Она смотрела, как его автомобиль скользил вниз по Бикон-Хилл, уже зная, что хочет видеть его снова. Она была рада – хотя и не очень удивлена, – когда он позвонил ей по телефону на следующее утро.
– Бостонский симфонический оркестр, Моцарт и этот зажигательный новомодный Малер, в следующий понедельник, – могу я рассчитывать на вашу компанию?
Анна даже немного растерялась от того, как сильно она ждала понедельника. Генри Осборн заехал за ней без опоздания, они довольно неуклюже обменялись рукопожатиями, и он согласился на виски с содовой.
– А, должно быть, приятно жить на Луисбург-сквер? Вы – счастливая.
– Да, наверно, да, хотя я никогда не задумывалась об этом. Я родилась и выросла на Коммонвелт-авеню, так что здесь мне кажется слишком тесно.
– Я думаю, что тоже куплю здесь дом, если вздумаю поселиться в Бостоне.
– Но они нечасто появляются на рынке, – сказала Анна. – Хотя, возможно, вам повезёт. Не пора ли нам? Я ненавижу опаздывать на концерты и наступать людям на ноги, пробираясь на своё место.
Генри посмотрел на часы.
– Да, согласен, нехорошо входить в зал после дирижёра, но вам не придётся беспокоиться по поводу ничьих ног, кроме моих: наши места у прохода.
Каскады торжественной музыки сделали естественным движение Генри, когда он взял Анну под руку, входя в зал. Единственным человеком, кто держал её так после смерти Ричарда, был Уильям, да и то только после долгих уговоров матери: он считал это девчачьей манерой. И опять часы полетели незаметно для Анны: было ли это вызвано превосходной кухней «Ритца» после концерта или присутствием Генри? В этот раз он заставил её смеяться над рассказами о Гарварде и вскрикивать над его воспоминаниями о войне. Она прекрасно понимала, что выглядит моложе своих лет, но он прошёл в своей жизни такое, что она в его компании с удовольствием чувствовала себя молодой и неискушённой. Она рассказала ему о смерти мужа и немного всплакнула. Он взял её за руку, и она с заметной гордостью и любовью рассказала ему о сыне. Он сказал, что всегда хотел иметь сына. Генри редко упоминал о Чикаго и о жизни в собственном доме, но Анна была уверена, что он скучает по своей семье. Когда в тот вечер он отвёз её домой, то ненадолго остался, чтобы выпить глоток спиртного, потом нежно поцеловал её в щёку и ушёл. Анна минуту за минутой перебирала ощущения от этого вечера, пока не уснула.
Во вторник они побывали в театре, в среду – в домике Анны на Кэйп Код, в четверг – кружились в танце под модные рэгтаймы «Медведь Гризли» и «Искушение». В пятницу они занимались шоппингом, а в субботу – любовью. После воскресенья они редко расставались. Милли и Джон Престоны были «необычайно рады», что их подбор пары для Анны оказался, наконец, удачным. Милли по всему Бостону рассказывала, что это она свела их вместе.
Когда тем же летом было объявлено о помолвке, то этому никто не удивился – кроме Уильяма. Он решительно невзлюбил Генри с того самого дня, когда Анна – со вполне обоснованными опасениями – представила их друг другу. Их первый диалог проходил в форме длинных тирад Генри, пытавшегося доказать, что хочет быть другом, и односложных ответов Уильяма, свидетельствующих, что он не хочет этого. Он так никогда и не изменил своего решения. Анна приписывала негодование своего сына понятному чувству ревности, ведь Уильям был центром её внимания с момента смерти мужа. Более того, вполне обоснованной была бы мысль Уильяма о том, что никто и никогда не может занять место его отца. Анна убедила Генри, что со временем Уильям пересилит своё недовольство.
Анна Каин стала миссис Генри Осборн в октябре того же года, когда с деревьев слетали жёлтые и красные листья, спустя десять с небольшим месяцев после того, как они встретились. Уильям притворился больным, чтобы не присутствовать на церемонии, и, не поддавшись на уговоры, остался в школе. Бабушки же пришли, но не смогли скрыть своего недовольства вторым браком Анны, особенно с человеком, выглядевшим так молодо. «Это не может не кончиться катастрофой», – сказала бабушка Каин.
