Потому что, конечно, это больше не был ее дом. И когда я посмотрел на вульгарное новое кольцо на месте ее бывшего обручального, то вдруг понял, что упустил из виду самую большую перемену, произошедшую в нашей жизни за эти месяцы.
Пэт теперь жил со мной, а Джина была в этом доме только гостьей.
* * *
К родителям приехал дядя Джек.
В отличие от соседки, тетушки Этель, дядя Джек действительно приходился мне дядей – это был брат моего отца, проворный, жилистый человек, он закуривал сигареты, прикрывая их ладонью, как будто защищая от шквального ветра, даже когда сидел в гостиной и макал имбирный бисквит в чай.
Дядя Джек всегда носил костюм и галстук, а у дома постоянно был припаркован сверкающий служебный пикап. На пассажирском сиденье этого «скорпио» или «бимера» пятой серии или огромного «мерса» неизменно лежала его шоферская фуражка.
Дядя Джек работал шофером и развозил бизнесменов из их домов и офисов по лондонским аэропортам. Похоже было, что он тратил больше времени на ожидание, чем на вождение, и я всегда представлял себе, как он сшивается возле выхода для прибывших пассажиров в Гэтвике или Хитроу, зажав сигарету в ладони и читая в газете сводки последних скачек.
Дядя Джек был игроком, как и вся моя родня со стороны отца, и когда он улыбался мне, пока я подходил к дому, мне показалось, что мои воспоминания о нем связаны с того или иного рода ставками.
Накануне Рождества у нас дома каждый раз устраивались карточные игры. Я помню поездки на собачьи бега в Саутэнд и Ромфорд, где мы с двоюродными братьями собирали длинные розовые бланки тотализатора, выброшенные неудачливыми игроками. Я помню, как еще раньше, когда моя бабушка была жива, букмекер приезжал к ней в дом в Ист-Энде, чтобы забрать ежедневную крохотную ставку на лошадей. Интересно, когда это букмекеры перестали ездить к старушкам на дом?
Был еще один брат, самый младший, Билл. Он переехал жить в Австралию в конце семидесятых, но у меня в памяти трое братьев Сильвер по-прежнему были вместе. Они пили виски на Рождество и темный эль на свадьбах, танцевали старинные танцы со своими женами, в которых влюбились еще подростками, до утра играли во что-то вроде покера с девятью картами под раздающуюся из проигрывателя песню Тони Беннета «Незнакомые в раю».
Это была семья моего отца – семья рассудительных, упрямых лондонцев, сентиментально относившихся к детям и пригородным садикам, мужчин, на старых фотографиях неизменно запечатленных в военной форме, игроков и любителей выпить, хотя ни то, ни другое никогда не выходило из рамок, мужчин, любивших свои семьи и воспринимавших работу как ежедневную повинность, которую нужно выполнять, чтобы содержать семью, мужчин, гордившихся тем, что они знают, как устроен мир… Я сразу понял, что дядя Джек приехал не без причины.
– Видел тебя по ящику вчера, – сказал дядя Джек, – на этой церемонии награждения. Сидел за столиком в смокинге. Он смотрится молодцом, этот малый, Эймон Фиш.
– Он славный парень, – сказал я. – Как у тебя дела, дядя Джек?
– Все в порядке, – ответил он. – Жаловаться не приходится. – Он взял меня за руку и притянул поближе к себе. – А вот что творится с твоим отцом? Я видел, как он задыхается, стоит ему встать со стула. Но он заявляет, что был у врача, и там ему сказали, что все в норме.
– У него все в норме?
– Во всяком случае, так он сам утверждает.
Папа в садике за домом гонял мяч вместе с мамой и Пэтом. Они-то были одеты в теплые пальто и шарфы, а на отце была футболка. Казалось, он решил лишний раз продемонстрировать свою гордость: плотное, мускулистое тело с размытыми татуировками и бледными шрамами. Когда он заправлял футболку в штаны, у меня перед глазами мелькнул большой шрам у него на боку в форме звезды, и я понял, что он по-прежнему потрясает меня.
– Папа! Ты был у врача?
– Совершенно верно, – ответил он. – Все в полном порядке.
– Правда? А как насчет дыхания?
– Ему надо бросать курить, – сказала мама, и было заметно, насколько легче ей стало из-за того, что старика, по всей видимости, отпустили, похлопав по плечу.
– Поздновато уже об этом думать, – усмехнулся папа, наслаждаясь своим противостоянием современному обезжиренному миру, сосущему мюсли. – Бобби Чарлтон! – крикнул он, запулив мяч в по-зимнему голые кусты роз. Пэт побежал за мячом.
