А Варужан продолжал уже в раздражении:
«Я восточный армянин. Мы свою землю туркам не отдавали...»
«А Карс, Ван вы своими не считаете?»
«Сын побывал в Карсе,— заговорил в конце концов отец,— искал наш дом, не нашел. Говорит: Карс не переменился — каким был, таким остался».
«Вы правда были в Карее? Какими судьбами?..»
«Поехал, увидел, огорчился».
«В самом деле?»
«Что в самом деле? Поехал, увидел? Или огорчился? Вы, наверно, сомневаетесь, что я огорчился? Но мы ведь каждый день смотрим на Арарат — не на фотографию, а на настоящий Арара»!»
Все замолчали,и у всех в глазах застыла темная печаль, и что-то дрогнуло в душе Варужана. Эти старики показались ему сиротами, а клуб сиротским приютом. Он один обязан тут быть старым, мудрым и давать ответы, потому что он из Армении, да просто он в этот миг — Армения.
Человек с Севана попытался перевести разговор на другую тему:
«Я на Севане в доме отдыха писателей работал. Гребцом был. Чаренца, Исаакяна стрлько раз по озеру катал:..»
«Дом и сейчас стоит, только вот остров полуостровом стал».
«Знаю».
Кто они? Кто сумеет, содрав защитную кору, нырнуть в глубь их душ, на самое дно? Кто сумеет снисходительно улыбнуться, проигнорировав их язвительность? Кто, выслушав их вопросы, поймет до конца их боль? День ото дня ряды их редеют, ностальгию по родной земле закапывают в чужую землю, или становится она урной с прахом, замурованной в стене чужого кладбища. Уходят, уходят, унося с собой столько тайн, столько историй, а их озлобленность — возможно, та же тоска, неисповедимая ее разновидность, у которой своя окраска. Кому они выскажут ее? Армении. Сегодня, в этом клубе, Армения — он, Варужан Ширакян, ему и высказывают... Пожилые сироты, деды-сироты, вы у меня просите гору Арарат? Если бы вы только знали, как хочу я дать эту гору вам, себе, нашим детям...
«А этот флаг,— сказал Варужан,— наша история. История двух с половиной лет».
«Значит, принимаете?..» — старик взглянул на него глазами ребенка, только что пробудившегося от сна, и одновременно глазами отца.
«А кому же мы свою историю отдадим?»
Ночью, уединившись с отцом в его комнате, они больше будут молчать, чем разговаривать, а между ними, подобно гробу, будет лежать изломанная судьба — судьба Арменака Ваганяна.
«Ты, сынок, лучше меня знаешь, как после войны к тем относились, кто в плену побывал. А ведь пленный — это дважды убитый. Я побоялся возвращаться. Сперва в Нью-Йорк попал, потом тут корни пустил...»
«Но потом ведь у нас все встало на свои места...»
«Когда это потом? И откуда я знал, что встало на свои места?»
«Года через два бы вернулся, как другие. А ты сорок лет не возвращаешься».
«Сорок лет... У меня ж дом, дети».
«Ковровый магазин...»
«Да, и ковровый магазин».
«А обо мне ты подумал? О двадцатилетней жене своей, которая вдовой стала, ты подумал? — Горечь, скопившаяся за годы, прорвала плотину, и хлынул темный поток слов.— Как ты мог, господин отец, молчать целых тридцать лет? Ты что — армянскую азбуку забыл? Тридцать лет армянскую азбуку вспоминал, чтоб письмо в полстранички написать? Подарки прислал! Какая щедрость! И мама, и я все сожгли, что ты прислал! — Отец сраженно посмотрел на него, сжался, утонул по плечи в старом кресле, и подбородок его стал дрожать.— Я не о себе пекусь, ты для меня был лишь фотокарточкой на стене. Приехал бы отца с матерью повидал. Сейчас приезжай хоть на мать взгляни, она каждый день с твоей карточкой воюет и все еще надежду не потеряла, ждет тебя...»
«Теперь-то что уж? Приехать да помереть в Армении?»
«Нет, смерть матери облегчить и скрасить...»
Долгим взглядом посмотрел старый человек на сорокалетнего мужчину, собственного сына, который зачем-то явился, перевернул ему нутро, разбередил старую рану.
«Отец твой заставил выбить твое имя на надгробной плите...» «Что?..»
«Он надгробную плиту поставил на ереванском кладбище всем погибшим родственникам. И твое имя на ней написали. Бабушка возражала, но дед не послушался».
«На надгробной плите? — Отец оперся на руки, чтобы встать с кресла — удостовериться в том, что жив, а не умер давным-давно.— Имя мое, значит, на надгробии выбили...»
