А на другой день курды напали на окрестные села, а турки на христианские дома в городе. Повсюду распространились вести об убийствах, пожарах, разорении.
Во вторник пошел слух, что вроде бы в Малатии один курд отправился к парикмахеру-армянину, а тот ему голову отрезал. Эта чушь стала поводом, чтоб бандиты напали на армян. Начались убийства, пожары, грабежи.
...Однажды ночью находился я в кабинете наместника. И вдруг с улицы шум послышался. Вошел телохранитель и заявил, что схватили и доставили сюда председателя армянского комитета. Я захотел его увидеть. Выйдя из кабинета, я увидел в окружении десятка солдат со штыками Аджяна Григора-эфенди. Я удивился: Аджян Григор-эфенди проживал в четверти часа езды от селения Геворик, от отца ему досталось большое богатство, земля, он хорошо жил, за обедом каждый день у него собиралось не меньше пятнадцати — двадцати гостей. А недалеко от Геворика находилось крохотное селеньице Хрхик. Большая часть земель этого селеньица принадлежала Аджяну-эфенди. На лето он обычно вывозил семью в Хрхик. Семья у него была небольшая: жена и дочь. Часто они заходили к нам в гости и оставались целый день. Я с юношеским пылом осуждал действия правительства, Аджян же отмалчивался. А то и укорит:
— У тебя других забот нет?
Вот уж не сомневаюсь, что никакого отношения к политике этот человек не имел. Так как же можно представить его в роли председателя армянского комитета? Я попытался внушить нелепость этой мысли наместнику, но тот пропустил мои слова мимо ушей. Предчувствуя, что все будет еще хуже, я отправился в дом к Арпиаряну-эфенди и попросил наиболее уважаемых армян, которые не сомневались в моей дружбе, собраться. Когда все собрались, я сказал:
— От последних событий дурно пахнет. Сегодня вечером арестован Аджян-эфенди как председатель комитета. Завтра схватят меня, тебя, послезавтра того, другого, и все сгинут в тюрьмах. В селах кровь льется рекой. Так дальше продолжаться не может, надо действовать.
Все согласились:
— Что будем делать?
— Завтра утром пойдете к командующему и скажете: мы верны правительству и к событиям в Тигранакерте и Малатии отношения не имеем.
Мое предложение приняли.
Отправились, как было решено, на следующий день к казармам. Вместе с наместником пришел Мустафа Наим-паша и другие должностные лица. Речь начали так. Заявили о преданности правительству армян Харберда, о подчинении правительственным приказам.
Командир Мустафа-паша сказал:
— Хорошо. Что вы предлагаете?
— Отправить отряды солдат в армянские села, вышвырнуть оттуда курдов и прекратить кровопролитие.
— Но если мы отправим солдат в села, где гарантия, что сложные ситуации не возникнут в центре наместничества?
— Мы готовы дать вам любые поручительства.
— Значит, так. Влиятельные армяне организуют охрану города. Если свершится хоть одно преступление, ответственность падет на поручителей. Помимо этого, все оружие следует собрать и сдать властям. Если будет порядок в городе, я пошлю солдат усмирить бандитов.
Предложение был встречено с благодарностью. Дали письменное поручительство. Из казармы все уходили радостные, в надежде, что бедствия прекратятся.И на другой день опять собрались в казармах. Оружие громоздилось, как стог. Из ста имевшихся в наличии винтовок собрали минимум
восемьдесят.И вновь должностные лица и армянская знать собрались в большом зале. Не прошло и получаса, как Мурат-бей схватил меня за руку,
подвел к окну:
— Посмотри туда.
Я взглянул в ту сторону. В десяти минутах ходьбы находилось село Морник. Видно было, как вокруг него носятся бандиты. То там, то тут взвиваются клубы дыма. Мне стало ясно, что село подверглось нападению и предано огню. Узнав об этом, армяне побледнели.
Я отправился к наместнику и напомнил, что его долг уважать вчерашнее решение. Тот вертел в руках коротенький карандаш — видно, пытался закончить начатое неделю назад стихотворение. Видя, что слова мои до него не доходят, я собрал нескольких армян, и мы пошли к командующему. Сказали, чтобы они, согласно обещанию, отправили солдат в ближайшее село и покончили там с пожарами и
разбоем.
— Чтобы снять с места войско, нужен приказ султана.
Все ужаснулись.
