Только одернули женщину: не товарищ судья, а гражданин судья. Вам главное было отмежеваться от нее: она преступница, а вы архангел Гавриил».— «И что, по-вашему, я должен был ответить?»
После суда Варужан с девочкой и ее тетей, сестрой матери, отправился к ним. По дороге, глотая слезы, женщина стала рассказывать, что два года назад муж бросил сестру с ребенком, квартиру им оставил, а всю мебель вывез. В однокомнатной квартире стоял стол, шесть стульев («Она на эти деньги купила, будь они прокляты»), постели лежали на полу, на гвоздях по стенам висела одежда.
«Что вы должны были ответить? Сказали бы: да, вполне возможно прожить на сто пять рублей. Или: трудно прожить на сто пять рублей, но все-таки нужно оставаться честным».— «Размер зарплаты не й определяю, не мне и отвечать за это. Перед законом все равны, нарушил
его — будешь наказан».— «Хотел бы я верить, что все равны перед законом. Но не думаю, что один закон нужно без разбору одинаково применять ко всем».— «Сочините новый уголовный кодекс».—«Вместо своего нового романа»,— вставил вполголоса Врам Симонян. «В моем сочинении кодекса нет нужды».
Варужан достал из кармана записную книжку и стал читать: «Простые люди достойны сочувствия и милосердия, ибо не по своей воле совершают преступления, но их вынуждает жизнь. Князья же совершают преступления по своей воле, поскольку нужды ни в чем не испытывают. Потому должны они подвергаться двойному наказанию».— «Князья? Какие еще князья?» — судья недоуменно смотрел на Зарзанда Майсуряна. «Это слова Григора Татеваци, по-моему»,— сказал Терунян. Как он вспомнил? Варужан улыбнулся Теруняну, потом холодно взглянул на судью: «Слово «князь» можно заменить каким-нибудь современным. А в остальном сегодня это, как и шестьсот лет назад, означает одно: судья не вправе забывать дух закона».
Наверно, всю жизнь будет помнить Варужан маленькую девочку, стоящую в полупустой комнате и вопрошающую: «Ты кто, дядя? Ты освободишь маму?..»
Сейчас на его письменном столе лежит просьба о помиловании, написанная несчастной женщиной,— он отвезет эту просьбу в Ереван. Удастся ли чего-нибудь добиться, простят ли ее?..
«Почему вы приняли решение посадить ее в тюрьму? Нет-нет, я смотрел наш уголовный кодекс. Наказанием за подобное преступление могут быть также принудительные работы, а возможно и простое снятие
с работы».Девочка сидела напротив него за столом, и глаза на детском лице были старые-старые. Тетя ее все рассказывала, рассказывала, а девочка, подперев кулачком подбородок и не сводя глаз с Варужана, в течение всего разговора молчала. Только иногда свободной рукой отгоняла от себя сигаретный дым, а может, играла с ним — Варужан не заметил в доме ни одной игрушки. Детские глаза приводили его в замешательство — он так и не рискнул ответить девочке прямым взглядом. А когда ее тетя кончила рассказывать, девочка вновь повторила свой беззащитный вопрос: «Дядя, вы кто? Вы привезете домой мою маму?» Что он мог ответить? Дал ее тете сто рублей, та возражала, не брала, но в конце концов позволила себя уговорить; сводил девочку в кино, поели с ней мороженое в кафе. Потом отправился к себе в гостиницу, ему хотелось выпить, но золотистая жидкость показалась дурманящим зельем, а одурманивать себя не хотелось. Так и вышагивал всю ночь по балкону, курил.
«Той ночью, когда вы отправили женщину в тюрьму, вы спали спокойно?» — «У меня вообще расстройство сна».— «Видимо, злоупотребляете мйсной пищей. Перед сном разбавляйте мацун минеральной водой и пейте. В минеральной воде тут, слава богу, нет недостатка».
Стол безмолвствовал. Армен Терунян хмуро смотрел в одну точку. Пот остывал на плешивом черепе прокурора. Врам Симонян глотал на нервной почве маслину за маслиной, забыв даже про первого секретаря. В конце концов Андраник Симонян попытался одернуть старого
друга: «Варужан, по какому праву ты судишь судью?» А судья вдруг жалко так сказал: «Я мясного вообще не употребляю, у меня печень больная». Арам Терунян невесело рассмеялся, и у других тоже чуть-чуть отлегло от сердца.