«Стерли, как только письмо получили. Приезжай, сам увидишь».
«Как мог отец?..»
«Отец тебя без вести пропавшим считал. Хотел, чтоб хоть имя твое не пропало без вести.— И вдруг произнес совсем мягко: — Найди в, себе силы, папа, приезжай...»
«Поздно, сынок. Сердце не выдержит».
«Да, папа, поздно,— холодно повторил сын слова отца,— давай спать. А то тебе рано утром в магазин идти...»
Потом, уже в своей комнате, Варужан курил, думал, перед глазами плыли старческие лица армянского клуба; на единой нитке, как печальные бусинки, были их глаза, и в каждом зрачке стыли слезы и тысячи вопросительных знаков. И вновь та беседа зазвучала в ушах Варужана.
«Знакомьтесь,— сказал севанец,— господин Погос Тучян. Он тоже из Армении».
«Из Армении?»
Погос Тучян был коротышкой, глаза как сверлом продырявлены, лоб низкий, волосы русые. На улице встретишь, не подумаешь, что армянин.
«Он лет шесть-семь назад приехал».
«Ах, поэтому вы на восточноармянском говорите».
«Я из Ирана. В шестьдесят восьмом году на Родину приехал, но с трудом там четыре с половиной года выдержал. Спросите, почему я Родину покинул?»
И прямым пристальным взглядом уставился на Варужана — лицо напряженное, в глазах злой блеск, веки как наперстки, полные горячей ртути. Этот человек явно лез на рожон.
«Нет, успокойтесь, не стану спрашивать».
«Вы этим наивным старичкам пыль в глаза пустить можете, Армению приукрасить, а я Армению как свои пять пальцев знаю».
«Я разве пытался приукрасить? Армения что — старая дева, которую надо замуж выпихнуть?.. Армения ни в моем меде не нуждается, ни в вашем, извините, яде».
«Бойки на язык. Я знаю, что вы писатель, редактор. Две ваших вещицы читал. Наставления читать командированы?»
«Редактор нашей газеты»,— тихонько сказал севанец.
«Я, господин, приехал отца повидать. По его приглашению».
«Ну, и каким вы его нашли? Ходит голый и голодный в аду капитализма?» «Нет, не голый и не голодный. Что еще спросите?»
Редактор, видимо, истратил первую порцию яда. Спросил:
«Что пить будете?»
«Виски со льдом и без содовой». «Два виски со льдом»,— бармену сделан соответствующий жест рукой.
«Я за себя сам заплачу. Не хочу нарушать здешнего порядка, и к тому же деньги у меня есть».
«Деньги есть? Это хорошо».
«Что ж, продолжайте наступление. Вы избавились от ада, именуемого Арменией, и теперь, стало быть, у вас все о'кей? А единственная ваша забота — мы? Ничего, живем, скрипим. Мяса нет, свободы нет... В этом году в вашей стране должны вроде бы быть выборы президента. Вы свою кандидатуру выдвинули?»
Редактор растерялся:
«Они знают, кого посылать, или вы выслуживаетесь, чтоб вас второй раз предали?»
«Повторяю: я приехал по приглашению отца. Другие вопросы будут?»
«Ладно, закончим спор. А теперь рассказывайте, что хорошего в Армении.,.»
Так что, начало беседы было игрой, злой игрой?.. Человек смотрел на Варужана обезоруженно, с ожиданием в глазах. В зале стояла тишина, никто не играл в нарды, никто даже кофе не пил. Может, и эта желчная атака — всего лишь акт самощазиты, черепаший панцирь, а под панцирем — воспаленный, больной Арменией нерв?
«Что хорошего? За последние пять-шесть лет столько всего хорошего произошло, что не знаю, с чего начать...»
И вдруг гримаса Тучяна:
«Хорошее? В вашей Армении?..»
Нет, черепаший панцирь уже давно сделался для его собеседника кожей...
«Ладно, начну с плохого. В прошлом году в Ереване землетрясение было...»
«Землетрясение? А почему об этом не писали? Впрочем, что в вашей печати пишут...»
«Несколько улиц стерто с лица земли, тысячи людей остались без крова...»
«Да что вы говорите?» — простонал один старик.
«В сентябре, наверно, многие школы закроют. В одних учеников нет, у Других здания разрушены...»
«Сколько школ закроют?»
«Трудно точно сказать. Школ тридцать — сорок... Еще... были жуткие морозы, пострадали сады...»
«Сколько гектаров?» «Более десяти тысяч. Погибли деревья...»