Выйдя из его кабинета, я сказал армянам:
— Ясно, что правительство имеет подлые цели. Над всеми нами нависли тучи.
Ведь ответ командующего был однозначным.
Несчастные армяне принялись прятаться в домах тех мусульман, которым доверяли.
Мой дом был окружен большим садом. Я открыл ворота. Человек восемьсот мужчин, женщин, детей наполнило сад. Стали приходить и из сел. Лица, тела в крови —люди бежали от ножа. А в городе не было видно ни одного заптия: все бросились села грабить, осквернять,
совершать новые преступления. Никого, кроме раненых беженцев, на улицах не было. Город погрузился в траур:
Когда наступили сумерки, в старом Харберде запылали пожары. Старый город состоял из четырех сотен домов, прижавшихся к горе. А у подножия горы, на равнинной местности, находился центр наместничества. От центра до старого города был час ходьбы. Старый город нашли живописнее центра, он утопал в прекрасных прохладных садах.
Я обошел мусульманские дома, в которых нашли пристанище армяне. Несчастные были похожи на овец на бойне, которые уже чувствуют запах мясника. Я очень переживал. Направился прямиком в правительственный дом. Наместник передал мне телеграмму, чтобы я зашифровал: «Благодаря правительству султана все совершенно спокойно, каждый занят своим делом». И еще несколько фраз в таком же духе.
Я сосчитал количество строк и слов и зашифровал точно такую же по размеру телеграмму — только смысл ее был противоположный: «Курды Терсима, Балу, Каггека собрались у реки Бердак. Чувствуя свою силу, они говорят: «Почему мы должны допустить, чтобы здесь образовалась Армения? И почему, имея такую силу, мы должны жить под османским владычеством? Мы должны создать свое курдское правительство...»
Наместник подписал шифрованную телеграмму.
Возвращаясь вечером домой, я увидел группу беженцев, на глазах у которых убили их близких. Тяжело было слышать их рыдания и стоны. Среди них находился и бежавший из старого Харберда Темирчян Симон-эфенди. Он рассказал, что убили Аданаляна Артина-эфенди. Пытались похитить дочку английского консула мистера Тома. Бандит по имени Хрхо похитил из американского колледжа одну ученицу.
Я долго расспрашивал, пробовал как-то утешить несчастных, заверил, что завтра эти бесчинства прекратятся. Естественно, умолчал о подробностях — не имел права их сообщать.
На следующее утро ни свет ни заря вызывает меня наместник. Я пошел к нему с надеждой и волнением. У него находился и командующий. Пришел ответ на телеграмму. Вот такой: «Поднимайте солдат, держите под охраной склады, используйте орудия. Изгоните курдов, покончите с беспорядками».
Наместник и командующий были поражены. А я сказал:
— Явно вмешались иностранные державы, и вот вам результат.
Центр наместничества тут же был окружен солдатами, на холме установили три пушки. Открыли огонь по селам Старый Харберд и Гусейник, где орудовали курды. А вернее, под огнем оказались бегущие из сел армяне. Американское консульство было потрясено. Курды, заявляющие: «Мы уничтожаем армян по приказу правительства», наткнувшись на препятствия, стали рассеиваться.
Прокурор Шевкет, судья Азиз, городская знать: Зутели-заде Исак, Ачи Эомер, Мухеддин, Асэм-бей — были людьми честными. Они не хотели мириться с создавшимся позорным положением. Вместе с ними
пошел я к курдам. Уговорами и угрозами пытались мы их разогнать. В какой-то мере нам это удалось.А бежавшие в ужасе из дальних районов армяне принесли новые вести. Там творилось еще более страшное. В Арабкире курды осадили город, разнесли находящийся за городом нефтяной склад и, разлив нефть вокруг армянского района, подожгли. Кто не успел убежать, сгорел, кто выскочил из огня, того пристрелили. Погибло более четырех
тысяч армян.В Малатии то же самое: тысячи армян, укрывшихся в церкви, были сожжены заживо; разграбив базары, курды сожгли их дотла; в селах не осталось ни одного целого дома. Только в Харбердском наместничестве погибло пятьдесят тысяч армян. Подобные же преступления совершались в Авазе, Энкиури, Эрзеруме, да и во всех других вилайетах.