А в самом деле, по какому праву ты судил судью, Варужан Шира-кян? И почему на вопрос друга ответил лишь ухмылкой, смерив стол самодовольным взглядом победителя? А ведь не вспомнил, нет, не вспомнил другой вопрос, заданный тебе несколькими днями раньше двадцатитрехлетней Сюзи: «Почему вы мне не позвонили?..» Тебя не отрезвила даже фраза Врама Симоняна, брошенная вскользь: «Видать, и писатели очень мясо любят». Ты взглянул на него искоса, а прокурор уже подхватил фразу второго секретаря: «Вы целый час нашего бедного судью поедом едите. Вам что — шашлык не по нраву пришелся?»
Следовало оценить остроумие, но ты был в упоении от собственной храбрости и изрек: «Юпитер, ты злишься, значит, ты не прав».— «Какой Юпитер?» — «Бог такой был в Древней Греции».— «В Древнем Риме»,— деликатно уточнил Арам Терунян. Ты, разумеется, знал, что Юпитер римский бог, Греция сорвалась с языка нечаянно, но разве мог ты признать поражение даже в самом ничтожном пустяке. «Благодарю,— не без надменности взглянул на Арама Теруняна.— Но лучше бы вы исправляли ошибки вашего суда».
Арам Терунян и на сей раз пощадил тебя и вдруг предложил выпить за писателей, которые должны быть совестью народной, должны будить людей, даже если сами и не всегда бывают правыми и справедливыми.
Ты великодушно улыбнулся, подумав, что вот и он признал свое поражение, а он ведь пил не за тебя, Варужан Ширакян, а за писателей вообще.
Арам Терунян говорил отрывисто, взвешивая каждое слово и, вероятно, подбирая слова помягче. Он сказал, что ежедневно, видя людские заботы, людскую боль, они, возможно, и привыкают к этому, некоторые перестают даже удивляться, а писатель, случайно столкнувшись с чужой болью, кричит. «Мы и этот крик обязаны услышать, он выведет нас из повседневной притупленности чувств».
Терунян поднялся, сделал шаг к тебе, чокнулся своим бокалом о твой, с достоинством возвратился на место и выпил до дна.Потом Саакануш опять пела, старший сын Андраника Симоняна читал наизусть отрывок из твоего рассказа, все хлопали.
Тебе бы встать, рассказать о себе, о своих терзаниях, разочарова-. ниях, вспомнить Сюзи, но ты ничего этого не сделал. Только когда пили за судью—он сидел рядом,— ты легонько чокнулся с ним и сказал: «Вы обязаны быть добрее меня, потому что, когда я сужу своих героев, их дети не остаются сиротами».— «Не суди принципиально, а суди милосердно»,— произнес Арам Терунян на своем конце стола, и слова эти были адресованы, наверно, не только судье...
Холодный душ возвратил Варужана Ширакяна к его терзаниям и сомнениям, он принялся истово бичевать себя, только уже без свидетелей. А без свидетелей оно и проще, и безопаснее.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА: СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Однажды ночью я возвращался домой — находился недалеко от дома, метрах в пятистах. На бойком халебском проспекте увидел девятнадцать трупов — люди умерли от голода. Каждое утро государственные повозки ездили по городу, подбирали трупы.
Хоронили мертвых без всяких обрядов: кидали в яму друг на друга, как попало. Находились вконец отчаявшиеся люди, которые сами себя заживо хоронили — сами бросались в яму, и их засыпали землей. Военное начальство основало многочисленные мелкие производства. Здесь работали неимущие женщины и девушки. За двенадцатичасовую работу им давали кусок хлеба. Но из-за ужаса перед голодом и Тер-Зором они вынуждены были идти на эту работу. Однако и тут несчастные не находили покоя. Офицеры, пятидесятники да и просто солдаты то и дело появлялись в мастерских, отыскивая красивых женщин и девушек.
Имена Эюп-бея, Аптивлаат-бея — оба были чиновниками комиссии по переселенным лицам — наводили на людей ужас. Армянин, столкнувшийся с ними, считал свою смерть делом решенным.
Врач Алтунян-эфенди спас от верной гибели тяжело заболевшую дочь одного моего гостя, попавшего в беду, а именно харбердца Арпиаряна Пилоса-эфенди, и еще тридцать четыре ни в чем не повинные женщины, которые слишком долго находились в пустыне и были очень больны. Он достоин всяческой похвалы.