Варужан глотнул виски, закурил сигарету. Редактор ждал продол-
жения, а у Варужана в душе все переворачивалось: так что, и это — армянин, и этот, как они тут выражаются, «имеет вопросы о матери-родине»?
«Продолжить? Вам мало? В метро произошла авария, вода в Сева-н-е опустилась еще на двадцать метров, у армянок больше не рождаются сыновья... Может быть, достаточно фактов для того, чтобы эту ночь вы спали спокойно?»
Погос Тучян наконец сообразил, что это ехидный розыгрыш, и прикусил язык. Рука его потянулась в замешательстве сначала к виски, потом стала нервно искать сигареты. Варужан подтолкнул к нему пачку «Ахтамара». Тучян достал из пачки одну сигарету и, смягчившимся взглядом посмотрев на изображение девушки, держащей на ладони пламя, зажег сигарету и жадно затянулся.
«Вы что-то не радуетесь, а мне казалось, я вас порядком обрадовал».
Невеселая, горькая беседа.
Внезапно Погос Тучян поднялся и медленным тяжелым шагом направился к самому дальнему столу.. Узкогорлый бокал с остатками виски прихватил с собой. Варужан тоже решил было встать, сделал знак отцу, но тут старики взяли его в кольцо и обрушили на него запоздалый детский поток вопросов. Тучян, ссутулившийся на своем стуле, изредка поглядывал в их сторону и докуривал сигарету «Ахтамар», осторожно, словно жалея о том, что она затухает. «Не переборщил ли я?—подумал Варужан.— Не слишком ли я был резок? — и тут же себе возразил: —А что же, я должен был с ним нежничать?»
Что это — Погос Тучян вновь подходит к его столу, да еще с двумя полными бокалами виски? Один поставил перед Варужаном. Старик, сидевший на прежнем месте Тучяна, тут же встал. «Видимо, либо его тут очень уважают, либо побаиваются»,— подумал Варужан. Остальные тоже поднялись, разбрелись кто куда. Отец остался. Севанец сделал шаг в сторону и приостановился. Виски, кажется, сделало свое дело: узкие глазенки Тучяна поблескивали, вид был по-петушиному боевой.
«Я задавал вам неприятные вопросы, потому что знаю...»
«В Армении каждую дыру».
«Вашу Армению хорошо знаю».
«Вот с этим я согласен — именно нашу Армению».
«Не придирайтесь к словам. Я и сам редактор. Четыре года срок немалый. Я столько всего перевидел, столько пережил... Сыт по горло».
«Сыты, говорите? Родина — это что, люля-кебаб, что вы ею наелись?»
«Не надо дешевых каламбуров, вам не идет... Вы хоть один номер моей газеты читали?»
«Какой газеты?»
«В этой угасающей колонии только одна приличная газета».
«А мне сказали — четыре. Разве в армянских колониях бывает по одной газете? И все же я догадываюсь, какую имёйно газету вы редак-
пируете. Не слишком ли вы в себя влюблены? Пришлите мне последние номера».
«А вы не боитесь?»
«Перед тем как заслать меня сюда, мне сделали в Армении прививку против ваших идей. У нас имеются специальные средства». «Да, вас колют, начиная с детского сада».
«Почему с детского сада? С роддома! — И вдруг очень серьезным взглядом посмотрел на собеседника:—Можно вам задать один вопрос?»
«Пожалуйста».
«Что первично: ваша партия или армянский народ?»
Редактор хотел было что-то сказать, но Варужан опередил его:
«Вас послушать, так первичны вы. А потом уж по вашему проекту
были созданы армянский народ, гора Арарат, вы заказали Маштоцу
армянский алфавит, а полководец Вардан Мамиконян, естественно,
подписчик вашей газеты...»
«Между прочим, мы и ваши произведения печатали». «Тем хуже. Для меня.— И вдруг задал вопрос: — Ваша фамилия через «ч» пишется или через «дж»?» «Через «ч». Могуч, как туча».
«А может, черен, как туча? Одним словом, темная личность». «Опять оскорбления?..»
«Вы похожи на мальчишку, которого поколотили. Он переплыл на другой берег реки и оттуда грозится...» «Но наши идеи...» Варужан засмеялся:
«Пускай все сгорит дотла, лишь идея бы жила...» «О, вы и Панджуни читали!» «И вот беседую с его очередным наследником». Глаза-щелочки, узкий лоб. Кто-то здорово потрудился над черепом Погоса Тучяна — расплющил череп, сократил лоб, но не уменьшил, за исключением глаз, прочих черт, особенно тяжел был подбородок. Тучян неожиданно спросил: «Сколько у вас детей?» «К сожалению, ни одного».