У нас же солдаты и орудия сделали свое дело. После двухдневных наскоков на центр наместничества курды, утратив надежду на успех, отступили. Армяне, ютившиеся там и сям, стали возвращаться домой. Наступавшая суровая зима принесла с собой новое горе. Дети, потерявшие отцов-матерей, родители, не имевшие вестей от своих детей, братья, потерявшие братьев и сестер, утешали себя тем, что те, наверно, где-то прячутся. Но, возвратившись в села и не отыскав их следов, они поняли, какое на них свалилось горе. Повсюду слышались рыдания, плач. В домах шаром покати — ни вещей, ни еды. Люди ложились на землю возле разрушенных сгоревших домов, а потом пошли побираться, кусок хлеба просить непривычными к унижению голосами.
В это время в Эрзерум, к месту нового назначения, отправился заменяющий наместника. А вместо него сюда явился правитель Малатии Али-паша по прозвищу Араб Али. Он был известен своим коварством и самовлюбленностью. Этот человек организовал сожжение в в Малатии тысячи армян. Он известил армянскую знать, судей, видных торговцев — мол, вы должны явиться под мою защиту. А собрав их в одном месте, велел сжечь. Среди сожженных были такие известные люди, как Ментилджан-эфенди и Понапарян-эфенди. Сам араб Али рассказывал об этом с гордостью. Армяне натерпелись несказанных бед от тех турок, которым всегда так охотно протягивали руку помощи. Карманы мусульман теперь были полны денег, дома ломились от добра. Али-паша был туп, жесток и высокомерен. При встрече с ним
я сказал:
— У меня есть сведения, что Англия скоро двинет на нас войска. Россия тоже готовится к войне. У нас должны быть открыты глаза.
— Так что же делать?
— Дел невпроворот. Во-первых, по мере возможности нужно собрать имущество армян и вернуть им. Следует накормить голодных, одеть раздетых, дать кров бездомным. Если желаешь, создадим комиссию, я тоже в нее войду. И пусть в ней будет еще несколько
армян.
— Надо получить разрешение из Полиса.
— Это наше внутреннее дело, при чем тут Полис? Приедут оттуда,посмотрят, а у нас ни голодных, ни бездомных. Правительство будет довольно.
Убедил я Али-пашу. Он созвал комиссию, в нее по моей просьбе вошло четверо армян. Подготовили несколько свободных комнат в правительственном доме. Взяв с собой шестерых заптиев, отправились в села.
Начали искать и нашли немало всякого добра, зарытого в землю, спрятанного в хлеву, в дымоходных углублениях, замурованного в стены. Нашли приют для многих семей, оставшихся без крова. Иначе тысячи людей погибли бы от холода.
Через две недели после убийств и пожаров прибыли к нам дворцовый командующий Шакри-паша и член сената Рившти-бей. Ночью закатили пир в их честь. Присутствовали наместник, командующий, судья и я.
А на другой день я их к себе на обед пригласил.
Был накрыт роскошный стол, уставленный отборными винами. Могу сказать, что все было не хуже, чем на пирах у султана Гамида. Гости остались очень довольны. Много пили. А когда вино разгорячило им головы, заговорили о восстании курдов. Наместник и командующий заявили, что такого не было.
Я усмехнулся и сказал:
— Вы от Самсона сюда ехали в экипаже. О других краях не говорю, но в нашем наместничестве вы видели хоть один несожженный город или селение? А среди армян видели хоть одну семью, в которой не было бы нескольких погибших? Я уверен, что вы скажете: нет. Вот каково положение. А наместник Али Эмир-эфенди во дворец султана собрался отправить телеграмму, что все в порядке. То есть хотел обмануть султана. Это не преданность, а предательство. Султан должен знать правду, чтобы принять решение. Однажды ночью вся харберд-ская долина полыхала огнем, раздавались выстрелы, раненые звали на помощь. И когда ужас сотрясал горы, этот человек составляет телеграмму и дает мне зашифровать (я достал из кармана копию). В наместничестве горела каждая пядь земли, все было разрушено, кроме центра. Кто сумел бежать из сел, укрылся именно здесь. Если бы и центр подвергся нападению, неизбежно погибло бы еще тысяч сорок. А за столько народу не жаль и голову сложить. Вот моя голова.