– И доктор сказал, что, если ты бросишь курить, все пройдет? – спросил я.
Отец обнял Пэта.
– Я еще лет двадцать продержусь, – заявил он с вызовом. – Вот что я тебе скажу: я намерен дожить до того дня, когда этот парень женится.
Пэт глянул на дедушку, как будто тот сошел с ума.
– Я никогда не женюсь!
* * *
Я забыл рассказать Джине, что Пэт научился ездить на двухколесном велосипеде.
Я забыл сказать ей, что из робкого маленького четырехлетки, катавшегося вокруг бассейна с помощью колесиков-стабилизаторов, он превратился в уверенного в себе пятилетнего парнишку, который со свистом носится по парку, высокомерно пренебрегая собственной безопасностью.
– Так что едва Джина увидела, как Пэт жмет на педали и мчится в ту сторону, где она его ждала у качелей и каруселей, она захлопала в ладоши и громко засмеялась от восторга и удивления.
– Ты такой большой! – закричала она, и ее голос сорвался, когда она протянула к нему руки.
Перед тем как он бросился прочь от меня, я успел взглянуть на его лицо. Он улыбался, но это была не та гладкая улыбка, к которой я привык, это была не улыбка Дэвида Нивена, полная поверхностного шарма, улыбка, которую он приберегал для чужих людей и для того, чтобы уверить меня, что все в порядке.
Пэт увидел Джину и улыбнулся ей по-настоящему.
И вот он уже в объятиях матери, капюшон куртки свалился с головы, когда она сняла его с велосипеда, а она плачет и заливает слезами его голову, и видно, что волосы у них абсолютно одинакового, сияющего солнечного цвета.
– Я завезу его домой через пару часов.
Джина позвала, и Пэт поехал за ней. Ее рука лежала у него на плече, и он кивал в ответ на то, что она ему говорила.
– Осторожно с велосипедом, Пэт! – крикнул я. – Не надо ездить слишком быстро, ладно?
Но они меня уже не слышали.
30
Отец обманул нас.
Он, конечно, был у врача. Но вряд ли врач сказал ему: «Надевайте рубашку, все в полном порядке, у вас замечательное здоровье для вашего возраста, однако – (дружелюбно похлопав по плечу и подмигнув) – надо бы поменьше курить самокрутки».
Возможно, доктор сказал ему, что неизвестно, как долго он еще проживет. Он мог сказать ему, что эта болезнь иногда тянется годами. Но весьма маловероятно, что врач поглядел в хрустальный шар и сказал моему отцу, что он доживет до свадьбы своего внука.
То, что росло внутри у моего папы, зашло слишком далеко.
* * *
Мама впервые в жизни позвонила мне на работу.
Она успела только сообщить мне, что он находится в реанимации, и ее голос сорвался.
Он убирал из сада мебель, которая всегда стояла там до середины зимы, ставил синие брезентовые шезлонги и полосатый пляжный зонтик в гараж до следующей весны, как делал каждый год, и вдруг перестал дышать, совсем перестал дышать, и это было ужасно, совершенно ужасно, сказала она. Она вызвала «скорую», но думала, что они не успеют. Не успеют его спасти.
– А что у него за болезнь? – спросил я, все еще не понимая, все еще не в силах осознать, что мир может существовать без моего отца.
– Легкие, – сказала мама тяжелым, потрясенным шепотом. – Опухоль.
Опухоль в легких. Она не могла произнести это слово, она не могла назвать эту болезнь, отнимавшую воздух, которым он дышал, и ужасное слово застряло в телефонных проводах, как будто болезнь еще могла уйти, если ее не называть.
* * *
Большое, современное здание больницы располагалось в центре сельскохозяйственного района.
Вот что было замечательно в тех местах, где я вырос, на окраине. Совсем недолго проедешь на машине и попадаешь из мухами засиженных бетонных джунглей в холмистые поля. Именно из-за этих полей мой отец и привез сюда свою семью целую жизнь тому назад.
Когда я приехал, мама сидела в комнате ожидания. Она обняла меня и с оптимизмом отчаяния сказала: доктор уверил ее, что отцу еще многим можно помочь.
Она пошла за ним, чтобы он повторил для меня эту замечательную новость, и, вернувшись, поставила его передо мной. Доктор, юный индус, был слишком молод, чтобы смущаться от безграничной веры моей матери в его могущество.
