— Но как это случилось? Что за стремительная болезнь унесла ее жизнь? Пройдем в мои покои, я тоже опечалился, и за едой — ведь ты наверняка голоден — ты все мне расскажешь».
Придя в мои покои, посланник все рассказал нам, что он знал о смерти герцогини. В мой замок он ехал через Париж, где встретил господина Ла-Варена, который передал ему для меня письмо.
Ш.Л.: В свое время мы заслушаем и господина Ла-Варена. Но сначала расскажите нам, пожалуйста, с какими словами вы обратились к своей супруге, когда, охваченный волнением от услышанной новости, вошли в спальню. Гонец слышал эти слова и передал их нам.
РОНИ: Я нашел свою супругу еще в постели и, обняв ее, заговорил: «Дитя мое, я принес вам добрую весть. Вам не придется присутствовать ни при пробуждении, ни при отходе ко сну герцогини, так как нитка оборвалась. Но поскольку она мертва, то помолимся Господу, чтобы он даровал ей на небесах долгую и счастливую жизнь. Король избавился от множества неразрешимых вопросов и тяжких раздумий».
Ш.Л.: Да, это те самые слова, которые были услышаны и о которых сейчас так много говорят. Люди, которые превзошли других заслугами и достоинством, всегда имеют врагов. Ваши враги придали вашим словам то значение, какое вы сами никогда не осмелились бы им придать даже в своих мыслях. Не можете ли вы точно сказать, что именно хотели вы выразить этими словами? Для начала вспомним, что в утреннем разговоре с вашей супругой вы сказали о том, что надо еще посмотреть, как пойдут дела и не порвется ли нить.
РОНИ: Это было сказано в переносном смысле, который всегда употребляется в обыденной речи, чтобы выразить то, что может принять совершенно неожиданный оборот. Я всегда считал, что в последний момент бракосочетание герцогини столкнется с каким-нибудь препятствием, будь то со стороны Папы, королевы Маргариты или даже самого короля. Я полагал, что в самый решительный момент он не отважится на этот шаг. Это и дало мне повод сказать, что нить, возможно, порвется. Но должен признаться, что единственный исход, к которому привело провидение, никогда не приходил мне на ум. Откуда бы ни явилось это препятствие — от Бога или от людей, — но мое предсказание сбылось, и поэтому позже я действительно сказал: нить порвалась.
Ш.Л.: Мысль о том, что все опасности, угрожавшие Франции, миновали со смертью герцогини, конечно, пришла вам в голову сразу же после этого события?
РОНИ: Естественно! Я хорошо вижу, к чему вы клоните своими вопросами. Предполагается, что против герцогини был составлен заговор и на ее жизнь готовилось покушение. Никто не осмелился открыто обвинить меня в участии в этом заговоре, но все допускают, что, зная о нем, я не предпринял ничего, чтобы помешать заговорщикам. Я не действовал, но позволил действовать другим.
Ш.Л.: Ну и?
РОНИ: Если бы я знал о готовящемся преступлении и не сделал бы ничего, чтобы ему воспрепятствовать, то тоже оказался бы виновным. Я не пользуюсь репутацией человека, водящего дружбу с темными низкими личностями, и не думаю, что меня можно упрекнуть в попустительстве преступлений для извлечения личных выгод или повышения авторитета. Чтобы очернить таким подозрением долгую, посвященную исключительно благополучию государства жизнь, требуется нечто большее, чем несколько второпях сказанных слов, которые можно объяснить, не стыдясь за свои объяснения. Прежде чем искать соучастников, надо сначала доказать, что вообще существует виновник. Этого пока никто не сделал и, по-видимому, не в состоянии сделать. Вы допросили господина Дзаметту и что вы узнали? Ничего, что можно было бы вменить ему в вину. Он объяснил, что герцогиня умерла естественной смертью. Та излишняя поспешность, с которой она покинула его дом — единственный выдвинутый до сих пор повод для его обвинения, — может быть убедительно объяснена желанием герцогини находиться ближе к Лувру, где она ожидала приезда короля. Господин де Шиверни, чьи высказывания вы читали, в этом пункте подтверждает показания господина Дзаметты. Со смертью герцогини господин де Шиверни многое потерял, и, узнав о печальном событии, он горько и во всеуслышание жаловался на несчастье, которым обернулась его близость к герцогине. Однако разве он высказал хотя бы малейшее подозрение о преступлении, на расследовании которого он должен был настаивать? Другие родственники герцогини, ее сестры, ее тетка де Сурди, высказали ли они хотя бы легчайший намек на саму возможность злодеяния, погубившего герцогиню? Сам король, который так беззаветно ее любил, — поделился ли он своими подозрениями, о которых сегодня осмелились бы думать? Нет. Более того, он почтил господина Дзаметту своей дружбой. Если он и позволил проводить какое-то расследование, то только из уважения к юстиции. Что касается меня, то король оказал мне великую честь, назначив — после смерти герцогини — министром финансов…
Ш.Л.: …а также главным начальником артиллерии, то есть пожаловав вам должность, которую до смерти герцогини занимал отец умершей, которого король отважился уволить с поста только после того, как дочь утратила возможность встать на его защиту.