Таким же бриллиантом добродетели, как врач Алтунян-эфенди, была и его дочь Нора, великодушная и милосердная. Она до последнего защищала созданный ею сиротский приют. Ориорд Алтунян, предавшись всем сердцем этому делу, спасла около тысячи несчастных. Наступил, момент, когда правительство решило руками своих чиновников собрать десятикратный налог. По времени это совпало со школьными каникулами, потому решили, чтобы и чиновники из учебных заведений приняли участие в сборе этого налога.
В связи с этим и я был направлен в провинцию, находившуюся в одиннадцати часах езды от Халеба. Пребывая там, я сидел однажды в комнате каймакама, когда вошли два священника — армяне. Одежда на них была изорвана, а сами они были изнурены голодом, о чем красноречиво свидетельствовали их лица.
С мольбой в голосе они обратились к каймакаму:
— Мы высланы из родных мест. Уже год живем здесь. Поначалу нам на пропитание давали немного пшеницы. Теперь сняли с довольствия. Мы бедствуем. Просим вашего повеления, чтобы хоть самую малость зерна давали нам опять.
— Хорошо, не беспокойтесь, я прикажу,— пообещал каймакам. И двое несчастных со словами благодарности ушли. Каймакам им вслед процедил сквозь зубы:
- Вам зерна?! Свинца вам, свинца!
Всем сердцем проклял я этого палача: несчастные пришли к нему за милостью и милостыней, а он помышляет об убийстве их.
Возвратившись домой, я позвал Арменака, сына Пезирчяна, который ко мне очень привязался, и спросил:
— Живут тут двое священников?
— Да, живут.
— Ты их когда-либо видел?
— Видел.
— Что они едят, пьют, чем живы?
— Они в очень бедственном положении, не могут раздобыть себе куска хлеба.
— Почему же ты раньше не говорил мне о них?
— Вы и так стольким помогаете...
— Ты впервые обижаешь меня, Арменак. Больше так не делай. Пойди и разыщи их и проси прийти сюда.
Арменак, наделенный природной скромностью, покраснел, пошел и привел священников.
Я пригласил их сесть и попытался утешить:
— Сожалею, что раньше не видел вас и не знал о вас. Сегодня впервые увидел вас у каймакама. Больше ни по какому вопросу не обращайтесь к этому жестокому человеку — он угрожал вам вслед. Я готов по мере сил своих помочь вам.
Они остались довольны. Я помогал им до конца. Одним из священников был глава епархии Зейтуна Бардухимеос Тагчян-эфенди, другим — настоятель монастыря святого Карапета в Кесарии Смбат-эфенди. Эти несчастные питались горькими паданцами оливковых деревьев.
Однажды январским утром, когда воздух был морозный и резкий, я отправился домой к каймакаму. В маленькой комнате имелся и камин, и жестяная печка. Чуть-чуть выпили. Потом вышли из дому, чтобы направиться к нему на службу.
Выходя со двора, окаменели в полной растерянности: у стены съежились двадцать два малыша, младшему из которых было лет шесть, а старшему — едва десять.
Отрепья плохо прикрывали их измученные, истощенные тела, лица — как у покойников. Это были дети работниц Халеба. Когда матери и сестры отправлялись на работу, они оставались на улице, беззащитные и голодные. Полицейские собрали их, отвели в канцелярию каймакама. Там они рассказали, что питаются травой, а когда нет травы, то и землю едят.
Каймакаму я сказал:
— Вы ненавидите армян и, предположим, правы. Но скажите, какое преступление можно приписать этим крошкам? У нас с вами тоже есть дети, и как будет горько, если однажды и на них обрушатся подобные беды. Если вы верующий, ответьте: разве такое угодно Богу и не накажет ли он нас с вами? Кто может- нам засвидетельствовать, что завтра наши дети не окажутся еще в худшем положении? Кайма-кам-бей, отставим политику в сторону, обратимся к своей совести.
Если мы нынче будем сострадать этим невинным душам, завтра найдутся сострадающие и нашим детям. Вы ведь знаете, что по исламской религии эти младенцы — согласно возрасту своему — ни за что не в ответе, они невинны и потому, умерев, попадут сразу в рай. Так как же может человек судить этих невинных, которых сам Господь избавил от ответственности?
— Хорошо говорите, но что я могу сделать?
— Все они между жизнью и смертью, к смерти ближе. Возможно, несколько человек умрет этой же ночью, остальные завтра. С вас никто за них не спросит, если их вы отдадите мне.