– Это мой сын, доктор, – пояснила она. – Пожалуйста, скажите ему, что для моего мужа еще многое можно сделать. Пожалуйста!
– Я говорил вашей матери, что обезболивание на сегодняшний день очень продвинулось, – сказал доктор.
– Обезболивание? – переспросил я.
– Мы можем многое сделать, чтобы вашему отцу легче дышалось и лучше спалось. Мы облегчим боль, которую ему приходится переносить.
Врач рассказал мне о кислородной маске, которую уже надели на моего отца. Более уклончиво он упомянул о преимуществах спокойного сна и использования эффективного обезболивающего.
– Вы имеете в виду снотворные и морфий? – спросил я.
– Совершенно верно.
Можно было сделать многое, но все это были лишь способы облегчить страдания моего отца. Все это были лишь способы смягчить симптомы того, что росло внутри его. Помочь ему по-настоящему было нельзя.
Можно было вдохнуть больше воздуха в его уже бесполезные легкие, можно было ненадолго привести его изможденное тело в бессознательное состояние, можно было накачать его опиатами, чтобы затуманить мозг и снизить чувствительность к невыносимой боли.
Можно было сделать многое.
Но на самом деле нельзя было сделать ничего.
Мой отец умирал.
* * *
Мы сидели около него и смотрели, как он спит. Он лежал на высоких подушках, к носу и рту была прилеплена пластырем прозрачная кислородная маска, на лице – суточная щетина, а он так любил, когда лицо гладко выбрито.
Сбоку от него находилась металлическая коробочка с кнопкой срочного вызова, а под ним – полиэтиленовая подстилка. Эти две детали больно царапнули мое сердце, и мне хотелось заплакать. Отец уже казался беспомощным, как новорожденный младенец.
В его палате лежали еще семеро мужчин – по большей части старых, но двое были даже моложе меня – с тем же самым заболеванием, что и у отца.
Вероятно, оно было локализовано в других частях тела и находилось на разных стадиях, и кто-то из них еще мог вернуться домой, а кто-то уже нет. Но у всех было одно и то же заболевание, название которого мы по-прежнему не могли произнести, – ни мама, ни я.
– Он знал, правда? – спросил я. – Он знал уже давно, я ручаюсь.
– Должно быть, он знал с самого начала, – ответила мама. – Когда он впервые начал задыхаться, я его заставила сходить в поликлинику. Он сдал анализы и сказал мне, что все в порядке.
– Почему же вы мне ничего не сказали? – я опешил оттого, что мои родители держали что-то от меня в секрете. – А я и не знал, что он сдавал анализы.
– Мы тебе не сказали, потому что думали, что нет смысла тебя беспокоить. Тебе и с Пэтом проблем хватало. И потом, он хорошо себя чувствовал. Во всяком случае, так он говорил сам.
– Но он плохо себя чувствовал! – возразил я с горечью, как хнычущий малыш: «Это нечестно, это нечестно!» – Он уже давно плохо себя чувствовал.
– Должно быть, он знал с самого начала. – повторила мама, не сводя глаз с его лица. – Я разговаривала с одной из сестер, и она сказала, что у них сеть такое понятие – «постепенное оповещение»: они не сообщают плохие новости сразу, если ты не настаиваешь на том, чтобы знать всю правду.
– А он наверняка хотел знать, – сказал я с полной уверенностью. – Он наверняка заставил их сказать.
– Да. Он наверняка заставил их сказать.
– Тогда почему же он так долго держал это в секрете? – спросил я, уже зная ответ. – Он должен был понимать, что в конце концов мы об этом узнаем.
– Он оберегал нас, – ответила мама.
Она взяла его руки в свои и поднесла их к щекам, и я отвернулся, боясь, что окончательно сломаюсь при виде того, как сильно она до сих пор его любит.
– Оберегал нас, – повторила она.
Это правда. Он укрывал нас от худшего, что готовил нам этот мир, он защищал свою семью от того несчастья, которое ждало впереди. Он оберегал нас.
Он делал так всегда.
* * *
– Мне очень жаль, что с твоим отцом это случилось, – вздохнула Джина. – Правда! Он всегда относился ко мне с такой добротой…
– Он был от тебя без ума, – подтвердил я. И едва не добавил: «Когда мы расстались, это разбило его сердце», – но вовремя остановился.
– Я бы хотела навестить его в больнице. Если ты не возражаешь. И твоя мама тоже.
– Конечно, – ответил я, не зная, как дать ей понять, что ему не нравится, когда к нему приходят, что ему трудно справляться с собственной болью, не говоря уже о том, чтобы быть свидетелем чужой. Но я не мог сказать об этом Джине, иначе она решила бы, что ею пренебрегают.