Молодожёны на следующий день уплыли в Грецию и вернулись в Красный дом на Бикон-Хилл только во вторую неделю декабря, как раз к приезду Уильяма на рождественские каникулы. Уильям был шокирован тем, как внутреннее убранство дома было полностью изменено, теперь в нём не осталось и следа от его отца. После Рождества отношение Уильяма к приёмному отцу не смягчилось, несмотря на подаренный Генри новый велосипед; это Генри считал его подарком, Уильям же видел в нём взятку. Генри отнёсся к такому отпору с угрюмой покорностью, а Анну опечалили слишком скромные усилия её нового блестящего мужа по завоеванию любви её сына.
Уильям чувствовал себя неудобно в одном доме с незваным гостем и часто надолго исчезал среди дня. Когда мать спрашивала его, куда он идёт, то получала невнятный ответ или вообще никакого: ясно было только, что не к бабушкам. Когда закончились рождественские каникулы, Уильям был явно счастлив вернуться в школу, а Генри не выражал печали по поводу его отъезда. Только Анна переживала за обоих мужчин её жизни.
9
Один из солдат тыкал прикладом ружья в рёбра Владека. Он резко сел, посмотрел на могилы своей сестры, Леона и барона, но не пролил ни одной слезы, когда поворачивался к солдату.
– Я буду жить, ты не убьёшь меня, – сказал он по-польски. – Это мой дом, и ты – на моей земле.
Солдат плюнул Владеку в лицо и толкнул его назад к газону, на котором уже ждали слуги, одетые во что-то похожее на серые пижамы с номерами на спине. Владек при виде их пришёл в ужас, поняв, что теперь случится с ним. Солдат отвёл его к северному крылу замка и заставил встать на колени. Владек почувствовал, как лезвие царапает ему голову, и увидел, как на траву упал клок волос. Царапая его до крови, солдат десятью взмахами, будто он стриг овцу, закончил работу. Его голову обрили наголо и приказали надеть новую одежду – серую рубашку и брюки. Владеку удалось спрятать серебряный браслет, и он присоединился к слугам, построенным перед замком.
Они стояли на траве – без имён, одни номера, – и Владек услышал в отдалении странный звук, которого раньше никогда не слышал. Он повернул голову по направлению возможной угрозы. Сквозь огромные ворота проехала повозка на четырёх колёсах, но в неё не были запряжены лошади или волы. Пленники недоверчиво наблюдали за передвижением предмета. Когда безлошадная повозка остановилась, солдаты подогнали сопротивляющихся пленников к ней и заставили забраться в кузов. Затем повозка развернулась и поехала по дорожке к железным воротам. Никто не решился заговорить. Владек сидел у заднего борта и смотрел на свой замок до тех пор, пока мог видеть его готические башенки.
Безлошадная повозка направлялась в сторону Слонима. Владеку, конечно, хотелось узнать, как работает эта машина, но ещё больше ему хотелось узнать, куда она направляется. Он стал узнавать дорогу, по которой ходил в школу, но его память ослабела после трёх лет в подземелье, и он не мог вспомнить, где кончается дорога. Проехав несколько километров, грузовик остановился, и им приказали выходить. Это был местный железнодорожный вокзал. Владек только однажды бывал здесь, когда с Леоном встречал барона после его поездки в Варшаву. Он вспомнил, как начальник станции приветствовал его, когда он шёл по платформе, теперь им никто не салютовал. Пленников напоили козьим молоком, накормили пустыми щами и чёрным хлебом. Владеку опять пришлось взять на себя делёжку провизии на четырнадцать ртов. Он сидел на деревянной скамье, предполагая, что они ждут поезда. Но ту ночь они проспали на станции, что показалось им раем после подвала.
Наступило утро, а они всё ещё ждали. Владек попытался заставить слуг заняться физическими упражнениями, но большинство из них свалились после нескольких минут. Он начал в уме перебирать имена тех, кто до сих пор оставался в живых. Одиннадцать мужчин и две женщины выжили из первоначальных двадцати семи. «Выжили – для чего?» – подумалось ему. Весь день они провели на платформе в ожидании поезда, который всё не шёл. Наконец поезд пришёл, но из него высыпали солдаты, говорившие на ненавистном языке, и он пошёл дальше, никого не взяв с собой. Они ещё одну ночь провели на платформе.