— А что вы с ними будете делать?
— Буду стараться по возможности вернуть им жизнь и здоровье, а потом вознесу молитву к Богу: «Боже праведный, когда настанет день справедливости и возмездия, не оставляй меня среди преступников».
— Забирай и делай что хочешь.
Не теряя ни минуты, я выскочил, собрал детей, поблизости имелась полуразрушенная греческая церковь, в ней было одно подходящее помещение, туда я детей и отвел.
Тут же отправил на базар Арменака, велел купить тридцать циновок и несколько мер угля. Часть циновок расстелили на полу, частью завесили окна, чтоб не дуло. Бедняжки так намерзлись, что один семилетний мальчик, потянувшись к огню, обжег себе локоть — ожог прошел только через пятнадцать дней.
В Халебе было несколько беженок-армянок, я велел позвать их и попросил, чтобы они приглядели за детьми. Они с готовностью согласились.
Щедро заплатив городскому врачу, я попросил его, чтобы он лечил ребят по совести. И он таки их хорошо лечил. Одна девочка той же ночью'умерла, остальные— милостью Божьей поправились. Я временно распределил их между христианами, заранее попросив Смбата-эфенди записать их имена, место рождения, происхождение. Он взял в руки бумагу, и вдруг руки у него затряслись и из глаз хлынули слезы: среди несчастных ребятишек оказалась дочка его родного брата».
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
С двадцать первого этажа отеля «Хильтон» как на ладони был виден центр Эдинбурга.
Тигран Ваганян часто любовался городом сверху, часами мог просиживать у окна или на балконе. Если бы не мелькание разнообразных по размерам и окраске автомашин, если бы не свечение броских реклам, могло бы показаться, что ты переселился в восемнадцатый или даже в семнадцатый век: старинная крепость на возвышенности, островерхие крыши готических храмов, дворцы с колоннами, особняки — все это отрывает от безумного двадцатого столетия, от уныния небоскребов из бетона и стекла. Но сегодня Тигран Ваганян очень устал (его лекции в университете длились около шести часов),
сбросив с себя пальто, шляпу, положил на стол папку, полученную внизу корреспонденцию и рухнул в кресло. Хотелось кофе, взглянул на телефон — ничего не стоит заказать, через минуту-другую принесут, однако не сделал никакого движения. В холодильнике все, естественно, холодное: виски, джин, пиво, разные соки.
Рядом стоял телевизор. Нажал на кнопку — дама в очках с улыбающимся, почти счастливым лицом сообщала, какие страшные морозы ожидаются на днях в Англии, Шотландии и в других странах Европы. Вчера жена, позвонившая из Лондона, Дженни, сказала, что там ужасная погода — дождь со снегом, пронизывающий до костей ветер, а небо... «Будто город накрыли черной крышкой туч. А солнце под домашним арестом. Оно, конечно, есть, но на белый свет показаться не может».
А в Эдинбурге солнце нет-нет да показывается. Все-таки заставил себя встать — надо хоть газеты пробежать глазами. Свежий номер «Эдинбург пост», парочка архитекторных журналов, которые он выписывает, открытка. От дочки, Люси. Да, Дженни ведь сказала, что она с приятелями отправилась в горы покататься на лыжах... Он уже соскучился по дому, по своим дочкам. Вчера Дженни произнесла как-то озабоченно: «Ты не удивляешься, Тиг, что Маргрет встречается уже месяц с одним — представляешь, с одним! — парнем? Не было бы серьезных последствий. А то мы с тобой уже, может быть, бабушка и дедушка, только не знаем этого... Парень учится в Кембридже. Отец его — владелец большого магазина неподалеку от Гайд-парка...»
Тигран Ваганян читал лекции по архитектуре Востока, студентов это интересовало — византийская, китайская, арабская, персидская архитектура привлекала их куда больше, чем бетон, стекло и прямые линии, от этого они уже устали. Ему задавали много вопросов, одна девушка стала расспрашивать его о средневековой армянской архитектуре, и он понял, что не так уж она несведуща в этом. Тигран Ваганян ограничился лаконичным ответом — сам знал лишь то, что вычитал в изданиях Миланского университета. Девушка была явно не удовлетворена. Наверно, нужно будет заказать и другие книги: фамилия и имя — Тигран Ваганян — обязывают знать армянскую архитектуру лучше. Может быть, написать в Армению? Да, но там издаются книги на армянском, в крайнем случае на русском языке.
