятно, от самого дома, и настиг в том самом месте, где они познакомились. Повернувшись лицом, она сказала:
– Я собиралась позвонить тебе сегодня вечером. Но я не хотела тебя видеть до того, как… ну, ты знаешь мою странность – ритуал возле святого.
В его облике, в его манере держаться проступала та ясность души, которая так нравилась Имоджин. Его лицо, немного осунувшееся и очень спокойное, говорило о глубоком скрытом страдании.
– Мне нужно с тобой поговорить.
– Позже, дорогой, я же сказала, что собиралась набрать тебе сегодня вечером. Надо же, как всё совпало.
– Тогда я пойду с тобой, – обрадовался он.
Она возразила – ритуал есть ритуал, ей нужно подняться на холм одной, и пусть её друг простит ей эту маленькую слабость.
– У тебя там свидание? – недоверчиво спросил он.
– Нет же, глупый, какое может быть свидание в священном месте!
Имоджин легонько толкнула Ференца, и её прикосновение немного его успокоило.
– Но если ты всё равно уже решила, зачем туда ходить?
И он опасливо посмотрел в сторону холма. Но она упорно стояла на своём – ей нужно сходить, если запланировано, то это надо сделать. В его глазах появилось то упрямо-недоверчивое выражение, характерное для моментов, когда ему хочется во что бы то ни стало переломить ситуацию.
– Прошло два месяца, как ты говорила, теперь ты можешь мне сказать: мы вместе, или нет? Скажи мне, и иди, а я тебя тут подожду.
– Ференц, ты так долго ждал, почему не можешь потерпеть каких-то полчаса? Оставь мне это мизерное личное пространство, последнее препятствие между нами, пожалуйста, милый!
Казалось, он пал духом. Почему она не может успокоить его, и пойти совершать свой ритуал? А если она не хочет говорить, значит осталась вероятность, что она не вернётся к нему!?
– Но, дорогой, одна маленькая просьба смутила тебя! Ты не можешь пойти на мизерную уступку, как же ты планируешь дальше строить отношения? Запрёшь меня в клетку?
Имоджин собралась идти, но его недоверчивый взгляд остановил её. Она была огорчена, а ещё больше раздосадована. Ей казалось нелепым, что Ференц упирается, она рассчитывала на любовь и полное взаимопонимание, на то, что он окружит её заботой, и этим привяжет к себе, а не принуждением. Возможно, она бы поупрямилась для виду, подразнила, и не пошла бы к святому, но теперь это стало вопросом принципа.
– Так что же, ты не хочешь меня пускать на холм? – раздражённо спросила она.
Взгляд его внезапно просиял:
– Нет же, просто я… хотел, чтобы ты прежде выслушала меня. Пойми, я так долго страдал, что для меня мучительна каждая минута, проведенная без тебя!
Она почувствовала, что он говорит правду, и отвернулась.
– Я много думал в одиночестве. И без конца перебирал одни и те же мысли. Кажется, я передумал больше, чем за всю свою жизнь. Ничто не расширяет так умственный кругозор, как страдание. Я понял, что потерял тебя по своей вине. Надо было уметь удержать тебя. Только бы ты не раздумала за эти два месяца! – об этом были мои мысли, больше ничего не лезло в голову. Только бы не передумала, и тогда мы начнём всё сначала! Возможно, я недостаточно вникал в твои интересы, может, чем-то раздражал. Я столько передумал в поисках ошибки, из-за которой потерял тебя, не смог затмить того…
Он был так прямодушен и так искренен в своих сожалениях и в своём горе, что она уже готова была никуда не идти, но всё же решила играть до конца.
– Друг мой, я не могу пожаловаться на тебя.
Отвлеченное слово «друг» его добило.
Он заговорил о своей любви к ней, о том, как хотел позвонить первый, но передумал, и решил выследить, возможно, это бестактно, но он уже ничего не соображает от безумной страсти, и много чего ещё наговорил бы, но она его остановила, протянув руку:
– Я позвоню тебе, ведь так мы договорились ещё два месяца назад, и так я сказала в начале разговора.
Он покорно пожал ей руку, поняв, что продолжать упрашивать бессмысленно. Она пошла через парк к цитадели. Это удлиняло путь, но ей хотелось подольше побыть одной.
Теперь её уже не злило его упрямство, ей нужно было решить два вопроса. Во-первых, когда Ференц поймёт, что завоевал её, не разовьётся ли у него синдром Полины (Данилиной девушки)? Не станет ли напоминать о прошлом, сваливая в одну кучу что было и чего не было?