Владек лежал под звёздами с открытыми глазами и думал о возможности побега, однако ночью один из его тринадцати попытался убежать через железнодорожное полотно и был застрелен ещё до того, как добежал до забора. Владек смотрел туда, где упал его соотечественник, боясь прийти к нему на помощь из страха разделить его судьбу. Охранники оставили тело лежать на дороге как предупреждение тем, кто думает о побеге.
На следующий день никто не говорил о случившемся, но Владек не сводил глаз с тела убитого человека. Это был дворецкий барона Людвиг, один из свидетелей последней воли барона; теперь он был мёртв.
Вечером третьего дня на станции запыхтел огромный паровоз, и к перрону подошёл ещё один поезд, состоявший из открытых грузовых вагонов с застланным соломой полом и надписью «скот» на бортах. Несколько вагонов были уже заполнены людьми, но определить по их ужасному внешнему виду, напоминавшему его собственный, откуда они были, Владек не мог. Его вместе с товарищами бросили в один из вагонов, и путешествие началось. Простояв ещё несколько часов на станции, поезд отправился в путь, – как догадался Владек по заходящему солнцу, он шёл на восток.
На каждые три вагона приходился охранник, сидевший на крыше крытого вагона, скрестив ноги. На всём протяжении бесконечного путешествия выстрелы, раздававшиеся сверху, каждый раз демонстрировали Владеку тщетность любых мыслей о побеге.
Когда состав остановился в Минске, их впервые покормили как следует: выдали чёрный хлеб, воду, орехи и пшено, а затем путешествие продолжилось. Иногда они в течение трёх дней не проезжали ни одной станции. Многие умирали, и их тела на ходу выбрасывали из вагонов. Поезда, которые они пропускали, были неизменно полны солдат, и Владек догадался, что военные поезда имеют приоритет над всеми остальными. Больше всего Владека занимала мысль о побеге, но три обстоятельства не давали ему осуществить своё намерение. Во-первых, ни один побег до сих пор не удался. Во-вторых, с обеих сторон дороги на десятки километров не было никакого жилья. В-третьих, те, кто выжил в подземелье, абсолютно во всём зависели от него, больше их никто бы не защитил. Ведь именно Владек обеспечивал им еду и питьё и пытался вдохнуть в них желание жить. Он был самым молодым из всех и единственным, кто не терял веру в жизнь.
По ночам стало ужасно холодно, и они прижимались друг к другу, лёжа на полу вагона, чтобы согреться от тепла соседа. Чтобы заснуть хотя бы ненадолго, Владек читал про себя «Энеиду». Было невозможно повернуться на другой бок иначе, как всем одновременно, и каждый час или около того – мальчик судил о времени по смене караула, – Владек, лежавший на краю, стучал ладонью по стене вагона, и все дружно переворачивались лицом в другую сторону. Иногда одно из тел оставалось недвижным, потому что уже не могло перевернуться, и об этом нужно было говорить Владеку. Он, в свою очередь, сообщал об этом охранникам, и четверо из них сбрасывали тело с движущегося поезда, перед этим всадив в голову пулю, чтобы быть уверенными, что это не попытка к бегству.
Проехав триста километров от Минска, они прибыли в город Смоленск, где получили тарелку тёплых щей и чёрный хлеб. В вагон к Владеку подсадили новых арестантов, которые говорили на том же языке, что и охрана. Их предводитель, похоже, был ровесником Владека.
Владек и десять оставшихся его товарищей: девять мужчин и одна женщина, сразу же с подозрением отнеслись к новоприбывшим и разделили вагон пополам, оставаясь несколько дней в разных частях.
Однажды ночью, когда бодрствовавший Владек смотрел на звёзды, он увидел, как глава смоленских ползёт с небольшой верёвкой в руке к крайнему человеку в их ряду. Он заметил, как он обхватил верёвкой шею спящего Альфонса, старшего лакея барона. Владек понимал, что если он будет двигаться слишком быстро, то мальчик услышит его и сбежит на свою половину под защиту товарищей. Поэтому он тихонько пополз по телам польских спутников. Он встречался глазами со своими сокамерниками, но никто не сказал ни слова. Когда он добрался до конца, то набросился на агрессора, разбудив всех в вагоне. Обе группы вскочили на ноги в своих половинах, кроме Альфонса, который остался лежать.