С экрана телевизора улыбалась все та же очкастая дама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
После суда Варужан с девочкой и ее тетей, сестрой матери, отправился к ним. По дороге, глотая слезы, женщина стала рассказывать, что два года назад муж бросил сестру с ребенком, квартиру им оставил, а всю мебель вывез. В однокомнатной квартире стоял стол, шесть стульев («Она на эти деньги купила, будь они прокляты»), постели лежали на полу, на гвоздях по стенам висела одежда.
«Что вы должны были ответить? Сказали бы: да, вполне возможно прожить на сто пять рублей. Или: трудно прожить на сто пять рублей, но все-таки нужно оставаться честным».— «Размер зарплаты не й определяю, не мне и отвечать за это. Перед законом все равны, нарушил
его — будешь наказан».— «Хотел бы я верить, что все равны перед законом. Но не думаю, что один закон нужно без разбору одинаково применять ко всем».— «Сочините новый уголовный кодекс».—«Вместо своего нового романа»,— вставил вполголоса Врам Симонян. «В моем сочинении кодекса нет нужды».
Варужан достал из кармана записную книжку и стал читать: «Простые люди достойны сочувствия и милосердия, ибо не по своей воле совершают преступления, но их вынуждает жизнь. Князья же совершают преступления по своей воле, поскольку нужды ни в чем не испытывают. Потому должны они подвергаться двойному наказанию».— «Князья? Какие еще князья?» — судья недоуменно смотрел на Зарзанда Майсуряна. «Это слова Григора Татеваци, по-моему»,— сказал Терунян. Как он вспомнил? Варужан улыбнулся Теруняну, потом холодно взглянул на судью: «Слово «князь» можно заменить каким-нибудь современным. А в остальном сегодня это, как и шестьсот лет назад, означает одно: судья не вправе забывать дух закона».
Наверно, всю жизнь будет помнить Варужан маленькую девочку, стоящую в полупустой комнате и вопрошающую: «Ты кто, дядя? Ты освободишь маму?..»
Сейчас на его письменном столе лежит просьба о помиловании, написанная несчастной женщиной,— он отвезет эту просьбу в Ереван. Удастся ли чего-нибудь добиться, простят ли ее?..
«Почему вы приняли решение посадить ее в тюрьму? Нет-нет, я смотрел наш уголовный кодекс. Наказанием за подобное преступление могут быть также принудительные работы, а возможно и простое снятие
с работы».Девочка сидела напротив него за столом, и глаза на детском лице были старые-старые. Тетя ее все рассказывала, рассказывала, а девочка, подперев кулачком подбородок и не сводя глаз с Варужана, в течение всего разговора молчала. Только иногда свободной рукой отгоняла от себя сигаретный дым, а может, играла с ним — Варужан не заметил в доме ни одной игрушки. Детские глаза приводили его в замешательство — он так и не рискнул ответить девочке прямым взглядом. А когда ее тетя кончила рассказывать, девочка вновь повторила свой беззащитный вопрос: «Дядя, вы кто? Вы привезете домой мою маму?» Что он мог ответить? Дал ее тете сто рублей, та возражала, не брала, но в конце концов позволила себя уговорить; сводил девочку в кино, поели с ней мороженое в кафе. Потом отправился к себе в гостиницу, ему хотелось выпить, но золотистая жидкость показалась дурманящим зельем, а одурманивать себя не хотелось. Так и вышагивал всю ночь по балкону, курил.
«Той ночью, когда вы отправили женщину в тюрьму, вы спали спокойно?» — «У меня вообще расстройство сна».— «Видимо, злоупотребляете мйсной пищей. Перед сном разбавляйте мацун минеральной водой и пейте. В минеральной воде тут, слава богу, нет недостатка».
Стол безмолвствовал. Армен Терунян хмуро смотрел в одну точку. Пот остывал на плешивом черепе прокурора. Врам Симонян глотал на нервной почве маслину за маслиной, забыв даже про первого секретаря. В конце концов Андраник Симонян попытался одернуть старого
друга: «Варужан, по какому праву ты судишь судью?» А судья вдруг жалко так сказал: «Я мясного вообще не употребляю, у меня печень больная». Арам Терунян невесело рассмеялся, и у других тоже чуть-чуть отлегло от сердца.