Шакир-паша был человеком гуманным, сердечным. Протянув ко мне руки, он сказал:
— Поздравляю вас, у вас высокий дух и неподкупная совесть. Однако известный доносчик султана Гамида Араб Сами-бей рано
поутру посылает султану клеветническую телеграмму. Тут же и я телеграмму отправил: «Не сомневаюсь, что настанет время, когда придется держать ответ перед всей Европой за совершенные преступления. Тогда мои теперешние действия чуть-чуть смягчат вашу участь».
Спустя годы от одного из своих придворных друзей я узнал, что эта телеграмма привела султана в ярость. Он даже хотел приговорить меня к смерти».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Еще утром, проходя мимо библиотеки (почему-то ему казалось, что опять увидит в окне ту женщину, но ее не было), он заметил на стене объявление: «Сегодня в нашей библиотеке проводится обсуждение книг...» Среди нескольких названий увидел и свою последнюю повесть. Весь вечер промучился: идти — не идти... С одной стороны, пробудилось писательское любопытство — что скажут? Ведь когда люди видят писателя, беседа обретает иной накал, а слова иную окраску. Впрочем, кто будет выступать? В этом городке, утомленном отдыхающими, что могут сказать о литературе?
Днем Варужан больше читал, чем писал. А написанное было обрывочным: Сюзи, святой отец, разные запутанные мысли. Одна фраза, машинально легшая на страницу, заставила заныть от боли душу: «Ты хотел быть и счастливым, и писателем. Не стал ни счастливым, ни писателем». Перечитал несколько раз, протер глаза. Это был приговор, приговор суда присяжных. Испытал к себе жалость. А разве можно быть одновременно и писателем, и счастливым человеком? Или — или. И что это вообще за сфинкс, именующий себя счастьем? В частности, писательским счастьем? Тесный гостиничный номер — три шага от стены до стены — напоминал камеру-одиночку, и слово «приговор» здесь прозвучало вполне естественно.
Варужан вспомнил одного своего старого приятеля, который в течение полутора десятков лет чуть ли не каждый день собирался разводиться. В те же годы он был связан еще с одной женщиной. Как-то Варужан спросил: «Хоть с этой-то тебе хорошо?»—«Мне хорошо, можно сказать, я счастлив, пока иду от своего дома до ее». Так, может быть, счастье — всего лишь дорога к счастью?..
В этом задрипанном номере не было даже телефона. В первый день Варужан этому факту обрадовался. А на четвертый день его это вдруг задело: почему все-таки нет телефона? Пусть никто не звонит, и у него, слава богу, нет никого, кому бы он мог позвонить — кому звонить в этой отдыхательно-оздоровительной пустыне? — и все же телефон должен был стоять. Пускай этот пластмассовый болтун примостился бы на столе или на подоконнике и мирно себе помалкивал. Он, Варужан, тогда знал бы: захочет позвонить — позвонит, просто не хочет. Нужно, кстати, Араму сообщить, где остановился,— хоть один человек на свете должен же это знать.
В Нью-Йорке его американский брат однажды посочувствовал Варужану в связи с тем, что им, советским армянам, не поехать, куда хочется (он имел в виду заграницу). «У вас с этим делом, ой, как сложно,— вспомнил Варужан слова брата,— что эта задача не из легких...» — «А ты, Сэм, даже родину свою не видел. Где ты вообще бывал-то?» — «Однажды отец взял меня с собой в Бостон. В Нью-Йорке, значит, был и в Бостоне. И на юге... Однажды летал самолетом из Байреса в Монтевидео, на ярмарку персидских ковров...» А Варужан одну за другой стал перечислять виденные им страны: Италия, Болгария, Югославия, Ливан, даже... Турция. «Видишь, Сэм, ты можешь ездить, а даже родину свою не видел. А я не
могу — и полмира объездил, теперь вот в Америке...» — «Однако я знаю, что в любой момент я могу поехать в любую страну, были бы деньги. А сознание этого очень важно...»
То же и с телефоном. Никому звонить не Стану и сам звонков не жду, но пусть бы аппарат стоял на столе и помалкивал. Я знал бы, что в любой момент и сам могу позвонить, и мне могут позвонить... Да ладно, черт с ним, с телефоном,— теснота угнетает... Размышляя, Варужан привык вышагивать взад-вперед по комнате и гасить сигареты в разных пепельницах. Месяца ты в этой дыре не выдержишь, подумал он о себе, ты даже боишься остаться наедине с собой... Но ведь у Варужана же была потребность в уединении. А быть одному — значит быть с собой. Страшно?..