Вождь смоленских был выше ростом и сильнее, чем Владек, но это не давало ему преимущества в драке на полу вагона. Бой продолжался несколько минут, а охрана смеялась и делала ставки на двух гладиаторов. Один охранник, которому наскучило отсутствие крови, бросил в вагон нож. Оба мальчика рванулись к сверкающему клинку, но первым успел русский. Смоленские стали приветствовать его как героя, а он воткнул нож в ногу Владека, вынул окровавленное лезвие и сделал новый выпад. Во время второго удара вагон тряхнуло, и лезвие прочно вошло в деревянный пол рядом с ухом Владека. Пока предводитель смоленских пытался высвободить застрявшее лезвие, Владек изо всех оставшихся сил пнул противника в промежность и, отбросив его в сторону, завладел ножом. Одним прыжком Владек добрался до рукояти, прыгнул на грудь русского и вогнал лезвие ему в рот. Владек, вытаскивая нож, повернул его в ране, как делал русский, и снова стал вонзать его в противника, не останавливаясь даже тогда, когда тот перестал шевелиться. Владек опустился перед ним на колени, тяжело дыша, затем поднял тело и выбросил его из вагона. Он услышал глухой стук тела о землю и крики часовых, стреляющих в пустоту.
Владек, хромая, подошёл к Альфонсу, который неподвижно лежал на досках, нагнулся к нему и пошевелил безжизненное тело: его второй свидетель был мёртв. Кто теперь поверит, что именно он, Владек, был избран бароном в качестве наследника его состояния? Осталась ли теперь цель в его жизни? Он опустился на колени, взялся за нож двумя руками и нацелил его себе в грудь. Но к нему тут же подбежал охранник и отнял у него оружие.
– Э-э, нет, так не пойдёт, – проворчал он. – Такие, как ты, нужны нам в лагерях живыми. Что, думаешь, мы будем делать всю работу?
Владек закрыл голову руками, только теперь почувствовав боль от раны в ноге. Он потерял своё наследство и променял его на роль главаря нищих смоленских пленников.
Теперь весь вагон опять стал его поместьем, и ему надо было заботиться о двадцати узниках. Он немедленно поделил их так, чтобы поляк всегда спал рядом со смоленским и между ними больше не было войны.
Владек потратил немало времени, чтобы выучить странный язык, несколько дней не понимая, что это и есть настоящий русский, – так сильно он отличался от классического русского языка, который ему преподавал барон.
В течение дня Владек призывал себе двоих из смоленской группы и учился у них, пока они не уставали, тогда он брал двоих других и так далее, пока не уставали все.
Постепенно он смог с лёгкостью общаться со своими новыми подданными. Часть из них была русскими солдатами, сосланными после репатриации за то, что попали в немецкий плен. Остальные были белогвардейцами, крестьянами, шахтёрами, рабочими, и все были ожесточённо враждебны революции.
Поезд шёл по земле более пустынной, чем Владек когда-либо видел, и через города, названий которых он не слышал никогда, – Омск, Новосибирск, Красноярск – эти названия зловеще звучали в его голове. Наконец, преодолев шесть тысяч километров пути, они прибыли в Иркутск, где железнодорожный путь внезапно закончился.
Их выгрузили из поезда, накормили и выдали валенки, бушлаты и тяжёлые шинели, и хотя то тут, то там вспыхивали драки за одежду потеплее, она всё равно не защищала от усиливающегося холода.
Прибыли безлошадные повозки, похожие на ту, что увезла Владека от его замка, и на землю были сброшены длинные цепи. Затем, к огромному удивлению Владека, каждый пленник был за руку прикован к цепи – двадцать пять пар к каждой. Грузовики потащили колонны заключённых, а охрана поехала в кузовах. Они шли таким строем двенадцать часов, потом два часа отдыхали и снова шли. Через три дня Владек подумал, что умрёт от холода и истощения, но теперь, когда они вышли из населённых районов, они шли только днём, а ночью отдыхали. С ними ехала полевая кухня, которая обеспечивала их овощным супом и хлебом – в начале дня и с наступлением темноты. Её обслуживали заключённые из лагеря, от них Владек узнал, что условия в лагере ещё хуже.