Другой вопрос: не встретится ли ей какой-нибудь другой казанова, которому она бросится на шею, позабыв благоразумие и осторожность? Этого она боялась больше всего, и, прежде чем давать ответ такому серьёзному человеку, как Ференц, нужно было покопаться в себе, чтобы себе же дать некоторые ответы.
Ей вспомнились слова Ференца, когда он говорил, что в женских поступках нет никакой закономерности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Воцарилась напряженная тишина. Шаломовы сначала утверждали, что театр боевых действий развернулся на кухне, но когда Захар упомянул алебарду, сорванную со стены в холле и брошенную вдогонку злоумышленнику, то вдруг выяснилось, что схватка была еще и там. Осмотрев дом, эксперты обнаружили следы крови и отпечатки пальцев в спальне, и Зинаида вспомнила, что и там чего-то было.
– Дом кому принадлежит конкретно? – спросил Иосиф Григорьевич, окончательно вогнав Моничева в ступор.
Лапшина это тоже интересовало – в районе орудовали бандиты, принуждавшие одиноких пожилых людей переписывать своё жильё, затем ставших бывшими владельцев убивали. А злоумышленник, оставшийся с Захаром на кухне, как раз что-то сказал про то, что придётся переписать жильё в случае, если денег в доме не окажется. Он ещё добавил будто деньги, которыми расплатились за дом, принадлежат ему. Эти слова прибавили решимости Захару, уже пришедешему в себя после потери сознания, и он нокаутировал злоумышленника хуком справа.
– Дело вот в чём, Николай, – начал Иосиф Григорьевич проникновенно, – мы хотим знать всё от и до не потому, что нам любопытно, а для того, чтобы скроить историю для суда. Пиндосы, считай, уже пойманы – полно улик и отпечатков. Но если на суде потерпевшие начнут меньжеваться и путаться, то в идиотах окажутся не только они, но и я, и следователь Лапшин, и многие другие, кто будет хлопотать по твою душу. А ну как пиндосы признаются, что лазили по шкафам, и оперативники поедут на место и обнаружат там скелеты? Что тогда?
– Да никаких скелетов нет, – выдавил, наконец, Моничев, – просто была попытка… ммм… какжеэтосказать… изн… изна…асилования. Тот козёл, который побежал за Зинаидой… в общем… ммм… в спальне это всё происходило. А ей неприятно об этом говорить, понимаете.
– Господи ты боже мой, – облегченно вздохнул Лапшин, – нам достаточно материала и без этого эпизода. Козлы не будут особенно настаивать, чтобы на них навесили мохнатую 117-ю статью. Мы опустим это дело, и все дела.
– С этим вырешено, что ещё? – прибавил Иосиф Григорьевич.
Моничев вымучено улыбнулся.
– Да вроде бы всё.
Лапшин вновь затронул риэлторские вопросы. Судя по всему, налетчики – мелкие гопники. Те, что орудуют в районе, поступают более конкретно. А упоминание о «заплаченных за дом деньгах» наводит на мысль, что гопников кто-то подослал. Возможно, за этими визитёрами последуют другие. И неплохо было бы, если бы Моничев подумал, кто из его знакомых мог считать его деньги своими. Потому что выйдя напрямую на этого человека, можно нейтрализовать его и предотвратить дальнейшие покушения.
– Кем тебе приходятся Шаломовы? – внезапно спросил Иосиф Григорьевич.
– Э-э… у меня всё спокойно со всеми партнерами, – ответил Моничев Лапшину. – Никто не угрожает мне и не претендует на моё жильё.
Вопрос Давиденко был проигнорирован.
Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Всего один абзац был написан на листке – данные потерпевших и их адрес. Становилось ясно, что милицию это дело волнует больше, чем пострадавших.
– Давай так, – резюмировал Иосиф Григорьевич, – ты всё обдумаешь, дашь гудок, и мы снова соберемся и доведём дело до логического конца. Только не приходи с пустыми руками… то бишь я не то имею в виду… без готовых решений. Приноси нам сценарий – что и как было, и мы запустим процесс.
Моничев внезапно просиял лицом и подал голос:
– А… и так всё ясно – гопники прошли на кухню, напали на Захара, затем появилась Зинаида, один бросился за ней, Захар отбился от того, что его ударил и побежал выручать жену. Всё было в холле, не проходя в комнаты. Что тут непонятного?
И расплылся в улыбке. Лапшин не разделял его радостного настроения.