– Пэт с ним увидится?
Я глубоко вдохнул.
– Пэт хочет к нему прийти. Но папа сейчас слишком плох. Если будет какое-нибудь улучшение, тогда, может быть. Но именно сейчас это слишком сильно расстроит их обоих.
– Что ты ему сказал?
– Дедушка болен. Очень болен. Как объяснить пятилетнему ребенку, что дедушка, который считает его центром вселенной, умирает? Как это сделать? Я не знаю.
– Нам нужно поговорить о Пэте, – сказала Джина. – Я понимаю, что сейчас не лучший момент, и мне искренне жаль, что с твоим отцом случилось такое. Но ты должен знать, что я хочу забрать Пэта, и как можно скорее.
– Ты хочешь забрать Пэта?!
– Да. Только не нужно повторять то, о чем мы уже спорили, ладно? Я не увожу его из страны. Я снова живу в Лондоне. Мы с Ричардом присматриваем квартиру в этом районе. Пэту даже не придется переходить в другую школу.
– А как поживает старина Ричард, черт бы его побрал?
– Нормально.
– По-прежнему не спит со своей женой?
– Более того. Он уже окончательно разведен. Его жена вернулась в Штаты. Я понимаю, может показаться, что мы чересчур спешим, но мы решили пожениться.
– Когда?
– Как только получим развод.
Я засмеялся:
– Вы поженитесь, как только получите развод? Нот оно – величие любви!
Мы с Джиной еще даже не начинали разговора о разводе. Мы подробно обсудили наш разрыв, но об официальной части и не заикались.
– Гарри, прошу тебя, – сказала она, и в ее голосе послышались ледяные нотки, – не становись жестоким.
Я многозначительно покачал головой:
– Ты думаешь, что можешь просто вернуться в пашу жизнь и начать все с того же момента, на котором бросила? Ты думаешь, что можешь забрать Пэта обратно просто потому, что азиатское экономическое чудо оказалось не таким уж чудесным и перспективным?
– У нас был уговор, – напомнила она, разозлившись. – Ты всегда знал, что Пэт будет жить со мной. Останься я в Токио или вернись сюда, я в любом случае намеревалась взять его к себе. С какой стати ты решил, что у тебя есть право оставить его у себя?
Потому что он счастлив со мной. И потому, что я могу вырастить его. Я могу. Поначалу было непросто, но я научился, понятно? И теперь все замечательно. И он счастлив там, где он сейчас живет. Ему не нужно привыкать к какому-то мужику, какому-то гребаному мужику, которого ты подцепила в дешевом ресторане.
Ее рот перекосило от злости, такой я ее еще не видел.
– Я люблю Ричарда, – сказала она. – И я хочу, чтобы Пэт рос со мной.
– Они не принадлежат нам. Наши дети не принадлежат нам, Джина.
– Ты прав, наши дети нам не принадлежат. Но мой адвокат докажет, что, при прочих равных, ребенок должен остаться с матерью.
Я встал и швырнул на стол несколько монет.
– А мой адвокат докажет, что вы с Ричардом можете убираться к чертовой матери, – разгорячился я. – И мой адвокат – как только у меня появится адвокат – также докажет, что ребенок должен остаться с тем из родителей, кто лучше сможет его вырастить. То есть со мной.
– Я не хочу ненавидеть тебя, Гарри. Не заставляй меня ненавидеть тебя.
– Я и не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Но как же ты не понимаешь, что произошло? Я научился быть настоящим отцом. Ты не можешь просто так явиться и отобрать у меня это.
– Невероятно! – возмутилась она. – Ты сидишь с ним всего пару месяцев и думаешь, что можешь занять мое место?
– Четыре месяца, – поправил я. – И я не стараюсь занять твое место. Я нашел свое собственное место.
* * *
Сид взглянула на меня и сразу же предложила поехать в город поужинать. Я не был голоден, но слишком устал, чтобы спорить. К тому же мне нужно было кое о чем ее спросить.
Я поцеловал Пэта и оставил их с Пегги смотреть «Покахонтас». Бианка мрачно слонялась по кухне, беспрестанно жуя «Джуси Фрут», поскольку ей не разрешалось курить в квартире.
– На моей машине или на твоей? – спросила Сид.