«А у меня шестеро. Из них четверо — сыновья». «Это единственная, пожалуй, информация о вас, которую мне приятно будет вспомнить».
«И армянский они знают лучше меня».
«Вы их армянскому учите, чтобы они против Армении боролись?»
«Не против Армении, а против красных, против вас». «Смотрю я на вас и вспоминаю поговорку: самый сильный яд вливают в самый маленький сосуд».
«Как и самые дорогие духи, между прочим».
«В вашем случае применима лишь первая метафора, но признаю, что ваш ответ остроумен».
«Можем мы когда-нибудь вместе пообедать?»
«Вы хотите, чтобы я отказался? А я не отказываюсь».
Обедали несколько дней спустя. Кроме Погоса Тучяна, Варужан увидел еще четверых мужчин — трех молодых и одного пожилого. Вот и вся редакция. Собрались в греческом ресторане, среди шума-гама. На полу, под ногами танцующих, битые тарелки. Двое танцевали на столах.
«Какое вино будете пить, господин?» — обратился официант преж-же всего к Варужану. Оказалось, что он армянин и знает всех сидящих за этим столом.
«Разумеется, красное».
«А вам, господин Тучян?»
«Ему наверняка... трехцветное».
«Оставьте в покое трехцветное, оно в этих душах»,— в голооё Погоса Тучяна прозвучала почти мольба.
Полуголая танцовщица, скользившая между столами, приближалась к ним. Возле каждого стола она останавливалась, извивалась под музыку, изгибала молодое смуглое тело, улыбалась, подмигивала сидящим за столом мужчинам, те давали ей деньги. Кое-кто совал мятые бумажные деньги ей в лифчик, она улыбалась еще шире, зарабатывая еще одну бумажку. Ей гладили спину, плечи, один усадил ее к себе на колени.
Варужан протянул ей пятьсот песо. Она быстренько схватила их, заулыбалась, в ее улыбке была готовность Отработать столь внушительную сумму, но этот щедрый мужчина почему-то продолжал вести беседу, спокойно попивая свое вино:
«Тень флага может пасть лишь на реальную страну, господин Тучян».
Если б только знала девица, о чем говорят эти люди среди ресторанного содома! Она все продолжала извиваться в танце, теперь и Тучян, и старик тоже потянулись к кошелькам.
И вдруг один из молодых людей нервно схватил Варужана за локоть:
«Умоляю, господин, пощадите нас, не издевайтесь над трехцветным флагом. Я только глаза в мир открыл, этот флаг увидел над своей колы-белью. Не говорите о нем дурно. Если я остался армянином, так только благодаря ему».
Варужан пристально посмотрел на молодого человека, взоры их переплелись, как переплетаются пальцы двух рук. Молодой человек раскраснелся — может, от вина? — и почему-то с трудом лепил слова во фразы. Варужан помедлил с ответом, глотнул вина. Оно было холодным и немножко непривычным. За столом воцарилось молчание, даже Тучян опустил нож и вилку и рассеянно созерцал танцовщицу, извивавшуюся теперь у соседнего стола.
Шесть армян — шесть миров. Если бы только возможен был чело- веческий разговор, без наигрышей и дипломатических уверток, если б только могли они сбросить маски хоть на час-другой! Схватиться бы по-людски, убедить другого в своей правоте либо убедиться самому в его!
«И этот флаг, молодой мой соотечественник, тоже наша история»,— произнес наконец Варужан спокойно.
«Да, конечно, конечно, наша история,— неожиданно вмешался в разговор пожилой армянин, не произнесший до того ни единого слова, теперь его мутноватые глаза загорелись.— Целых шестьсот лет у нас не было государства, и вдруг... Да, жалкое, беспомощное, расхристанное, но государство! С парламентом и премьер-министром».
«Два с половиной года...— почему Варужан не стерпел, прервал старика, вмешался? — За два с половиной года у нас сменилось больше премьеров, чем в Англии за пятьдесят...»
Старик горько усмехнулся:
«Вы, конечно, можете иронизировать, соотечественник, но... были армянские деньги, армянская полиция, армянские послы...»
«И в России тоже».
«Глупо, что отделились от России. Не по нашей воле вышло».
«Не по вашей воле?... А кто с турками любовь крутил? Кто, как цопрошайка, руку за подаянием тянул к Англии, Франции, к вашей северной соседке? Они вам помогли? Хотели Армению от моря до моря, а что получили? Диаспору от океана до океана».
Старик вроде бы отступил, примял в пепельнице сигарету, отхлебнул вина,— видно, в горле у него пересохло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
«Я восточный армянин. Мы свою землю туркам не отдавали...»