РОНИ: Вы вольны строить любые самые омерзительные догадки на этот счет. Неужели вы действительно полагаете, что я настолько низок, что из-за должности мог убить человека, которого король любил больше всех на свете? Признаюсь, что для меня было сущим мучением видеть должность, для которой я обладаю всеми необходимыми качествами, в руках человека, совершенно не способного ее исполнять. Однако если ваше подозрение относительно меня покоится на этом мотиве, то в таком случае вы можете с равным успехом подозревать самого короля, ибо он постоянно выглядел пристыженным, видя полную непригодность мсье Антуана д'Эстре к порученному делу. И, между прочим, хотя бы одним дыханием высказал ли король хоть самое ничтожное подозрение в мой адрес? Ни в коем случае. Напротив. В тот день, когда случилась беда, полный печали, он послал за мной и публично, на глазах у всего двора, искал у меня утешения по поводу этого прискорбного события. Это позволило мне говорить с ним о божественном провидении, которое часто облекает наше исцеление в горе, в коем видим мы лишь свою погибель. Разве это не в достаточной мере показывает, что ему никогда не приходило в голову подозрение и что он никогда не думал о моей причастности к его несчастью?
Ш.Л.: После смерти герцогини де Бофор вы арестовали двоих ее слуг и отправили их в Бастилию — а именно женщину, которую называют La Rousse, и ее мужа. Зачем вы это сделали?
РОНИ: Оба знали интимные подробности частной жизни герцогини и низко пали в своей вине. Вместо того чтобы держать при себе свои мысли, они принялись чернить свою бывшую госпожу и распространять о ней злоречивые или по меньшей мере неправдоподобные слухи. Я положил конец этому скандалу.
Ш.Л.: Не преследовали ли вы этим арестом каких-либо иных целей?
РОНИ: Нет. Мы с герцогиней де Бофор были в ссоре. Это факт, который я даже не собираюсь скрывать. У меня часто бывали с ней серьезные столкновения из-за ее непомерных требований и чрезмерной гордыни. Насколько мог, я воздействовал на короля, удерживая его от шагов, которые казались мне вредными для славы и безопасности государства. В полном согласии с другими, самыми лучшими советниками я желал для короля иного брачного союза. Все это я делал открыто, на глазах у всех, и, как уже повторял под присягой, я ни в коем случае не являюсь поклонником коварства и хитрых уловок. Провидение избавило нас от опасности, приближение которой я видел. Я воспринял этот исход как знамение и вслед за врачом Ла-Ривьером воскликнул: «Hic est manus dei». Но одновременно я не забывал о моем долге перед королем, который почтил эту даму своей дружбой. Из уважения к ней и ее детям, которые являются также детьми короля, и в память о той великой любви, какую питал к этой женщине наш властитель, я покарал клеветников. По этому поступку можно судить, что бы я сделал с предполагаемым убийцей, если бы думал, что смерть герцогини последовала не по воле Божьей, а по другой причине.
Записано в Париже 4 мая 1599 года.
СЕМЬ
ЛИЦО
Земля покорно лежала под низко нависшими черными тучами. Ласточки стремительно носились над полями на высоте человеческого роста, временами круто взмывая вверх, и тогда черный след их полета скрывался в еще более глубоком мраке. Даже малейшее дуновение ветерка не мешало ласточкам. К горизонту беззвучно несла свои воды река, поверхность ее отливала траурным серебристо-серым блеском — казалось, в ней нашел последнее пристанище какой-то языческий бог. Ниже по течению реки, там, где земля сливалась с тучами, небо горело яркими красками. Красный и желтый свет, переливаясь в тесной клетке иссиня-черных туч, сошлись в непримиримой схватке, слившись в страстном объятии и порождая темную киноварь. Ближе к краям клетки кармазин и шафран, разрешаясь глубокой лазурью, разлетались в стороны, словно измотанные битвой витязи, только затем, чтобы снова, напившись ослепительной белизны, броситься в самоубийственном самозабвении на черную стену, облив ее роскошным пурпуром.