– На моей, – ответил я, и она повезла меня в маленький индийский ресторан между Аппер-стрит и Ливерпул-роуд. Скотч, склеивавший изрезанную крышу «Эм-Джи-Эф», высох, растрескался и начал рваться, поэтому крыша хлопала, как паруса корабля при смене ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Пэт теперь жил со мной, а Джина была в этом доме только гостьей.
* * *
К родителям приехал дядя Джек.
В отличие от соседки, тетушки Этель, дядя Джек действительно приходился мне дядей – это был брат моего отца, проворный, жилистый человек, он закуривал сигареты, прикрывая их ладонью, как будто защищая от шквального ветра, даже когда сидел в гостиной и макал имбирный бисквит в чай.
Дядя Джек всегда носил костюм и галстук, а у дома постоянно был припаркован сверкающий служебный пикап. На пассажирском сиденье этого «скорпио» или «бимера» пятой серии или огромного «мерса» неизменно лежала его шоферская фуражка.
Дядя Джек работал шофером и развозил бизнесменов из их домов и офисов по лондонским аэропортам. Похоже было, что он тратил больше времени на ожидание, чем на вождение, и я всегда представлял себе, как он сшивается возле выхода для прибывших пассажиров в Гэтвике или Хитроу, зажав сигарету в ладони и читая в газете сводки последних скачек.
Дядя Джек был игроком, как и вся моя родня со стороны отца, и когда он улыбался мне, пока я подходил к дому, мне показалось, что мои воспоминания о нем связаны с того или иного рода ставками.
Накануне Рождества у нас дома каждый раз устраивались карточные игры. Я помню поездки на собачьи бега в Саутэнд и Ромфорд, где мы с двоюродными братьями собирали длинные розовые бланки тотализатора, выброшенные неудачливыми игроками. Я помню, как еще раньше, когда моя бабушка была жива, букмекер приезжал к ней в дом в Ист-Энде, чтобы забрать ежедневную крохотную ставку на лошадей. Интересно, когда это букмекеры перестали ездить к старушкам на дом?
Был еще один брат, самый младший, Билл. Он переехал жить в Австралию в конце семидесятых, но у меня в памяти трое братьев Сильвер по-прежнему были вместе. Они пили виски на Рождество и темный эль на свадьбах, танцевали старинные танцы со своими женами, в которых влюбились еще подростками, до утра играли во что-то вроде покера с девятью картами под раздающуюся из проигрывателя песню Тони Беннета «Незнакомые в раю».
Это была семья моего отца – семья рассудительных, упрямых лондонцев, сентиментально относившихся к детям и пригородным садикам, мужчин, на старых фотографиях неизменно запечатленных в военной форме, игроков и любителей выпить, хотя ни то, ни другое никогда не выходило из рамок, мужчин, любивших свои семьи и воспринимавших работу как ежедневную повинность, которую нужно выполнять, чтобы содержать семью, мужчин, гордившихся тем, что они знают, как устроен мир… Я сразу понял, что дядя Джек приехал не без причины.
– Видел тебя по ящику вчера, – сказал дядя Джек, – на этой церемонии награждения. Сидел за столиком в смокинге. Он смотрится молодцом, этот малый, Эймон Фиш.
– Он славный парень, – сказал я. – Как у тебя дела, дядя Джек?
– Все в порядке, – ответил он. – Жаловаться не приходится. – Он взял меня за руку и притянул поближе к себе. – А вот что творится с твоим отцом? Я видел, как он задыхается, стоит ему встать со стула. Но он заявляет, что был у врача, и там ему сказали, что все в норме.
– У него все в норме?
– Во всяком случае, так он сам утверждает.
Папа в садике за домом гонял мяч вместе с мамой и Пэтом. Они-то были одеты в теплые пальто и шарфы, а на отце была футболка. Казалось, он решил лишний раз продемонстрировать свою гордость: плотное, мускулистое тело с размытыми татуировками и бледными шрамами. Когда он заправлял футболку в штаны, у меня перед глазами мелькнул большой шрам у него на боку в форме звезды, и я понял, что он по-прежнему потрясает меня.
– Папа! Ты был у врача?
– Совершенно верно, – ответил он. – Все в полном порядке.
– Правда? А как насчет дыхания?
– Ему надо бросать курить, – сказала мама, и было заметно, насколько легче ей стало из-за того, что старика, по всей видимости, отпустили, похлопав по плечу.
– Поздновато уже об этом думать, – усмехнулся папа, наслаждаясь своим противостоянием современному обезжиренному миру, сосущему мюсли. – Бобби Чарлтон! – крикнул он, запулив мяч в по-зимнему голые кусты роз. Пэт побежал за мячом.