Первую неделю пути их не отстёгивали от цепей, но позднее, когда о побеге не могло возникнуть и мысли, их освобождали от цепей на ночь, чтобы они могли спать, зарывшись в снегу для сохранения тепла. Иногда в удачный день им удавалось заночевать в лесу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Бостонский симфонический оркестр, Моцарт и этот зажигательный новомодный Малер, в следующий понедельник, – могу я рассчитывать на вашу компанию?
Анна даже немного растерялась от того, как сильно она ждала понедельника. Генри Осборн заехал за ней без опоздания, они довольно неуклюже обменялись рукопожатиями, и он согласился на виски с содовой.
– А, должно быть, приятно жить на Луисбург-сквер? Вы – счастливая.
– Да, наверно, да, хотя я никогда не задумывалась об этом. Я родилась и выросла на Коммонвелт-авеню, так что здесь мне кажется слишком тесно.
– Я думаю, что тоже куплю здесь дом, если вздумаю поселиться в Бостоне.
– Но они нечасто появляются на рынке, – сказала Анна. – Хотя, возможно, вам повезёт. Не пора ли нам? Я ненавижу опаздывать на концерты и наступать людям на ноги, пробираясь на своё место.
Генри посмотрел на часы.
– Да, согласен, нехорошо входить в зал после дирижёра, но вам не придётся беспокоиться по поводу ничьих ног, кроме моих: наши места у прохода.
Каскады торжественной музыки сделали естественным движение Генри, когда он взял Анну под руку, входя в зал. Единственным человеком, кто держал её так после смерти Ричарда, был Уильям, да и то только после долгих уговоров матери: он считал это девчачьей манерой. И опять часы полетели незаметно для Анны: было ли это вызвано превосходной кухней «Ритца» после концерта или присутствием Генри? В этот раз он заставил её смеяться над рассказами о Гарварде и вскрикивать над его воспоминаниями о войне. Она прекрасно понимала, что выглядит моложе своих лет, но он прошёл в своей жизни такое, что она в его компании с удовольствием чувствовала себя молодой и неискушённой. Она рассказала ему о смерти мужа и немного всплакнула. Он взял её за руку, и она с заметной гордостью и любовью рассказала ему о сыне. Он сказал, что всегда хотел иметь сына. Генри редко упоминал о Чикаго и о жизни в собственном доме, но Анна была уверена, что он скучает по своей семье. Когда в тот вечер он отвёз её домой, то ненадолго остался, чтобы выпить глоток спиртного, потом нежно поцеловал её в щёку и ушёл. Анна минуту за минутой перебирала ощущения от этого вечера, пока не уснула.
Во вторник они побывали в театре, в среду – в домике Анны на Кэйп Код, в четверг – кружились в танце под модные рэгтаймы «Медведь Гризли» и «Искушение». В пятницу они занимались шоппингом, а в субботу – любовью. После воскресенья они редко расставались. Милли и Джон Престоны были «необычайно рады», что их подбор пары для Анны оказался, наконец, удачным. Милли по всему Бостону рассказывала, что это она свела их вместе.
Когда тем же летом было объявлено о помолвке, то этому никто не удивился – кроме Уильяма. Он решительно невзлюбил Генри с того самого дня, когда Анна – со вполне обоснованными опасениями – представила их друг другу. Их первый диалог проходил в форме длинных тирад Генри, пытавшегося доказать, что хочет быть другом, и односложных ответов Уильяма, свидетельствующих, что он не хочет этого. Он так никогда и не изменил своего решения. Анна приписывала негодование своего сына понятному чувству ревности, ведь Уильям был центром её внимания с момента смерти мужа. Более того, вполне обоснованной была бы мысль Уильяма о том, что никто и никогда не может занять место его отца. Анна убедила Генри, что со временем Уильям пересилит своё недовольство.
Анна Каин стала миссис Генри Осборн в октябре того же года, когда с деревьев слетали жёлтые и красные листья, спустя десять с небольшим месяцев после того, как они встретились. Уильям притворился больным, чтобы не присутствовать на церемонии, и, не поддавшись на уговоры, остался в школе. Бабушки же пришли, но не смогли скрыть своего недовольства вторым браком Анны, особенно с человеком, выглядевшим так молодо. «Это не может не кончиться катастрофой», – сказала бабушка Каин.