Все-таки решил сходить в библиотеку. К тому же кто его, в темных очках, узнает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Во вторник пошел слух, что вроде бы в Малатии один курд отправился к парикмахеру-армянину, а тот ему голову отрезал. Эта чушь стала поводом, чтоб бандиты напали на армян. Начались убийства, пожары, грабежи.
...Однажды ночью находился я в кабинете наместника. И вдруг с улицы шум послышался. Вошел телохранитель и заявил, что схватили и доставили сюда председателя армянского комитета. Я захотел его увидеть. Выйдя из кабинета, я увидел в окружении десятка солдат со штыками Аджяна Григора-эфенди. Я удивился: Аджян Григор-эфенди проживал в четверти часа езды от селения Геворик, от отца ему досталось большое богатство, земля, он хорошо жил, за обедом каждый день у него собиралось не меньше пятнадцати — двадцати гостей. А недалеко от Геворика находилось крохотное селеньице Хрхик. Большая часть земель этого селеньица принадлежала Аджяну-эфенди. На лето он обычно вывозил семью в Хрхик. Семья у него была небольшая: жена и дочь. Часто они заходили к нам в гости и оставались целый день. Я с юношеским пылом осуждал действия правительства, Аджян же отмалчивался. А то и укорит:
— У тебя других забот нет?
Вот уж не сомневаюсь, что никакого отношения к политике этот человек не имел. Так как же можно представить его в роли председателя армянского комитета? Я попытался внушить нелепость этой мысли наместнику, но тот пропустил мои слова мимо ушей. Предчувствуя, что все будет еще хуже, я отправился в дом к Арпиаряну-эфенди и попросил наиболее уважаемых армян, которые не сомневались в моей дружбе, собраться. Когда все собрались, я сказал:
— От последних событий дурно пахнет. Сегодня вечером арестован Аджян-эфенди как председатель комитета. Завтра схватят меня, тебя, послезавтра того, другого, и все сгинут в тюрьмах. В селах кровь льется рекой. Так дальше продолжаться не может, надо действовать.
Все согласились:
— Что будем делать?
— Завтра утром пойдете к командующему и скажете: мы верны правительству и к событиям в Тигранакерте и Малатии отношения не имеем.
Мое предложение приняли.
Отправились, как было решено, на следующий день к казармам. Вместе с наместником пришел Мустафа Наим-паша и другие должностные лица. Речь начали так. Заявили о преданности правительству армян Харберда, о подчинении правительственным приказам.
Командир Мустафа-паша сказал:
— Хорошо. Что вы предлагаете?
— Отправить отряды солдат в армянские села, вышвырнуть оттуда курдов и прекратить кровопролитие.
— Но если мы отправим солдат в села, где гарантия, что сложные ситуации не возникнут в центре наместничества?
— Мы готовы дать вам любые поручительства.
— Значит, так. Влиятельные армяне организуют охрану города. Если свершится хоть одно преступление, ответственность падет на поручителей. Помимо этого, все оружие следует собрать и сдать властям. Если будет порядок в городе, я пошлю солдат усмирить бандитов.
Предложение был встречено с благодарностью. Дали письменное поручительство. Из казармы все уходили радостные, в надежде, что бедствия прекратятся.И на другой день опять собрались в казармах. Оружие громоздилось, как стог. Из ста имевшихся в наличии винтовок собрали минимум
восемьдесят.И вновь должностные лица и армянская знать собрались в большом зале. Не прошло и получаса, как Мурат-бей схватил меня за руку,
подвел к окну:
— Посмотри туда.
Я взглянул в ту сторону. В десяти минутах ходьбы находилось село Морник. Видно было, как вокруг него носятся бандиты. То там, то тут взвиваются клубы дыма. Мне стало ясно, что село подверглось нападению и предано огню. Узнав об этом, армяне побледнели.
Я отправился к наместнику и напомнил, что его долг уважать вчерашнее решение. Тот вертел в руках коротенький карандаш — видно, пытался закончить начатое неделю назад стихотворение. Видя, что слова мои до него не доходят, я собрал нескольких армян, и мы пошли к командующему. Сказали, чтобы они, согласно обещанию, отправили солдат в ближайшее село и покончили там с пожарами и
разбоем.
— Чтобы снять с места войско, нужен приказ султана.
Все ужаснулись.
Выйдя из его кабинета, я сказал армянам:
— Ясно, что правительство имеет подлые цели. Над всеми нами нависли тучи.