– И доктор сказал, что, если ты бросишь курить, все пройдет? – спросил я.
Отец обнял Пэта.
– Я еще лет двадцать продержусь, – заявил он с вызовом. – Вот что я тебе скажу: я намерен дожить до того дня, когда этот парень женится.
Пэт глянул на дедушку, как будто тот сошел с ума.
– Я никогда не женюсь!
* * *
Я забыл рассказать Джине, что Пэт научился ездить на двухколесном велосипеде.
Я забыл сказать ей, что из робкого маленького четырехлетки, катавшегося вокруг бассейна с помощью колесиков-стабилизаторов, он превратился в уверенного в себе пятилетнего парнишку, который со свистом носится по парку, высокомерно пренебрегая собственной безопасностью.
– Так что едва Джина увидела, как Пэт жмет на педали и мчится в ту сторону, где она его ждала у качелей и каруселей, она захлопала в ладоши и громко засмеялась от восторга и удивления.
– Ты такой большой! – закричала она, и ее голос сорвался, когда она протянула к нему руки.
Перед тем как он бросился прочь от меня, я успел взглянуть на его лицо. Он улыбался, но это была не та гладкая улыбка, к которой я привык, это была не улыбка Дэвида Нивена, полная поверхностного шарма, улыбка, которую он приберегал для чужих людей и для того, чтобы уверить меня, что все в порядке.
Пэт увидел Джину и улыбнулся ей по-настоящему.
И вот он уже в объятиях матери, капюшон куртки свалился с головы, когда она сняла его с велосипеда, а она плачет и заливает слезами его голову, и видно, что волосы у них абсолютно одинакового, сияющего солнечного цвета.
– Я завезу его домой через пару часов.
Джина позвала, и Пэт поехал за ней. Ее рука лежала у него на плече, и он кивал в ответ на то, что она ему говорила.
– Осторожно с велосипедом, Пэт! – крикнул я. – Не надо ездить слишком быстро, ладно?
Но они меня уже не слышали.
30
Отец обманул нас.
Он, конечно, был у врача. Но вряд ли врач сказал ему: «Надевайте рубашку, все в полном порядке, у вас замечательное здоровье для вашего возраста, однако – (дружелюбно похлопав по плечу и подмигнув) – надо бы поменьше курить самокрутки».
Возможно, доктор сказал ему, что неизвестно, как долго он еще проживет. Он мог сказать ему, что эта болезнь иногда тянется годами. Но весьма маловероятно, что врач поглядел в хрустальный шар и сказал моему отцу, что он доживет до свадьбы своего внука.
То, что росло внутри у моего папы, зашло слишком далеко.
* * *
Мама впервые в жизни позвонила мне на работу.
Она успела только сообщить мне, что он находится в реанимации, и ее голос сорвался.
Он убирал из сада мебель, которая всегда стояла там до середины зимы, ставил синие брезентовые шезлонги и полосатый пляжный зонтик в гараж до следующей весны, как делал каждый год, и вдруг перестал дышать, совсем перестал дышать, и это было ужасно, совершенно ужасно, сказала она. Она вызвала «скорую», но думала, что они не успеют. Не успеют его спасти.
– А что у него за болезнь? – спросил я, все еще не понимая, все еще не в силах осознать, что мир может существовать без моего отца.
– Легкие, – сказала мама тяжелым, потрясенным шепотом. – Опухоль.
Опухоль в легких. Она не могла произнести это слово, она не могла назвать эту болезнь, отнимавшую воздух, которым он дышал, и ужасное слово застряло в телефонных проводах, как будто болезнь еще могла уйти, если ее не называть.
* * *
Большое, современное здание больницы располагалось в центре сельскохозяйственного района.
Вот что было замечательно в тех местах, где я вырос, на окраине. Совсем недолго проедешь на машине и попадаешь из мухами засиженных бетонных джунглей в холмистые поля. Именно из-за этих полей мой отец и привез сюда свою семью целую жизнь тому назад.
Когда я приехал, мама сидела в комнате ожидания. Она обняла меня и с оптимизмом отчаяния сказала: доктор уверил ее, что отцу еще многим можно помочь.
Она пошла за ним, чтобы он повторил для меня эту замечательную новость, и, вернувшись, поставила его передо мной. Доктор, юный индус, был слишком молод, чтобы смущаться от безграничной веры моей матери в его могущество.
– Это мой сын, доктор, – пояснила она. – Пожалуйста, скажите ему, что для моего мужа еще многое можно сделать. Пожалуйста!