Молодожёны на следующий день уплыли в Грецию и вернулись в Красный дом на Бикон-Хилл только во вторую неделю декабря, как раз к приезду Уильяма на рождественские каникулы. Уильям был шокирован тем, как внутреннее убранство дома было полностью изменено, теперь в нём не осталось и следа от его отца. После Рождества отношение Уильяма к приёмному отцу не смягчилось, несмотря на подаренный Генри новый велосипед; это Генри считал его подарком, Уильям же видел в нём взятку. Генри отнёсся к такому отпору с угрюмой покорностью, а Анну опечалили слишком скромные усилия её нового блестящего мужа по завоеванию любви её сына.
Уильям чувствовал себя неудобно в одном доме с незваным гостем и часто надолго исчезал среди дня. Когда мать спрашивала его, куда он идёт, то получала невнятный ответ или вообще никакого: ясно было только, что не к бабушкам. Когда закончились рождественские каникулы, Уильям был явно счастлив вернуться в школу, а Генри не выражал печали по поводу его отъезда. Только Анна переживала за обоих мужчин её жизни.
9
Один из солдат тыкал прикладом ружья в рёбра Владека. Он резко сел, посмотрел на могилы своей сестры, Леона и барона, но не пролил ни одной слезы, когда поворачивался к солдату.
– Я буду жить, ты не убьёшь меня, – сказал он по-польски. – Это мой дом, и ты – на моей земле.
Солдат плюнул Владеку в лицо и толкнул его назад к газону, на котором уже ждали слуги, одетые во что-то похожее на серые пижамы с номерами на спине. Владек при виде их пришёл в ужас, поняв, что теперь случится с ним. Солдат отвёл его к северному крылу замка и заставил встать на колени. Владек почувствовал, как лезвие царапает ему голову, и увидел, как на траву упал клок волос. Царапая его до крови, солдат десятью взмахами, будто он стриг овцу, закончил работу. Его голову обрили наголо и приказали надеть новую одежду – серую рубашку и брюки. Владеку удалось спрятать серебряный браслет, и он присоединился к слугам, построенным перед замком.
Они стояли на траве – без имён, одни номера, – и Владек услышал в отдалении странный звук, которого раньше никогда не слышал. Он повернул голову по направлению возможной угрозы. Сквозь огромные ворота проехала повозка на четырёх колёсах, но в неё не были запряжены лошади или волы. Пленники недоверчиво наблюдали за передвижением предмета. Когда безлошадная повозка остановилась, солдаты подогнали сопротивляющихся пленников к ней и заставили забраться в кузов. Затем повозка развернулась и поехала по дорожке к железным воротам. Никто не решился заговорить. Владек сидел у заднего борта и смотрел на свой замок до тех пор, пока мог видеть его готические башенки.
Безлошадная повозка направлялась в сторону Слонима. Владеку, конечно, хотелось узнать, как работает эта машина, но ещё больше ему хотелось узнать, куда она направляется. Он стал узнавать дорогу, по которой ходил в школу, но его память ослабела после трёх лет в подземелье, и он не мог вспомнить, где кончается дорога. Проехав несколько километров, грузовик остановился, и им приказали выходить. Это был местный железнодорожный вокзал. Владек только однажды бывал здесь, когда с Леоном встречал барона после его поездки в Варшаву. Он вспомнил, как начальник станции приветствовал его, когда он шёл по платформе, теперь им никто не салютовал. Пленников напоили козьим молоком, накормили пустыми щами и чёрным хлебом. Владеку опять пришлось взять на себя делёжку провизии на четырнадцать ртов. Он сидел на деревянной скамье, предполагая, что они ждут поезда. Но ту ночь они проспали на станции, что показалось им раем после подвала.
Наступило утро, а они всё ещё ждали. Владек попытался заставить слуг заняться физическими упражнениями, но большинство из них свалились после нескольких минут. Он начал в уме перебирать имена тех, кто до сих пор оставался в живых. Одиннадцать мужчин и две женщины выжили из первоначальных двадцати семи. «Выжили – для чего?» – подумалось ему. Весь день они провели на платформе в ожидании поезда, который всё не шёл. Наконец поезд пришёл, но из него высыпали солдаты, говорившие на ненавистном языке, и он пошёл дальше, никого не взяв с собой. Они ещё одну ночь провели на платформе.