– Непонятного выше крыши. Кто такой Малленкродт?
При этих словах Моничев обмяк, посерел, и вжался в кресло.
Иосифа Григорьевича также интересовало, с какого перепуга случайный гопник упоминал фамилию бывшего акционера «ВХК», опустившего завод на десять миллионов долларов, сумевшего ловко перевести стрелы на других, и уехавшего за границу. Чёткое выговаривание этой редкой фамилии, и нечеткость остальных высказываний – вот что отличало этого диковинного гопника от остальных собратьев по цеху, которые ясно формулируют мысли, и у жертвы не остается никаких сомнений относительно их намерений. Этот же ударил жертву по затылку, произнёс набор фраз и фамилию Малленкродт впридачу, и что-то невнятное насчет прав собственности на дом – вот что запомнил Захар Шаломов.
Кроме того, упомянутый гражданин, Наум Малленкродт, был заклятым другом детства Иосифа Григорьевича. Они дружили и были партнерами во многих сделках, но с какого-то неуловимого момента у них началось некое скрытное соперничество. Вместо того, чтобы разделить сферы влияния, Наум стал выходить через голову Иосифа Григорьевича на начальника областного УВД. В отместку Иосиф Григорьевич сделал всё возможное, чтобы решение вопросов через высшее руководство обходилось Науму максимально дорого. Они продолжали встречаться, поздравлять друг друга с праздниками, и вместе с тем часто переходили друг другу заветные пути-дороги, вытаптывали друг другу не то что грядки, а целые поля. Дело закончилось тем, что Наум швырнул завод и купил индульгенцию – занёс генералу 10 % своей дебиторской задолженности. Кое-что из этих денег перепало Иосифу Григорьевичу, через которого проходило множество дел по факту мошенничества принадлежащих Науму компаний. Да, начальник ОБЭП добросовестно их отработал – заволокитил все эпизоды, и кредиторы остались ни с чем. Работая в команде, нельзя сводить личные счёты. И всё-таки ему было обидно, что друг детства предпочёл решать вопросы с другими людьми, в том числе финальный вопрос десятимиллионного долга заводу и восьмимиллионного долга другим поставщикам. И Иосифу Григорьевичу досталось гораздо меньше, чем если бы он изначально прикрывал Наума.
– Да я всё понимаю, Николай, что много тайн у тебя на производстве, о которых нам не нужно знать, – отвлекшись от воспоминаний, попытался Иосиф Григорьевич оживить Моничева, – и допускаю, что ты не по-братски обошёлся с гражданином Малленкродтом, но я же твой защитник. И мне всё равно, прав ты или не прав перед ним. Я на тебя работаю, и ты для меня всегда будешь прав, независимо от того, сколько ты задолжал остальному человечеству. Наша с тобой кредитная история безупречна.
И он посмотрел на лежащую на тумбочке толстую бухгалтерскую тетрадь, в которой вёл взаиморасчеты со своими клиентами.
– Мне нужно время, чтобы всё вспомнить, – нашёлся Моничев, – там было столько наворочено и столько народу завязано. Лучше мне как следует подготовиться, чтобы не занимать ваше время.
Его собеседники порядком устали и согласились с такой постановкой вопроса.
Вытирая дезинфицирующей салфеткой руку после ухода Моничева – его рукопожатие в этот раз было особенно влажным – Иосиф Григорьевич подумал, что нынешний разговор является весьма тревожным сигналом. В шкафах Моничева хранятся скелеты мамонтов, китов, тиранозавров. А он завязан с серьёзными людьми, и старому седому полковнику не улыбается, случись чего, выступать гарантом перед этими людьми.
Однако вечером, наполняя джакузи, установленную за счёт фирмы «Доступная Техника», Иосиф Григорьевич решил, что хозяин этой фирмы просто очень мягкий и чувствительный человек и переживает из-за каких-то мелких козней в сторону Малленкродта – за крупные тот бы искупал в кислоте – и стесняется об этом говорить. И эти переживания – хороший знак и свидетельствуют о том, что Моничев – человек совестливый и пакостей от него не жди.
Таким образом, Иосиф Григорьевич закрыл для себя этот вопрос, и приступил к обдумыванию других.
Глава 45
Рыжеватая мгла застилала Дунай, каменные набережные и золотистые платаны. Имоджин, выйдя из дому, наслаждалась живительной свежестью воздуха, великолепием наступающего вечера. С момента возвращения в Будапешт из Италии это был, пожалуй, первый день, когда она спокойно могла размышлять о том, что дальше будет.