«А Карс, Ван вы своими не считаете?»
«Сын побывал в Карсе,— заговорил в конце концов отец,— искал наш дом, не нашел. Говорит: Карс не переменился — каким был, таким остался».
«Вы правда были в Карее? Какими судьбами?..»
«Поехал, увидел, огорчился».
«В самом деле?»
«Что в самом деле? Поехал, увидел? Или огорчился? Вы, наверно, сомневаетесь, что я огорчился? Но мы ведь каждый день смотрим на Арарат — не на фотографию, а на настоящий Арара»!»
Все замолчали,и у всех в глазах застыла темная печаль, и что-то дрогнуло в душе Варужана. Эти старики показались ему сиротами, а клуб сиротским приютом. Он один обязан тут быть старым, мудрым и давать ответы, потому что он из Армении, да просто он в этот миг — Армения.
Человек с Севана попытался перевести разговор на другую тему:
«Я на Севане в доме отдыха писателей работал. Гребцом был. Чаренца, Исаакяна стрлько раз по озеру катал:..»
«Дом и сейчас стоит, только вот остров полуостровом стал».
«Знаю».
Кто они? Кто сумеет, содрав защитную кору, нырнуть в глубь их душ, на самое дно? Кто сумеет снисходительно улыбнуться, проигнорировав их язвительность? Кто, выслушав их вопросы, поймет до конца их боль? День ото дня ряды их редеют, ностальгию по родной земле закапывают в чужую землю, или становится она урной с прахом, замурованной в стене чужого кладбища. Уходят, уходят, унося с собой столько тайн, столько историй, а их озлобленность — возможно, та же тоска, неисповедимая ее разновидность, у которой своя окраска. Кому они выскажут ее? Армении. Сегодня, в этом клубе, Армения — он, Варужан Ширакян, ему и высказывают... Пожилые сироты, деды-сироты, вы у меня просите гору Арарат? Если бы вы только знали, как хочу я дать эту гору вам, себе, нашим детям...
«А этот флаг,— сказал Варужан,— наша история. История двух с половиной лет».
«Значит, принимаете?..» — старик взглянул на него глазами ребенка, только что пробудившегося от сна, и одновременно глазами отца.
«А кому же мы свою историю отдадим?»
Ночью, уединившись с отцом в его комнате, они больше будут молчать, чем разговаривать, а между ними, подобно гробу, будет лежать изломанная судьба — судьба Арменака Ваганяна.
«Ты, сынок, лучше меня знаешь, как после войны к тем относились, кто в плену побывал. А ведь пленный — это дважды убитый. Я побоялся возвращаться. Сперва в Нью-Йорк попал, потом тут корни пустил...»
«Но потом ведь у нас все встало на свои места...»
«Когда это потом? И откуда я знал, что встало на свои места?»
«Года через два бы вернулся, как другие. А ты сорок лет не возвращаешься».
«Сорок лет... У меня ж дом, дети».
«Ковровый магазин...»
«Да, и ковровый магазин».
«А обо мне ты подумал? О двадцатилетней жене своей, которая вдовой стала, ты подумал? — Горечь, скопившаяся за годы, прорвала плотину, и хлынул темный поток слов.— Как ты мог, господин отец, молчать целых тридцать лет? Ты что — армянскую азбуку забыл? Тридцать лет армянскую азбуку вспоминал, чтоб письмо в полстранички написать? Подарки прислал! Какая щедрость! И мама, и я все сожгли, что ты прислал! — Отец сраженно посмотрел на него, сжался, утонул по плечи в старом кресле, и подбородок его стал дрожать.— Я не о себе пекусь, ты для меня был лишь фотокарточкой на стене. Приехал бы отца с матерью повидал. Сейчас приезжай хоть на мать взгляни, она каждый день с твоей карточкой воюет и все еще надежду не потеряла, ждет тебя...»
«Теперь-то что уж? Приехать да помереть в Армении?»
«Нет, смерть матери облегчить и скрасить...»
Долгим взглядом посмотрел старый человек на сорокалетнего мужчину, собственного сына, который зачем-то явился, перевернул ему нутро, разбередил старую рану.
«Отец твой заставил выбить твое имя на надгробной плите...» «Что?..»
«Он надгробную плиту поставил на ереванском кладбище всем погибшим родственникам. И твое имя на ней написали. Бабушка возражала, но дед не послушался».
«На надгробной плите? — Отец оперся на руки, чтобы встать с кресла — удостовериться в том, что жив, а не умер давным-давно.— Имя мое, значит, на надгробии выбили...»