А в самом деле, по какому праву ты судил судью, Варужан Шира-кян? И почему на вопрос друга ответил лишь ухмылкой, смерив стол самодовольным взглядом победителя? А ведь не вспомнил, нет, не вспомнил другой вопрос, заданный тебе несколькими днями раньше двадцатитрехлетней Сюзи: «Почему вы мне не позвонили?..» Тебя не отрезвила даже фраза Врама Симоняна, брошенная вскользь: «Видать, и писатели очень мясо любят». Ты взглянул на него искоса, а прокурор уже подхватил фразу второго секретаря: «Вы целый час нашего бедного судью поедом едите. Вам что — шашлык не по нраву пришелся?»
Следовало оценить остроумие, но ты был в упоении от собственной храбрости и изрек: «Юпитер, ты злишься, значит, ты не прав».— «Какой Юпитер?» — «Бог такой был в Древней Греции».— «В Древнем Риме»,— деликатно уточнил Арам Терунян. Ты, разумеется, знал, что Юпитер римский бог, Греция сорвалась с языка нечаянно, но разве мог ты признать поражение даже в самом ничтожном пустяке. «Благодарю,— не без надменности взглянул на Арама Теруняна.— Но лучше бы вы исправляли ошибки вашего суда».
Арам Терунян и на сей раз пощадил тебя и вдруг предложил выпить за писателей, которые должны быть совестью народной, должны будить людей, даже если сами и не всегда бывают правыми и справедливыми.
Ты великодушно улыбнулся, подумав, что вот и он признал свое поражение, а он ведь пил не за тебя, Варужан Ширакян, а за писателей вообще.
Арам Терунян говорил отрывисто, взвешивая каждое слово и, вероятно, подбирая слова помягче. Он сказал, что ежедневно, видя людские заботы, людскую боль, они, возможно, и привыкают к этому, некоторые перестают даже удивляться, а писатель, случайно столкнувшись с чужой болью, кричит. «Мы и этот крик обязаны услышать, он выведет нас из повседневной притупленности чувств».
Терунян поднялся, сделал шаг к тебе, чокнулся своим бокалом о твой, с достоинством возвратился на место и выпил до дна.Потом Саакануш опять пела, старший сын Андраника Симоняна читал наизусть отрывок из твоего рассказа, все хлопали.
Тебе бы встать, рассказать о себе, о своих терзаниях, разочарова-. ниях, вспомнить Сюзи, но ты ничего этого не сделал. Только когда пили за судью—он сидел рядом,— ты легонько чокнулся с ним и сказал: «Вы обязаны быть добрее меня, потому что, когда я сужу своих героев, их дети не остаются сиротами».— «Не суди принципиально, а суди милосердно»,— произнес Арам Терунян на своем конце стола, и слова эти были адресованы, наверно, не только судье...
Холодный душ возвратил Варужана Ширакяна к его терзаниям и сомнениям, он принялся истово бичевать себя, только уже без свидетелей. А без свидетелей оно и проще, и безопаснее.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА: СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Однажды ночью я возвращался домой — находился недалеко от дома, метрах в пятистах. На бойком халебском проспекте увидел девятнадцать трупов — люди умерли от голода. Каждое утро государственные повозки ездили по городу, подбирали трупы.
Хоронили мертвых без всяких обрядов: кидали в яму друг на друга, как попало. Находились вконец отчаявшиеся люди, которые сами себя заживо хоронили — сами бросались в яму, и их засыпали землей. Военное начальство основало многочисленные мелкие производства. Здесь работали неимущие женщины и девушки. За двенадцатичасовую работу им давали кусок хлеба. Но из-за ужаса перед голодом и Тер-Зором они вынуждены были идти на эту работу. Однако и тут несчастные не находили покоя. Офицеры, пятидесятники да и просто солдаты то и дело появлялись в мастерских, отыскивая красивых женщин и девушек.
Имена Эюп-бея, Аптивлаат-бея — оба были чиновниками комиссии по переселенным лицам — наводили на людей ужас. Армянин, столкнувшийся с ними, считал свою смерть делом решенным.
Врач Алтунян-эфенди спас от верной гибели тяжело заболевшую дочь одного моего гостя, попавшего в беду, а именно харбердца Арпиаряна Пилоса-эфенди, и еще тридцать четыре ни в чем не повинные женщины, которые слишком долго находились в пустыне и были очень больны. Он достоин всяческой похвалы.