Ведь ответ командующего был однозначным.
Несчастные армяне принялись прятаться в домах тех мусульман, которым доверяли.
Мой дом был окружен большим садом. Я открыл ворота. Человек восемьсот мужчин, женщин, детей наполнило сад. Стали приходить и из сел. Лица, тела в крови —люди бежали от ножа. А в городе не было видно ни одного заптия: все бросились села грабить, осквернять,
совершать новые преступления. Никого, кроме раненых беженцев, на улицах не было. Город погрузился в траур:
Когда наступили сумерки, в старом Харберде запылали пожары. Старый город состоял из четырех сотен домов, прижавшихся к горе. А у подножия горы, на равнинной местности, находился центр наместничества. От центра до старого города был час ходьбы. Старый город нашли живописнее центра, он утопал в прекрасных прохладных садах.
Я обошел мусульманские дома, в которых нашли пристанище армяне. Несчастные были похожи на овец на бойне, которые уже чувствуют запах мясника. Я очень переживал. Направился прямиком в правительственный дом. Наместник передал мне телеграмму, чтобы я зашифровал: «Благодаря правительству султана все совершенно спокойно, каждый занят своим делом». И еще несколько фраз в таком же духе.
Я сосчитал количество строк и слов и зашифровал точно такую же по размеру телеграмму — только смысл ее был противоположный: «Курды Терсима, Балу, Каггека собрались у реки Бердак. Чувствуя свою силу, они говорят: «Почему мы должны допустить, чтобы здесь образовалась Армения? И почему, имея такую силу, мы должны жить под османским владычеством? Мы должны создать свое курдское правительство...»
Наместник подписал шифрованную телеграмму.
Возвращаясь вечером домой, я увидел группу беженцев, на глазах у которых убили их близких. Тяжело было слышать их рыдания и стоны. Среди них находился и бежавший из старого Харберда Темирчян Симон-эфенди. Он рассказал, что убили Аданаляна Артина-эфенди. Пытались похитить дочку английского консула мистера Тома. Бандит по имени Хрхо похитил из американского колледжа одну ученицу.
Я долго расспрашивал, пробовал как-то утешить несчастных, заверил, что завтра эти бесчинства прекратятся. Естественно, умолчал о подробностях — не имел права их сообщать.
На следующее утро ни свет ни заря вызывает меня наместник. Я пошел к нему с надеждой и волнением. У него находился и командующий. Пришел ответ на телеграмму. Вот такой: «Поднимайте солдат, держите под охраной склады, используйте орудия. Изгоните курдов, покончите с беспорядками».
Наместник и командующий были поражены. А я сказал:
— Явно вмешались иностранные державы, и вот вам результат.
Центр наместничества тут же был окружен солдатами, на холме установили три пушки. Открыли огонь по селам Старый Харберд и Гусейник, где орудовали курды. А вернее, под огнем оказались бегущие из сел армяне. Американское консульство было потрясено. Курды, заявляющие: «Мы уничтожаем армян по приказу правительства», наткнувшись на препятствия, стали рассеиваться.
Прокурор Шевкет, судья Азиз, городская знать: Зутели-заде Исак, Ачи Эомер, Мухеддин, Асэм-бей — были людьми честными. Они не хотели мириться с создавшимся позорным положением. Вместе с ними
пошел я к курдам. Уговорами и угрозами пытались мы их разогнать. В какой-то мере нам это удалось.А бежавшие в ужасе из дальних районов армяне принесли новые вести. Там творилось еще более страшное. В Арабкире курды осадили город, разнесли находящийся за городом нефтяной склад и, разлив нефть вокруг армянского района, подожгли. Кто не успел убежать, сгорел, кто выскочил из огня, того пристрелили. Погибло более четырех
тысяч армян.В Малатии то же самое: тысячи армян, укрывшихся в церкви, были сожжены заживо; разграбив базары, курды сожгли их дотла; в селах не осталось ни одного целого дома. Только в Харбердском наместничестве погибло пятьдесят тысяч армян. Подобные же преступления совершались в Авазе, Энкиури, Эрзеруме, да и во всех других вилайетах.