Оба всадника остановили лошадей, развернулись и поскакали назад, в ту сторону, откуда они ехали. Удар грома с треском разорвал мертвую тишину. Лошади в страхе всхрапнули, глубоко утопая копытами в рыхлой земле. Склонив головы к гривам своих скакунов, всадники изо всех сил погнали животных к лежавшей за холмами деревне. Виньяк оказался там первым. Лошадь Люссака внезапно захромала. Виньяк уже спешился, когда его спутник только проехал мимо развалившейся ограды. Воздух, казалось, вот-вот разорвется от предгрозового напряжения, но пока с неба не упало ни одной капли дождя.
Стоявшие там и тут дома были необитаемы. Над выжженной землей поднимались покрытые сажей обгорелые стены. Над остатками стен возвышались торчавшие сквозь осевшую кровлю балки стропил. Деревня скорее всего была разрушена уже несколько лет назад. Люссак занялся копытом своей лошади и через мгновение ловко извлек камешек, застрявший под подковой. Виньяк между тем обходил дом за домом, стараясь среди развалин найти более или менее надежное укрытие от надвигающейся непогоды. Наконец ему удалось найти крытое стойло, каким-то чудом избежавшее всеобщего разрушения. Едва он успел привязать лошадь и махнуть рукой Люссаку, как с неба хлынул ливень.
Всего через несколько минут земля вокруг стойла раскисла, превратившись в непролазное месиво. За сплошной пеленой дождя остатки строений казались неясными темными силуэтами. Порывы ветра гнали перед собой струи дождя, не обойдя стороной маленький беззащитный навес, под которым пытались укрыться путники. Их ветхая одежда с жадностью впитывала влагу и постепенно темнела от воды.
Люссак угрюмо взглянул на небо, в котором гонимые ветром серые тучи, разрываясь в клочья, сталкивались друг с другом. Он прикрыл глаза и ощерил зубы, словно желая состроить погоде страшную гримасу. Виньяк, уставившись в пол, зябко прятал голову в плечи, чтобы вода не попадала за воротник.
Люссак уселся на порог хибары и сунул обутые в сапоги ноги в кучу какого-то хлама.
— Господи, как они тут жили!
Виньяк окинул взглядом разрушенные дома и попытался представить себе разыгравшуюся здесь трагедию. Он увидел охваченных страхом людей, которые с поднятыми руками молча выходили из своих домов, низко опустив головы. Вокруг каждого дома гарцевали вооруженные всадники. Один из них как бешеный носился взад и вперед по улице и яростно кричал, что каждый, кто попытается укрыться в доме, будет немедленно убит. Но жители и без угроз спешили покинуть свои жилища. Встав вдоль стен, поселяне, дрожа, ожидали своей участи. Главная улица усеяна трупами. Почти сплошь плохо вооруженные крестьяне. Молодой капитан снова начинает носиться по улице. Он кричит так громко, что кажется, вот-вот взорвется от собственного крика. «Lutheranos, fuera, Lutheranos!» Капитан спешивается и подбегает к женщине, прижавшейся к стене дома. Потом откидывает с ее головы капюшон и срывает парик. Разъяренное лицо молодого испанского капитана — это последнее, что видит в своей жизни крестьянский сын, переодетый в женское платье. Он чувствует, как по его груди прокатывается горячая волна, и видит, как испанец отскакивает назад с окровавленным клинком в руке, приговаривая: «Во имя Отца и Сына и Свя…». Солдаты спрыгивают с коней и следуют примеру своего командира, убивая всех подряд, не разбирая, кто перед ними — женщины или переодетые мужчины.
Виньяк опустил веки, но страшная картина не желала исчезать. Он снова открыл глаза. Взору снова открылась пустынная улица, по обе стороны которой стояли остовы обугленных домов. Прошло еще несколько мгновений, и шум дождя сгладил леденящие душу крики детей, звон оружия и доносящийся время от времени сухой, приглушенный хруст клинка, вонзающегося в затылок очередной жертвы.