– Я говорил вашей матери, что обезболивание на сегодняшний день очень продвинулось, – сказал доктор.
– Обезболивание? – переспросил я.
– Мы можем многое сделать, чтобы вашему отцу легче дышалось и лучше спалось. Мы облегчим боль, которую ему приходится переносить.
Врач рассказал мне о кислородной маске, которую уже надели на моего отца. Более уклончиво он упомянул о преимуществах спокойного сна и использования эффективного обезболивающего.
– Вы имеете в виду снотворные и морфий? – спросил я.
– Совершенно верно.
Можно было сделать многое, но все это были лишь способы облегчить страдания моего отца. Все это были лишь способы смягчить симптомы того, что росло внутри его. Помочь ему по-настоящему было нельзя.
Можно было вдохнуть больше воздуха в его уже бесполезные легкие, можно было ненадолго привести его изможденное тело в бессознательное состояние, можно было накачать его опиатами, чтобы затуманить мозг и снизить чувствительность к невыносимой боли.
Можно было сделать многое.
Но на самом деле нельзя было сделать ничего.
Мой отец умирал.
* * *
Мы сидели около него и смотрели, как он спит. Он лежал на высоких подушках, к носу и рту была прилеплена пластырем прозрачная кислородная маска, на лице – суточная щетина, а он так любил, когда лицо гладко выбрито.
Сбоку от него находилась металлическая коробочка с кнопкой срочного вызова, а под ним – полиэтиленовая подстилка. Эти две детали больно царапнули мое сердце, и мне хотелось заплакать. Отец уже казался беспомощным, как новорожденный младенец.
В его палате лежали еще семеро мужчин – по большей части старых, но двое были даже моложе меня – с тем же самым заболеванием, что и у отца.
Вероятно, оно было локализовано в других частях тела и находилось на разных стадиях, и кто-то из них еще мог вернуться домой, а кто-то уже нет. Но у всех было одно и то же заболевание, название которого мы по-прежнему не могли произнести, – ни мама, ни я.
– Он знал, правда? – спросил я. – Он знал уже давно, я ручаюсь.
– Должно быть, он знал с самого начала, – ответила мама. – Когда он впервые начал задыхаться, я его заставила сходить в поликлинику. Он сдал анализы и сказал мне, что все в порядке.
– Почему же вы мне ничего не сказали? – я опешил оттого, что мои родители держали что-то от меня в секрете. – А я и не знал, что он сдавал анализы.
– Мы тебе не сказали, потому что думали, что нет смысла тебя беспокоить. Тебе и с Пэтом проблем хватало. И потом, он хорошо себя чувствовал. Во всяком случае, так он говорил сам.
– Но он плохо себя чувствовал! – возразил я с горечью, как хнычущий малыш: «Это нечестно, это нечестно!» – Он уже давно плохо себя чувствовал.
– Должно быть, он знал с самого начала. – повторила мама, не сводя глаз с его лица. – Я разговаривала с одной из сестер, и она сказала, что у них сеть такое понятие – «постепенное оповещение»: они не сообщают плохие новости сразу, если ты не настаиваешь на том, чтобы знать всю правду.
– А он наверняка хотел знать, – сказал я с полной уверенностью. – Он наверняка заставил их сказать.
– Да. Он наверняка заставил их сказать.
– Тогда почему же он так долго держал это в секрете? – спросил я, уже зная ответ. – Он должен был понимать, что в конце концов мы об этом узнаем.
– Он оберегал нас, – ответила мама.
Она взяла его руки в свои и поднесла их к щекам, и я отвернулся, боясь, что окончательно сломаюсь при виде того, как сильно она до сих пор его любит.
– Оберегал нас, – повторила она.
Это правда. Он укрывал нас от худшего, что готовил нам этот мир, он защищал свою семью от того несчастья, которое ждало впереди. Он оберегал нас.
Он делал так всегда.
* * *
– Мне очень жаль, что с твоим отцом это случилось, – вздохнула Джина. – Правда! Он всегда относился ко мне с такой добротой…
– Он был от тебя без ума, – подтвердил я. И едва не добавил: «Когда мы расстались, это разбило его сердце», – но вовремя остановился.
– Я бы хотела навестить его в больнице. Если ты не возражаешь. И твоя мама тоже.
– Конечно, – ответил я, не зная, как дать ей понять, что ему не нравится, когда к нему приходят, что ему трудно справляться с собственной болью, не говоря уже о том, чтобы быть свидетелем чужой. Но я не мог сказать об этом Джине, иначе она решила бы, что ею пренебрегают.