Таким же бриллиантом добродетели, как врач Алтунян-эфенди, была и его дочь Нора, великодушная и милосердная. Она до последнего защищала созданный ею сиротский приют. Ориорд Алтунян, предавшись всем сердцем этому делу, спасла около тысячи несчастных. Наступил, момент, когда правительство решило руками своих чиновников собрать десятикратный налог. По времени это совпало со школьными каникулами, потому решили, чтобы и чиновники из учебных заведений приняли участие в сборе этого налога.
В связи с этим и я был направлен в провинцию, находившуюся в одиннадцати часах езды от Халеба. Пребывая там, я сидел однажды в комнате каймакама, когда вошли два священника — армяне. Одежда на них была изорвана, а сами они были изнурены голодом, о чем красноречиво свидетельствовали их лица.
С мольбой в голосе они обратились к каймакаму:
— Мы высланы из родных мест. Уже год живем здесь. Поначалу нам на пропитание давали немного пшеницы. Теперь сняли с довольствия. Мы бедствуем. Просим вашего повеления, чтобы хоть самую малость зерна давали нам опять.
— Хорошо, не беспокойтесь, я прикажу,— пообещал каймакам. И двое несчастных со словами благодарности ушли. Каймакам им вслед процедил сквозь зубы:
- Вам зерна?! Свинца вам, свинца!
Всем сердцем проклял я этого палача: несчастные пришли к нему за милостью и милостыней, а он помышляет об убийстве их.
Возвратившись домой, я позвал Арменака, сына Пезирчяна, который ко мне очень привязался, и спросил:
— Живут тут двое священников?
— Да, живут.
— Ты их когда-либо видел?
— Видел.
— Что они едят, пьют, чем живы?
— Они в очень бедственном положении, не могут раздобыть себе куска хлеба.
— Почему же ты раньше не говорил мне о них?
— Вы и так стольким помогаете...
— Ты впервые обижаешь меня, Арменак. Больше так не делай. Пойди и разыщи их и проси прийти сюда.
Арменак, наделенный природной скромностью, покраснел, пошел и привел священников.
Я пригласил их сесть и попытался утешить:
— Сожалею, что раньше не видел вас и не знал о вас. Сегодня впервые увидел вас у каймакама. Больше ни по какому вопросу не обращайтесь к этому жестокому человеку — он угрожал вам вслед. Я готов по мере сил своих помочь вам.
Они остались довольны. Я помогал им до конца. Одним из священников был глава епархии Зейтуна Бардухимеос Тагчян-эфенди, другим — настоятель монастыря святого Карапета в Кесарии Смбат-эфенди. Эти несчастные питались горькими паданцами оливковых деревьев.
Однажды январским утром, когда воздух был морозный и резкий, я отправился домой к каймакаму. В маленькой комнате имелся и камин, и жестяная печка. Чуть-чуть выпили. Потом вышли из дому, чтобы направиться к нему на службу.
Выходя со двора, окаменели в полной растерянности: у стены съежились двадцать два малыша, младшему из которых было лет шесть, а старшему — едва десять.
Отрепья плохо прикрывали их измученные, истощенные тела, лица — как у покойников. Это были дети работниц Халеба. Когда матери и сестры отправлялись на работу, они оставались на улице, беззащитные и голодные. Полицейские собрали их, отвели в канцелярию каймакама. Там они рассказали, что питаются травой, а когда нет травы, то и землю едят.
Каймакаму я сказал:
— Вы ненавидите армян и, предположим, правы. Но скажите, какое преступление можно приписать этим крошкам? У нас с вами тоже есть дети, и как будет горько, если однажды и на них обрушатся подобные беды. Если вы верующий, ответьте: разве такое угодно Богу и не накажет ли он нас с вами? Кто может- нам засвидетельствовать, что завтра наши дети не окажутся еще в худшем положении? Кайма-кам-бей, отставим политику в сторону, обратимся к своей совести.
Если мы нынче будем сострадать этим невинным душам, завтра найдутся сострадающие и нашим детям. Вы ведь знаете, что по исламской религии эти младенцы — согласно возрасту своему — ни за что не в ответе, они невинны и потому, умерев, попадут сразу в рай. Так как же может человек судить этих невинных, которых сам Господь избавил от ответственности?
— Хорошо говорите, но что я могу сделать?
— Все они между жизнью и смертью, к смерти ближе. Возможно, несколько человек умрет этой же ночью, остальные завтра. С вас никто за них не спросит, если их вы отдадите мне.
— А что вы с ними будете делать?