«Стерли, как только письмо получили. Приезжай, сам увидишь».
«Как мог отец?..»
«Отец тебя без вести пропавшим считал. Хотел, чтоб хоть имя твое не пропало без вести.— И вдруг произнес совсем мягко: — Найди в, себе силы, папа, приезжай...»
«Поздно, сынок. Сердце не выдержит».
«Да, папа, поздно,— холодно повторил сын слова отца,— давай спать. А то тебе рано утром в магазин идти...»
Потом, уже в своей комнате, Варужан курил, думал, перед глазами плыли старческие лица армянского клуба; на единой нитке, как печальные бусинки, были их глаза, и в каждом зрачке стыли слезы и тысячи вопросительных знаков. И вновь та беседа зазвучала в ушах Варужана.
«Знакомьтесь,— сказал севанец,— господин Погос Тучян. Он тоже из Армении».
«Из Армении?»
Погос Тучян был коротышкой, глаза как сверлом продырявлены, лоб низкий, волосы русые. На улице встретишь, не подумаешь, что армянин.
«Он лет шесть-семь назад приехал».
«Ах, поэтому вы на восточноармянском говорите».
«Я из Ирана. В шестьдесят восьмом году на Родину приехал, но с трудом там четыре с половиной года выдержал. Спросите, почему я Родину покинул?»
И прямым пристальным взглядом уставился на Варужана — лицо напряженное, в глазах злой блеск, веки как наперстки, полные горячей ртути. Этот человек явно лез на рожон.
«Нет, успокойтесь, не стану спрашивать».
«Вы этим наивным старичкам пыль в глаза пустить можете, Армению приукрасить, а я Армению как свои пять пальцев знаю».
«Я разве пытался приукрасить? Армения что — старая дева, которую надо замуж выпихнуть?.. Армения ни в моем меде не нуждается, ни в вашем, извините, яде».
«Бойки на язык. Я знаю, что вы писатель, редактор. Две ваших вещицы читал. Наставления читать командированы?»
«Редактор нашей газеты»,— тихонько сказал севанец.
«Я, господин, приехал отца повидать. По его приглашению».
«Ну, и каким вы его нашли? Ходит голый и голодный в аду капитализма?» «Нет, не голый и не голодный. Что еще спросите?»
Редактор, видимо, истратил первую порцию яда. Спросил:
«Что пить будете?»
«Виски со льдом и без содовой». «Два виски со льдом»,— бармену сделан соответствующий жест рукой.
«Я за себя сам заплачу. Не хочу нарушать здешнего порядка, и к тому же деньги у меня есть».
«Деньги есть? Это хорошо».
«Что ж, продолжайте наступление. Вы избавились от ада, именуемого Арменией, и теперь, стало быть, у вас все о'кей? А единственная ваша забота — мы? Ничего, живем, скрипим. Мяса нет, свободы нет... В этом году в вашей стране должны вроде бы быть выборы президента. Вы свою кандидатуру выдвинули?»
Редактор растерялся:
«Они знают, кого посылать, или вы выслуживаетесь, чтоб вас второй раз предали?»
«Повторяю: я приехал по приглашению отца. Другие вопросы будут?»
«Ладно, закончим спор. А теперь рассказывайте, что хорошего в Армении.,.»
Так что, начало беседы было игрой, злой игрой?.. Человек смотрел на Варужана обезоруженно, с ожиданием в глазах. В зале стояла тишина, никто не играл в нарды, никто даже кофе не пил. Может, и эта желчная атака — всего лишь акт самощазиты, черепаший панцирь, а под панцирем — воспаленный, больной Арменией нерв?
«Что хорошего? За последние пять-шесть лет столько всего хорошего произошло, что не знаю, с чего начать...»
И вдруг гримаса Тучяна:
«Хорошее? В вашей Армении?..»
Нет, черепаший панцирь уже давно сделался для его собеседника кожей...
«Ладно, начну с плохого. В прошлом году в Ереване землетрясение было...»
«Землетрясение? А почему об этом не писали? Впрочем, что в вашей печати пишут...»
«Несколько улиц стерто с лица земли, тысячи людей остались без крова...»
«Да что вы говорите?» — простонал один старик.
«В сентябре, наверно, многие школы закроют. В одних учеников нет, у Других здания разрушены...»
«Сколько школ закроют?»
«Трудно точно сказать. Школ тридцать — сорок... Еще... были жуткие морозы, пострадали сады...»
«Сколько гектаров?» «Более десяти тысяч. Погибли деревья...»