Владек лежал под звёздами с открытыми глазами и думал о возможности побега, однако ночью один из его тринадцати попытался убежать через железнодорожное полотно и был застрелен ещё до того, как добежал до забора. Владек смотрел туда, где упал его соотечественник, боясь прийти к нему на помощь из страха разделить его судьбу. Охранники оставили тело лежать на дороге как предупреждение тем, кто думает о побеге.
На следующий день никто не говорил о случившемся, но Владек не сводил глаз с тела убитого человека. Это был дворецкий барона Людвиг, один из свидетелей последней воли барона; теперь он был мёртв.
Вечером третьего дня на станции запыхтел огромный паровоз, и к перрону подошёл ещё один поезд, состоявший из открытых грузовых вагонов с застланным соломой полом и надписью «скот» на бортах. Несколько вагонов были уже заполнены людьми, но определить по их ужасному внешнему виду, напоминавшему его собственный, откуда они были, Владек не мог. Его вместе с товарищами бросили в один из вагонов, и путешествие началось. Простояв ещё несколько часов на станции, поезд отправился в путь, – как догадался Владек по заходящему солнцу, он шёл на восток.
На каждые три вагона приходился охранник, сидевший на крыше крытого вагона, скрестив ноги. На всём протяжении бесконечного путешествия выстрелы, раздававшиеся сверху, каждый раз демонстрировали Владеку тщетность любых мыслей о побеге.
Когда состав остановился в Минске, их впервые покормили как следует: выдали чёрный хлеб, воду, орехи и пшено, а затем путешествие продолжилось. Иногда они в течение трёх дней не проезжали ни одной станции. Многие умирали, и их тела на ходу выбрасывали из вагонов. Поезда, которые они пропускали, были неизменно полны солдат, и Владек догадался, что военные поезда имеют приоритет над всеми остальными. Больше всего Владека занимала мысль о побеге, но три обстоятельства не давали ему осуществить своё намерение. Во-первых, ни один побег до сих пор не удался. Во-вторых, с обеих сторон дороги на десятки километров не было никакого жилья. В-третьих, те, кто выжил в подземелье, абсолютно во всём зависели от него, больше их никто бы не защитил. Ведь именно Владек обеспечивал им еду и питьё и пытался вдохнуть в них желание жить. Он был самым молодым из всех и единственным, кто не терял веру в жизнь.
По ночам стало ужасно холодно, и они прижимались друг к другу, лёжа на полу вагона, чтобы согреться от тепла соседа. Чтобы заснуть хотя бы ненадолго, Владек читал про себя «Энеиду». Было невозможно повернуться на другой бок иначе, как всем одновременно, и каждый час или около того – мальчик судил о времени по смене караула, – Владек, лежавший на краю, стучал ладонью по стене вагона, и все дружно переворачивались лицом в другую сторону. Иногда одно из тел оставалось недвижным, потому что уже не могло перевернуться, и об этом нужно было говорить Владеку. Он, в свою очередь, сообщал об этом охранникам, и четверо из них сбрасывали тело с движущегося поезда, перед этим всадив в голову пулю, чтобы быть уверенными, что это не попытка к бегству.
Проехав триста километров от Минска, они прибыли в город Смоленск, где получили тарелку тёплых щей и чёрный хлеб. В вагон к Владеку подсадили новых арестантов, которые говорили на том же языке, что и охрана. Их предводитель, похоже, был ровесником Владека.
Владек и десять оставшихся его товарищей: девять мужчин и одна женщина, сразу же с подозрением отнеслись к новоприбывшим и разделили вагон пополам, оставаясь несколько дней в разных частях.
Однажды ночью, когда бодрствовавший Владек смотрел на звёзды, он увидел, как глава смоленских ползёт с небольшой верёвкой в руке к крайнему человеку в их ряду. Он заметил, как он обхватил верёвкой шею спящего Альфонса, старшего лакея барона. Владек понимал, что если он будет двигаться слишком быстро, то мальчик услышит его и сбежит на свою половину под защиту товарищей. Поэтому он тихонько пополз по телам польских спутников. Он встречался глазами со своими сокамерниками, но никто не сказал ни слова. Когда он добрался до конца, то набросился на агрессора, разбудив всех в вагоне. Обе группы вскочили на ноги в своих половинах, кроме Альфонса, который остался лежать.