— Буду стараться по возможности вернуть им жизнь и здоровье, а потом вознесу молитву к Богу: «Боже праведный, когда настанет день справедливости и возмездия, не оставляй меня среди преступников».
— Забирай и делай что хочешь.
Не теряя ни минуты, я выскочил, собрал детей, поблизости имелась полуразрушенная греческая церковь, в ней было одно подходящее помещение, туда я детей и отвел.
Тут же отправил на базар Арменака, велел купить тридцать циновок и несколько мер угля. Часть циновок расстелили на полу, частью завесили окна, чтоб не дуло. Бедняжки так намерзлись, что один семилетний мальчик, потянувшись к огню, обжег себе локоть — ожог прошел только через пятнадцать дней.
В Халебе было несколько беженок-армянок, я велел позвать их и попросил, чтобы они приглядели за детьми. Они с готовностью согласились.
Щедро заплатив городскому врачу, я попросил его, чтобы он лечил ребят по совести. И он таки их хорошо лечил. Одна девочка той же ночью'умерла, остальные— милостью Божьей поправились. Я временно распределил их между христианами, заранее попросив Смбата-эфенди записать их имена, место рождения, происхождение. Он взял в руки бумагу, и вдруг руки у него затряслись и из глаз хлынули слезы: среди несчастных ребятишек оказалась дочка его родного брата».
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
С двадцать первого этажа отеля «Хильтон» как на ладони был виден центр Эдинбурга.
Тигран Ваганян часто любовался городом сверху, часами мог просиживать у окна или на балконе. Если бы не мелькание разнообразных по размерам и окраске автомашин, если бы не свечение броских реклам, могло бы показаться, что ты переселился в восемнадцатый или даже в семнадцатый век: старинная крепость на возвышенности, островерхие крыши готических храмов, дворцы с колоннами, особняки — все это отрывает от безумного двадцатого столетия, от уныния небоскребов из бетона и стекла. Но сегодня Тигран Ваганян очень устал (его лекции в университете длились около шести часов),
сбросив с себя пальто, шляпу, положил на стол папку, полученную внизу корреспонденцию и рухнул в кресло. Хотелось кофе, взглянул на телефон — ничего не стоит заказать, через минуту-другую принесут, однако не сделал никакого движения. В холодильнике все, естественно, холодное: виски, джин, пиво, разные соки.
Рядом стоял телевизор. Нажал на кнопку — дама в очках с улыбающимся, почти счастливым лицом сообщала, какие страшные морозы ожидаются на днях в Англии, Шотландии и в других странах Европы. Вчера жена, позвонившая из Лондона, Дженни, сказала, что там ужасная погода — дождь со снегом, пронизывающий до костей ветер, а небо... «Будто город накрыли черной крышкой туч. А солнце под домашним арестом. Оно, конечно, есть, но на белый свет показаться не может».
А в Эдинбурге солнце нет-нет да показывается. Все-таки заставил себя встать — надо хоть газеты пробежать глазами. Свежий номер «Эдинбург пост», парочка архитекторных журналов, которые он выписывает, открытка. От дочки, Люси. Да, Дженни ведь сказала, что она с приятелями отправилась в горы покататься на лыжах... Он уже соскучился по дому, по своим дочкам. Вчера Дженни произнесла как-то озабоченно: «Ты не удивляешься, Тиг, что Маргрет встречается уже месяц с одним — представляешь, с одним! — парнем? Не было бы серьезных последствий. А то мы с тобой уже, может быть, бабушка и дедушка, только не знаем этого... Парень учится в Кембридже. Отец его — владелец большого магазина неподалеку от Гайд-парка...»
Тигран Ваганян читал лекции по архитектуре Востока, студентов это интересовало — византийская, китайская, арабская, персидская архитектура привлекала их куда больше, чем бетон, стекло и прямые линии, от этого они уже устали. Ему задавали много вопросов, одна девушка стала расспрашивать его о средневековой армянской архитектуре, и он понял, что не так уж она несведуща в этом. Тигран Ваганян ограничился лаконичным ответом — сам знал лишь то, что вычитал в изданиях Миланского университета. Девушка была явно не удовлетворена. Наверно, нужно будет заказать и другие книги: фамилия и имя — Тигран Ваганян — обязывают знать армянскую архитектуру лучше. Может быть, написать в Армению? Да, но там издаются книги на армянском, в крайнем случае на русском языке.
С экрана телевизора улыбалась все та же очкастая дама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60