У нас же солдаты и орудия сделали свое дело. После двухдневных наскоков на центр наместничества курды, утратив надежду на успех, отступили. Армяне, ютившиеся там и сям, стали возвращаться домой. Наступавшая суровая зима принесла с собой новое горе. Дети, потерявшие отцов-матерей, родители, не имевшие вестей от своих детей, братья, потерявшие братьев и сестер, утешали себя тем, что те, наверно, где-то прячутся. Но, возвратившись в села и не отыскав их следов, они поняли, какое на них свалилось горе. Повсюду слышались рыдания, плач. В домах шаром покати — ни вещей, ни еды. Люди ложились на землю возле разрушенных сгоревших домов, а потом пошли побираться, кусок хлеба просить непривычными к унижению голосами.
В это время в Эрзерум, к месту нового назначения, отправился заменяющий наместника. А вместо него сюда явился правитель Малатии Али-паша по прозвищу Араб Али. Он был известен своим коварством и самовлюбленностью. Этот человек организовал сожжение в в Малатии тысячи армян. Он известил армянскую знать, судей, видных торговцев — мол, вы должны явиться под мою защиту. А собрав их в одном месте, велел сжечь. Среди сожженных были такие известные люди, как Ментилджан-эфенди и Понапарян-эфенди. Сам араб Али рассказывал об этом с гордостью. Армяне натерпелись несказанных бед от тех турок, которым всегда так охотно протягивали руку помощи. Карманы мусульман теперь были полны денег, дома ломились от добра. Али-паша был туп, жесток и высокомерен. При встрече с ним
я сказал:
— У меня есть сведения, что Англия скоро двинет на нас войска. Россия тоже готовится к войне. У нас должны быть открыты глаза.
— Так что же делать?
— Дел невпроворот. Во-первых, по мере возможности нужно собрать имущество армян и вернуть им. Следует накормить голодных, одеть раздетых, дать кров бездомным. Если желаешь, создадим комиссию, я тоже в нее войду. И пусть в ней будет еще несколько
армян.
— Надо получить разрешение из Полиса.
— Это наше внутреннее дело, при чем тут Полис? Приедут оттуда,посмотрят, а у нас ни голодных, ни бездомных. Правительство будет довольно.
Убедил я Али-пашу. Он созвал комиссию, в нее по моей просьбе вошло четверо армян. Подготовили несколько свободных комнат в правительственном доме. Взяв с собой шестерых заптиев, отправились в села.
Начали искать и нашли немало всякого добра, зарытого в землю, спрятанного в хлеву, в дымоходных углублениях, замурованного в стены. Нашли приют для многих семей, оставшихся без крова. Иначе тысячи людей погибли бы от холода.
Через две недели после убийств и пожаров прибыли к нам дворцовый командующий Шакри-паша и член сената Рившти-бей. Ночью закатили пир в их честь. Присутствовали наместник, командующий, судья и я.
А на другой день я их к себе на обед пригласил.
Был накрыт роскошный стол, уставленный отборными винами. Могу сказать, что все было не хуже, чем на пирах у султана Гамида. Гости остались очень довольны. Много пили. А когда вино разгорячило им головы, заговорили о восстании курдов. Наместник и командующий заявили, что такого не было.
Я усмехнулся и сказал:
— Вы от Самсона сюда ехали в экипаже. О других краях не говорю, но в нашем наместничестве вы видели хоть один несожженный город или селение? А среди армян видели хоть одну семью, в которой не было бы нескольких погибших? Я уверен, что вы скажете: нет. Вот каково положение. А наместник Али Эмир-эфенди во дворец султана собрался отправить телеграмму, что все в порядке. То есть хотел обмануть султана. Это не преданность, а предательство. Султан должен знать правду, чтобы принять решение. Однажды ночью вся харберд-ская долина полыхала огнем, раздавались выстрелы, раненые звали на помощь. И когда ужас сотрясал горы, этот человек составляет телеграмму и дает мне зашифровать (я достал из кармана копию). В наместничестве горела каждая пядь земли, все было разрушено, кроме центра. Кто сумел бежать из сел, укрылся именно здесь. Если бы и центр подвергся нападению, неизбежно погибло бы еще тысяч сорок. А за столько народу не жаль и голову сложить. Вот моя голова.
Шакир-паша был человеком гуманным, сердечным. Протянув ко мне руки, он сказал:
— Поздравляю вас, у вас высокий дух и неподкупная совесть. Однако известный доносчик султана Гамида Араб Сами-бей рано
поутру посылает султану клеветническую телеграмму. Тут же и я телеграмму отправил: «Не сомневаюсь, что настанет время, когда придется держать ответ перед всей Европой за совершенные преступления. Тогда мои теперешние действия чуть-чуть смягчат вашу участь».