Вождь смоленских был выше ростом и сильнее, чем Владек, но это не давало ему преимущества в драке на полу вагона. Бой продолжался несколько минут, а охрана смеялась и делала ставки на двух гладиаторов. Один охранник, которому наскучило отсутствие крови, бросил в вагон нож. Оба мальчика рванулись к сверкающему клинку, но первым успел русский. Смоленские стали приветствовать его как героя, а он воткнул нож в ногу Владека, вынул окровавленное лезвие и сделал новый выпад. Во время второго удара вагон тряхнуло, и лезвие прочно вошло в деревянный пол рядом с ухом Владека. Пока предводитель смоленских пытался высвободить застрявшее лезвие, Владек изо всех оставшихся сил пнул противника в промежность и, отбросив его в сторону, завладел ножом. Одним прыжком Владек добрался до рукояти, прыгнул на грудь русского и вогнал лезвие ему в рот. Владек, вытаскивая нож, повернул его в ране, как делал русский, и снова стал вонзать его в противника, не останавливаясь даже тогда, когда тот перестал шевелиться. Владек опустился перед ним на колени, тяжело дыша, затем поднял тело и выбросил его из вагона. Он услышал глухой стук тела о землю и крики часовых, стреляющих в пустоту.
Владек, хромая, подошёл к Альфонсу, который неподвижно лежал на досках, нагнулся к нему и пошевелил безжизненное тело: его второй свидетель был мёртв. Кто теперь поверит, что именно он, Владек, был избран бароном в качестве наследника его состояния? Осталась ли теперь цель в его жизни? Он опустился на колени, взялся за нож двумя руками и нацелил его себе в грудь. Но к нему тут же подбежал охранник и отнял у него оружие.
– Э-э, нет, так не пойдёт, – проворчал он. – Такие, как ты, нужны нам в лагерях живыми. Что, думаешь, мы будем делать всю работу?
Владек закрыл голову руками, только теперь почувствовав боль от раны в ноге. Он потерял своё наследство и променял его на роль главаря нищих смоленских пленников.
Теперь весь вагон опять стал его поместьем, и ему надо было заботиться о двадцати узниках. Он немедленно поделил их так, чтобы поляк всегда спал рядом со смоленским и между ними больше не было войны.
Владек потратил немало времени, чтобы выучить странный язык, несколько дней не понимая, что это и есть настоящий русский, – так сильно он отличался от классического русского языка, который ему преподавал барон.
В течение дня Владек призывал себе двоих из смоленской группы и учился у них, пока они не уставали, тогда он брал двоих других и так далее, пока не уставали все.
Постепенно он смог с лёгкостью общаться со своими новыми подданными. Часть из них была русскими солдатами, сосланными после репатриации за то, что попали в немецкий плен. Остальные были белогвардейцами, крестьянами, шахтёрами, рабочими, и все были ожесточённо враждебны революции.
Поезд шёл по земле более пустынной, чем Владек когда-либо видел, и через города, названий которых он не слышал никогда, – Омск, Новосибирск, Красноярск – эти названия зловеще звучали в его голове. Наконец, преодолев шесть тысяч километров пути, они прибыли в Иркутск, где железнодорожный путь внезапно закончился.
Их выгрузили из поезда, накормили и выдали валенки, бушлаты и тяжёлые шинели, и хотя то тут, то там вспыхивали драки за одежду потеплее, она всё равно не защищала от усиливающегося холода.
Прибыли безлошадные повозки, похожие на ту, что увезла Владека от его замка, и на землю были сброшены длинные цепи. Затем, к огромному удивлению Владека, каждый пленник был за руку прикован к цепи – двадцать пять пар к каждой. Грузовики потащили колонны заключённых, а охрана поехала в кузовах. Они шли таким строем двенадцать часов, потом два часа отдыхали и снова шли. Через три дня Владек подумал, что умрёт от холода и истощения, но теперь, когда они вышли из населённых районов, они шли только днём, а ночью отдыхали. С ними ехала полевая кухня, которая обеспечивала их овощным супом и хлебом – в начале дня и с наступлением темноты. Её обслуживали заключённые из лагеря, от них Владек узнал, что условия в лагере ещё хуже.
Первую неделю пути их не отстёгивали от цепей, но позднее, когда о побеге не могло возникнуть и мысли, их освобождали от цепей на ночь, чтобы они могли спать, зарывшись в снегу для сохранения тепла. Иногда в удачный день им удавалось заночевать в лесу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57