В редакции приняли её репортаж, который она перепечатала из присланного Андреем журнала. Правда, его урезали и подправили, зато фотографиями остались довольны и даже поломали голову над тем, какие лучше выбрать. Главное, что ей удалось закрепиться на этой работе.
В этот последний февральский день она размышляла над тем, что привело её к такому позитивному настрою, в котором она теперь была, наконец, уверена. Она шла в последних лучах солнца, уже, казалось, тронутого весною, и говорила себе:
«Andrew не любит меня. Он вообще никого не любит. Когда-то любил, а сейчас нет. И я не психотерапевт, чтоб разбираться в его проблемах, свои бы решить. Конечно же, у него полно достоинств. Он не тот одинокий городской холостяк, инфантильный и бездеятельный, которых столько развелось вокруг. У него нет мазохистского упоения собственными комплексами и неврозами. Он не сидит тупо в квартире или в баре, терзаясь и комплексуя, пока какая-нибудь энергичная особа не затеет испытать на нём свои сексуальные наработки. Этот холостяк, наверное, самый холостой из всех женатых и холостых, уверенно идёт по жизни, расталкивая локтями соперников, лишь иногда на мгновение останавливаясь, чтобы снять девочку или поправить галстук. Он создал великолепный мир, в котором легко может жить один, без меня. Но я-то должна иметь рядом с собой надёжного мужчину».
На площади Kalvin она не столько узнала, сколько угадала образ, о котором думала, но надеялась увидеть немного позже, после того, как совершит свой ритуал. В преддверии новых дней ей хотелось бы сосредоточиться, она шла, как на экзамен, хорошо подготовленная, и ей не нужны были подсказки.
Проходя по мосту Szabadsag, Имоджин задумалась над признанием, которое ей, наконец, удалось выбить с Andrew. В последнем письме он написал, что когда-то безумно любил девушку по имени Катя, но она погибла в 97-м году, и с тех пор его сердце словно оделось камнем, и не воспринимает новую любовь. Почему не сказал об этом раньше? Он привёл, как обычно, интересный пример. Данила встречался с девушкой, у них были прекрасные отношения, и в скором времени они собирались сойтись. Однажды, когда они нежились поутру в постели, Полина (так её звали) спросила, сколько у него до неё было женщин. Он, понятное дело, сказал, что она – первая, но она была настолько настойчива, что для достижения цели пообещала сделать своё признание – но только после него. Данила (недаром с отличием закончил Бауманский институт) скрупулёзно подсчитал и выдал цифру – тридцать семь. «Пять», – выдавила она сквозь зубы, и стала спешно одеваться. Стоя в дверях, сказала, что в момент шокирующего признания почувствовала, как в комнату, одна за другой, заходят тридцать две обнаженные девушки – разница в количестве сексуальных партнеров. Она ушла, и больше они не виделись.
Конечно, Андрей оказался настолько тактичен, что под пыткой рассказал только об одном эпизоде, но и этого оказалось достаточно. Умершая заполнила его жизнь, и, хотя он оправился от потрясения, это ещё долго будет его преследовать, и отравлять жизнь другим девушкам, пример тому – их первая ночь в Венеции.
Венеция! Вот это город для него. Он восторгался этим городом, говорил, что с удовольствием пожил бы в нём лет пятьсот назад, в эпоху расцвета венецианской республики. А Мост Вздохов вызывал в нём единственную ассоциацию – по нему, из здания суда в тюрьму, когда-то проводили самого Джакомо Казанова, но этому авантюристу, в отличие от других арестантов, впоследствии удалось сбежать.
Имоджин миновала мост, и чем нетерпеливее жаждала она полного освобождения, которое, как она думала, наступит возле статуи святого Геллерта, тем быстрее шла. Возле купален Геллерт тень, которая мелькнула перед ней на площади Kalvin, приблизилась, приобрела отчетливость, и Имоджин суеверно отвернулась. Это был Ференц, он шёл за ней, вероятно, от самого дома, и настиг в том самом месте, где они познакомились. Повернувшись лицом, она сказала:
– Я собиралась позвонить тебе сегодня вечером. Но я не хотела тебя видеть до того, как… ну, ты знаешь мою странность – ритуал возле святого.
В его облике, в его манере держаться проступала та ясность души, которая так нравилась Имоджин. Его лицо, немного осунувшееся и очень спокойное, говорило о глубоком скрытом страдании.
– Мне нужно с тобой поговорить.