Варужан глотнул виски, закурил сигарету. Редактор ждал продол-
жения, а у Варужана в душе все переворачивалось: так что, и это — армянин, и этот, как они тут выражаются, «имеет вопросы о матери-родине»?
«Продолжить? Вам мало? В метро произошла авария, вода в Сева-н-е опустилась еще на двадцать метров, у армянок больше не рождаются сыновья... Может быть, достаточно фактов для того, чтобы эту ночь вы спали спокойно?»
Погос Тучян наконец сообразил, что это ехидный розыгрыш, и прикусил язык. Рука его потянулась в замешательстве сначала к виски, потом стала нервно искать сигареты. Варужан подтолкнул к нему пачку «Ахтамара». Тучян достал из пачки одну сигарету и, смягчившимся взглядом посмотрев на изображение девушки, держащей на ладони пламя, зажег сигарету и жадно затянулся.
«Вы что-то не радуетесь, а мне казалось, я вас порядком обрадовал».
Невеселая, горькая беседа.
Внезапно Погос Тучян поднялся и медленным тяжелым шагом направился к самому дальнему столу.. Узкогорлый бокал с остатками виски прихватил с собой. Варужан тоже решил было встать, сделал знак отцу, но тут старики взяли его в кольцо и обрушили на него запоздалый детский поток вопросов. Тучян, ссутулившийся на своем стуле, изредка поглядывал в их сторону и докуривал сигарету «Ахтамар», осторожно, словно жалея о том, что она затухает. «Не переборщил ли я?—подумал Варужан.— Не слишком ли я был резок? — и тут же себе возразил: —А что же, я должен был с ним нежничать?»
Что это — Погос Тучян вновь подходит к его столу, да еще с двумя полными бокалами виски? Один поставил перед Варужаном. Старик, сидевший на прежнем месте Тучяна, тут же встал. «Видимо, либо его тут очень уважают, либо побаиваются»,— подумал Варужан. Остальные тоже поднялись, разбрелись кто куда. Отец остался. Севанец сделал шаг в сторону и приостановился. Виски, кажется, сделало свое дело: узкие глазенки Тучяна поблескивали, вид был по-петушиному боевой.
«Я задавал вам неприятные вопросы, потому что знаю...»
«В Армении каждую дыру».
«Вашу Армению хорошо знаю».
«Вот с этим я согласен — именно нашу Армению».
«Не придирайтесь к словам. Я и сам редактор. Четыре года срок немалый. Я столько всего перевидел, столько пережил... Сыт по горло».
«Сыты, говорите? Родина — это что, люля-кебаб, что вы ею наелись?»
«Не надо дешевых каламбуров, вам не идет... Вы хоть один номер моей газеты читали?»
«Какой газеты?»
«В этой угасающей колонии только одна приличная газета».
«А мне сказали — четыре. Разве в армянских колониях бывает по одной газете? И все же я догадываюсь, какую имёйно газету вы редак-
пируете. Не слишком ли вы в себя влюблены? Пришлите мне последние номера».
«А вы не боитесь?»
«Перед тем как заслать меня сюда, мне сделали в Армении прививку против ваших идей. У нас имеются специальные средства». «Да, вас колют, начиная с детского сада».
«Почему с детского сада? С роддома! — И вдруг очень серьезным взглядом посмотрел на собеседника:—Можно вам задать один вопрос?»
«Пожалуйста».
«Что первично: ваша партия или армянский народ?»
Редактор хотел было что-то сказать, но Варужан опередил его:
«Вас послушать, так первичны вы. А потом уж по вашему проекту
были созданы армянский народ, гора Арарат, вы заказали Маштоцу
армянский алфавит, а полководец Вардан Мамиконян, естественно,
подписчик вашей газеты...»
«Между прочим, мы и ваши произведения печатали». «Тем хуже. Для меня.— И вдруг задал вопрос: — Ваша фамилия через «ч» пишется или через «дж»?» «Через «ч». Могуч, как туча».
«А может, черен, как туча? Одним словом, темная личность». «Опять оскорбления?..»
«Вы похожи на мальчишку, которого поколотили. Он переплыл на другой берег реки и оттуда грозится...» «Но наши идеи...» Варужан засмеялся:
«Пускай все сгорит дотла, лишь идея бы жила...» «О, вы и Панджуни читали!» «И вот беседую с его очередным наследником». Глаза-щелочки, узкий лоб. Кто-то здорово потрудился над черепом Погоса Тучяна — расплющил череп, сократил лоб, но не уменьшил, за исключением глаз, прочих черт, особенно тяжел был подбородок. Тучян неожиданно спросил: «Сколько у вас детей?» «К сожалению, ни одного».