– Пэт с ним увидится?
Я глубоко вдохнул.
– Пэт хочет к нему прийти. Но папа сейчас слишком плох. Если будет какое-нибудь улучшение, тогда, может быть. Но именно сейчас это слишком сильно расстроит их обоих.
– Что ты ему сказал?
– Дедушка болен. Очень болен. Как объяснить пятилетнему ребенку, что дедушка, который считает его центром вселенной, умирает? Как это сделать? Я не знаю.
– Нам нужно поговорить о Пэте, – сказала Джина. – Я понимаю, что сейчас не лучший момент, и мне искренне жаль, что с твоим отцом случилось такое. Но ты должен знать, что я хочу забрать Пэта, и как можно скорее.
– Ты хочешь забрать Пэта?!
– Да. Только не нужно повторять то, о чем мы уже спорили, ладно? Я не увожу его из страны. Я снова живу в Лондоне. Мы с Ричардом присматриваем квартиру в этом районе. Пэту даже не придется переходить в другую школу.
– А как поживает старина Ричард, черт бы его побрал?
– Нормально.
– По-прежнему не спит со своей женой?
– Более того. Он уже окончательно разведен. Его жена вернулась в Штаты. Я понимаю, может показаться, что мы чересчур спешим, но мы решили пожениться.
– Когда?
– Как только получим развод.
Я засмеялся:
– Вы поженитесь, как только получите развод? Нот оно – величие любви!
Мы с Джиной еще даже не начинали разговора о разводе. Мы подробно обсудили наш разрыв, но об официальной части и не заикались.
– Гарри, прошу тебя, – сказала она, и в ее голосе послышались ледяные нотки, – не становись жестоким.
Я многозначительно покачал головой:
– Ты думаешь, что можешь просто вернуться в пашу жизнь и начать все с того же момента, на котором бросила? Ты думаешь, что можешь забрать Пэта обратно просто потому, что азиатское экономическое чудо оказалось не таким уж чудесным и перспективным?
– У нас был уговор, – напомнила она, разозлившись. – Ты всегда знал, что Пэт будет жить со мной. Останься я в Токио или вернись сюда, я в любом случае намеревалась взять его к себе. С какой стати ты решил, что у тебя есть право оставить его у себя?
Потому что он счастлив со мной. И потому, что я могу вырастить его. Я могу. Поначалу было непросто, но я научился, понятно? И теперь все замечательно. И он счастлив там, где он сейчас живет. Ему не нужно привыкать к какому-то мужику, какому-то гребаному мужику, которого ты подцепила в дешевом ресторане.
Ее рот перекосило от злости, такой я ее еще не видел.
– Я люблю Ричарда, – сказала она. – И я хочу, чтобы Пэт рос со мной.
– Они не принадлежат нам. Наши дети не принадлежат нам, Джина.
– Ты прав, наши дети нам не принадлежат. Но мой адвокат докажет, что, при прочих равных, ребенок должен остаться с матерью.
Я встал и швырнул на стол несколько монет.
– А мой адвокат докажет, что вы с Ричардом можете убираться к чертовой матери, – разгорячился я. – И мой адвокат – как только у меня появится адвокат – также докажет, что ребенок должен остаться с тем из родителей, кто лучше сможет его вырастить. То есть со мной.
– Я не хочу ненавидеть тебя, Гарри. Не заставляй меня ненавидеть тебя.
– Я и не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Но как же ты не понимаешь, что произошло? Я научился быть настоящим отцом. Ты не можешь просто так явиться и отобрать у меня это.
– Невероятно! – возмутилась она. – Ты сидишь с ним всего пару месяцев и думаешь, что можешь занять мое место?
– Четыре месяца, – поправил я. – И я не стараюсь занять твое место. Я нашел свое собственное место.
* * *
Сид взглянула на меня и сразу же предложила поехать в город поужинать. Я не был голоден, но слишком устал, чтобы спорить. К тому же мне нужно было кое о чем ее спросить.
Я поцеловал Пэта и оставил их с Пегги смотреть «Покахонтас». Бианка мрачно слонялась по кухне, беспрестанно жуя «Джуси Фрут», поскольку ей не разрешалось курить в квартире.
– На моей машине или на твоей? – спросила Сид.
– На моей, – ответил я, и она повезла меня в маленький индийский ресторан между Аппер-стрит и Ливерпул-роуд. Скотч, склеивавший изрезанную крышу «Эм-Джи-Эф», высох, растрескался и начал рваться, поэтому крыша хлопала, как паруса корабля при смене ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32