– Позже, дорогой, я же сказала, что собиралась набрать тебе сегодня вечером. Надо же, как всё совпало.
– Тогда я пойду с тобой, – обрадовался он.
Она возразила – ритуал есть ритуал, ей нужно подняться на холм одной, и пусть её друг простит ей эту маленькую слабость.
– У тебя там свидание? – недоверчиво спросил он.
– Нет же, глупый, какое может быть свидание в священном месте!
Имоджин легонько толкнула Ференца, и её прикосновение немного его успокоило.
– Но если ты всё равно уже решила, зачем туда ходить?
И он опасливо посмотрел в сторону холма. Но она упорно стояла на своём – ей нужно сходить, если запланировано, то это надо сделать. В его глазах появилось то упрямо-недоверчивое выражение, характерное для моментов, когда ему хочется во что бы то ни стало переломить ситуацию.
– Прошло два месяца, как ты говорила, теперь ты можешь мне сказать: мы вместе, или нет? Скажи мне, и иди, а я тебя тут подожду.
– Ференц, ты так долго ждал, почему не можешь потерпеть каких-то полчаса? Оставь мне это мизерное личное пространство, последнее препятствие между нами, пожалуйста, милый!
Казалось, он пал духом. Почему она не может успокоить его, и пойти совершать свой ритуал? А если она не хочет говорить, значит осталась вероятность, что она не вернётся к нему!?
– Но, дорогой, одна маленькая просьба смутила тебя! Ты не можешь пойти на мизерную уступку, как же ты планируешь дальше строить отношения? Запрёшь меня в клетку?
Имоджин собралась идти, но его недоверчивый взгляд остановил её. Она была огорчена, а ещё больше раздосадована. Ей казалось нелепым, что Ференц упирается, она рассчитывала на любовь и полное взаимопонимание, на то, что он окружит её заботой, и этим привяжет к себе, а не принуждением. Возможно, она бы поупрямилась для виду, подразнила, и не пошла бы к святому, но теперь это стало вопросом принципа.
– Так что же, ты не хочешь меня пускать на холм? – раздражённо спросила она.
Взгляд его внезапно просиял:
– Нет же, просто я… хотел, чтобы ты прежде выслушала меня. Пойми, я так долго страдал, что для меня мучительна каждая минута, проведенная без тебя!
Она почувствовала, что он говорит правду, и отвернулась.
– Я много думал в одиночестве. И без конца перебирал одни и те же мысли. Кажется, я передумал больше, чем за всю свою жизнь. Ничто не расширяет так умственный кругозор, как страдание. Я понял, что потерял тебя по своей вине. Надо было уметь удержать тебя. Только бы ты не раздумала за эти два месяца! – об этом были мои мысли, больше ничего не лезло в голову. Только бы не передумала, и тогда мы начнём всё сначала! Возможно, я недостаточно вникал в твои интересы, может, чем-то раздражал. Я столько передумал в поисках ошибки, из-за которой потерял тебя, не смог затмить того…
Он был так прямодушен и так искренен в своих сожалениях и в своём горе, что она уже готова была никуда не идти, но всё же решила играть до конца.
– Друг мой, я не могу пожаловаться на тебя.
Отвлеченное слово «друг» его добило.
Он заговорил о своей любви к ней, о том, как хотел позвонить первый, но передумал, и решил выследить, возможно, это бестактно, но он уже ничего не соображает от безумной страсти, и много чего ещё наговорил бы, но она его остановила, протянув руку:
– Я позвоню тебе, ведь так мы договорились ещё два месяца назад, и так я сказала в начале разговора.
Он покорно пожал ей руку, поняв, что продолжать упрашивать бессмысленно. Она пошла через парк к цитадели. Это удлиняло путь, но ей хотелось подольше побыть одной.
Теперь её уже не злило его упрямство, ей нужно было решить два вопроса. Во-первых, когда Ференц поймёт, что завоевал её, не разовьётся ли у него синдром Полины (Данилиной девушки)? Не станет ли напоминать о прошлом, сваливая в одну кучу что было и чего не было?
Другой вопрос: не встретится ли ей какой-нибудь другой казанова, которому она бросится на шею, позабыв благоразумие и осторожность? Этого она боялась больше всего, и, прежде чем давать ответ такому серьёзному человеку, как Ференц, нужно было покопаться в себе, чтобы себе же дать некоторые ответы.
Ей вспомнились слова Ференца, когда он говорил, что в женских поступках нет никакой закономерности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80