«А у меня шестеро. Из них четверо — сыновья». «Это единственная, пожалуй, информация о вас, которую мне приятно будет вспомнить».
«И армянский они знают лучше меня».
«Вы их армянскому учите, чтобы они против Армении боролись?»
«Не против Армении, а против красных, против вас». «Смотрю я на вас и вспоминаю поговорку: самый сильный яд вливают в самый маленький сосуд».
«Как и самые дорогие духи, между прочим».
«В вашем случае применима лишь первая метафора, но признаю, что ваш ответ остроумен».
«Можем мы когда-нибудь вместе пообедать?»
«Вы хотите, чтобы я отказался? А я не отказываюсь».
Обедали несколько дней спустя. Кроме Погоса Тучяна, Варужан увидел еще четверых мужчин — трех молодых и одного пожилого. Вот и вся редакция. Собрались в греческом ресторане, среди шума-гама. На полу, под ногами танцующих, битые тарелки. Двое танцевали на столах.
«Какое вино будете пить, господин?» — обратился официант преж-же всего к Варужану. Оказалось, что он армянин и знает всех сидящих за этим столом.
«Разумеется, красное».
«А вам, господин Тучян?»
«Ему наверняка... трехцветное».
«Оставьте в покое трехцветное, оно в этих душах»,— в голооё Погоса Тучяна прозвучала почти мольба.
Полуголая танцовщица, скользившая между столами, приближалась к ним. Возле каждого стола она останавливалась, извивалась под музыку, изгибала молодое смуглое тело, улыбалась, подмигивала сидящим за столом мужчинам, те давали ей деньги. Кое-кто совал мятые бумажные деньги ей в лифчик, она улыбалась еще шире, зарабатывая еще одну бумажку. Ей гладили спину, плечи, один усадил ее к себе на колени.
Варужан протянул ей пятьсот песо. Она быстренько схватила их, заулыбалась, в ее улыбке была готовность Отработать столь внушительную сумму, но этот щедрый мужчина почему-то продолжал вести беседу, спокойно попивая свое вино:
«Тень флага может пасть лишь на реальную страну, господин Тучян».
Если б только знала девица, о чем говорят эти люди среди ресторанного содома! Она все продолжала извиваться в танце, теперь и Тучян, и старик тоже потянулись к кошелькам.
И вдруг один из молодых людей нервно схватил Варужана за локоть:
«Умоляю, господин, пощадите нас, не издевайтесь над трехцветным флагом. Я только глаза в мир открыл, этот флаг увидел над своей колы-белью. Не говорите о нем дурно. Если я остался армянином, так только благодаря ему».
Варужан пристально посмотрел на молодого человека, взоры их переплелись, как переплетаются пальцы двух рук. Молодой человек раскраснелся — может, от вина? — и почему-то с трудом лепил слова во фразы. Варужан помедлил с ответом, глотнул вина. Оно было холодным и немножко непривычным. За столом воцарилось молчание, даже Тучян опустил нож и вилку и рассеянно созерцал танцовщицу, извивавшуюся теперь у соседнего стола.
Шесть армян — шесть миров. Если бы только возможен был чело- веческий разговор, без наигрышей и дипломатических уверток, если б только могли они сбросить маски хоть на час-другой! Схватиться бы по-людски, убедить другого в своей правоте либо убедиться самому в его!
«И этот флаг, молодой мой соотечественник, тоже наша история»,— произнес наконец Варужан спокойно.
«Да, конечно, конечно, наша история,— неожиданно вмешался в разговор пожилой армянин, не произнесший до того ни единого слова, теперь его мутноватые глаза загорелись.— Целых шестьсот лет у нас не было государства, и вдруг... Да, жалкое, беспомощное, расхристанное, но государство! С парламентом и премьер-министром».
«Два с половиной года...— почему Варужан не стерпел, прервал старика, вмешался? — За два с половиной года у нас сменилось больше премьеров, чем в Англии за пятьдесят...»
Старик горько усмехнулся:
«Вы, конечно, можете иронизировать, соотечественник, но... были армянские деньги, армянская полиция, армянские послы...»
«И в России тоже».
«Глупо, что отделились от России. Не по нашей воле вышло».
«Не по вашей воле?... А кто с турками любовь крутил? Кто, как цопрошайка, руку за подаянием тянул к Англии, Франции, к вашей северной соседке? Они вам помогли? Хотели Армению от моря до моря, а что получили? Диаспору от океана до океана».
Старик вроде бы отступил, примял в пепельнице сигарету, отхлебнул вина,— видно, в горле у него пересохло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60