Спустя годы от одного из своих придворных друзей я узнал, что эта телеграмма привела султана в ярость. Он даже хотел приговорить меня к смерти».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Еще утром, проходя мимо библиотеки (почему-то ему казалось, что опять увидит в окне ту женщину, но ее не было), он заметил на стене объявление: «Сегодня в нашей библиотеке проводится обсуждение книг...» Среди нескольких названий увидел и свою последнюю повесть. Весь вечер промучился: идти — не идти... С одной стороны, пробудилось писательское любопытство — что скажут? Ведь когда люди видят писателя, беседа обретает иной накал, а слова иную окраску. Впрочем, кто будет выступать? В этом городке, утомленном отдыхающими, что могут сказать о литературе?
Днем Варужан больше читал, чем писал. А написанное было обрывочным: Сюзи, святой отец, разные запутанные мысли. Одна фраза, машинально легшая на страницу, заставила заныть от боли душу: «Ты хотел быть и счастливым, и писателем. Не стал ни счастливым, ни писателем». Перечитал несколько раз, протер глаза. Это был приговор, приговор суда присяжных. Испытал к себе жалость. А разве можно быть одновременно и писателем, и счастливым человеком? Или — или. И что это вообще за сфинкс, именующий себя счастьем? В частности, писательским счастьем? Тесный гостиничный номер — три шага от стены до стены — напоминал камеру-одиночку, и слово «приговор» здесь прозвучало вполне естественно.
Варужан вспомнил одного своего старого приятеля, который в течение полутора десятков лет чуть ли не каждый день собирался разводиться. В те же годы он был связан еще с одной женщиной. Как-то Варужан спросил: «Хоть с этой-то тебе хорошо?»—«Мне хорошо, можно сказать, я счастлив, пока иду от своего дома до ее». Так, может быть, счастье — всего лишь дорога к счастью?..
В этом задрипанном номере не было даже телефона. В первый день Варужан этому факту обрадовался. А на четвертый день его это вдруг задело: почему все-таки нет телефона? Пусть никто не звонит, и у него, слава богу, нет никого, кому бы он мог позвонить — кому звонить в этой отдыхательно-оздоровительной пустыне? — и все же телефон должен был стоять. Пускай этот пластмассовый болтун примостился бы на столе или на подоконнике и мирно себе помалкивал. Он, Варужан, тогда знал бы: захочет позвонить — позвонит, просто не хочет. Нужно, кстати, Араму сообщить, где остановился,— хоть один человек на свете должен же это знать.
В Нью-Йорке его американский брат однажды посочувствовал Варужану в связи с тем, что им, советским армянам, не поехать, куда хочется (он имел в виду заграницу). «У вас с этим делом, ой, как сложно,— вспомнил Варужан слова брата,— что эта задача не из легких...» — «А ты, Сэм, даже родину свою не видел. Где ты вообще бывал-то?» — «Однажды отец взял меня с собой в Бостон. В Нью-Йорке, значит, был и в Бостоне. И на юге... Однажды летал самолетом из Байреса в Монтевидео, на ярмарку персидских ковров...» А Варужан одну за другой стал перечислять виденные им страны: Италия, Болгария, Югославия, Ливан, даже... Турция. «Видишь, Сэм, ты можешь ездить, а даже родину свою не видел. А я не
могу — и полмира объездил, теперь вот в Америке...» — «Однако я знаю, что в любой момент я могу поехать в любую страну, были бы деньги. А сознание этого очень важно...»
То же и с телефоном. Никому звонить не Стану и сам звонков не жду, но пусть бы аппарат стоял на столе и помалкивал. Я знал бы, что в любой момент и сам могу позвонить, и мне могут позвонить... Да ладно, черт с ним, с телефоном,— теснота угнетает... Размышляя, Варужан привык вышагивать взад-вперед по комнате и гасить сигареты в разных пепельницах. Месяца ты в этой дыре не выдержишь, подумал он о себе, ты даже боишься остаться наедине с собой... Но ведь у Варужана же была потребность в уединении. А быть одному — значит быть с собой. Страшно?..
Все-таки решил сходить в библиотеку. К тому же кто его, в темных очках, узнает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60