До замка, куда держали путь Виньяк и Люссак, оставалось три дня пути. Три дня при благоприятной, сухой погоде. Если же зарядят дожди, то дорога займет не меньше недели. Однако хуже всякой непогоды были эти призрачные поселения, на которые то и дело натыкались путники. Хотя эти грабежи и убийства случились месяцы, а то и годы назад, над всеми сожженными деревнями до сих пор висела мрачная аура застывшей смерти. Здесь проходили они, протестантские и католические отряды, военное счастье улыбалось то одним, то другим, но жалкие хижины бедняков равно страдали от безжалостных копыт многоногого чудовища.
Сейчас все говорили о мире. Произошло невероятное. Наварра победил всех — сначала Фарнезе, потом императорскую армию Майенна и, наконец, Меркера. Испания, исполинская держава, которую было невозможно целиком обозначить ни на одной карте мира, наносила конвульсивные бессильные удары, ввязывалась в стычки в беспокойных провинциях и иногда занимала мелкие города без всякой надежды их удержать.
Виньяк еще раз угрюмо оглядел сожженную деревню.
Плевок Люссака описал в воздухе высокую дугу и шлепнулся в ближайшую лужу.
— Проклятое место!
Виньяк ответил не сразу. Помолчав, он заговорил таким тоном, словно уже занимал высокое положение:
— Когда-нибудь мы будем жить в Париже, в большом доме с камином и печами.
— С чего ты так в этом уверен? — проворчал Люссак.
— Все главные беды миновали. У нас есть король, он принудит испанцев к миру, и мы получим эдикт, который защитит нас от папистов. Когда закончится эта ужасная война, в Париже будет очень много работы.
— Когда, когда… Нам уже сейчас нечего есть, а впереди еще три дня пути.
Люссак прищурил глаза и резко дернул поводья своего коня. Из двоих путников Люссак был крупнее и выше ростом. Черные вьющиеся волосы мокрыми прядями свисали с головы, обрамляя юное, безбородое и очень подвижное лицо. Темно-карие глаза беспрестанно скользили с одного предмета на другой, окидывая все окружающее недоверчивым взглядом. Узкий нос был мало заметен над полными губами, которые, обнажая редкие зубы, приоткрывались всякий раз, когда Люссаку что-либо попадалось на глаза. Было такое впечатление, что даже необходимость сосредоточиться на чем бы то ни было уже причиняет Люссаку невыносимую боль.
Виньяк был среднего роста. Темно-каштановые волосы — чтобы не завшиветь — были коротко острижены. Имея двадцать шесть лет от роду, он был моложе своего спутника, но производил впечатление человека, юность которого осталась далеко позади. Глаза окружали лучики морщин. Лицо выражало непрестанную борьбу недоверия и любопытства. Только когда Виньяк рисовал, его лицо теряло привычное выражение — в эти минуты он говорил с Богом и знал, что Он слышит его.
Путники, застыв, сидели, уставив взоры прямо перед собой, и слушали, как ливень обрушивает струи воды на деревянную крышу жалкой лачуги. Капли дождя, с силой ударяясь о стропила, дробились, заполняя домик пеленой мельчайших брызг. Лошади дрожали. Люссак погладил их по ноздрям и подтянул под крышу строения. Виньяк задумчиво глядел в большие печальные глаза верных животных. От их крутых боков исходило живительное тепло, и Виньяк, испытывая благодарность, с удовольствием грелся в его потоках. Барабанная дробь дождевых капель усилилась гремящим стаккато. Градины величиной с крупную гальку, раскалываясь, сыпались с небес, падая в грязь и на стены развалин. Недалеко от лачуги неуклюже подпрыгивал в поисках укрытия дрозд с покалеченным крылом. Проскакав по размытой борозде несколько саженей, он упал на бок и затих. Невдалеке с треском обрушилась стена. Кони испуганно всхрапнули, но Люссак быстро успокоил их парой кусков свеклы, извлеченных из дорожной сумки.
Буря наконец начала стихать. Сквозь непроницаемую серость пробился свет, тучи разлетелись в стороны, и природа обрела свои естественные краски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Придя в мои покои, посланник все рассказал нам, что он знал о смерти герцогини. В мой замок он ехал через Париж, где встретил господина Ла-Варена, который передал ему для меня письмо.
Ш.Л.: В свое время мы заслушаем и господина Ла-Варена. Но сначала расскажите нам, пожалуйста, с какими словами вы обратились к своей супруге, когда, охваченный волнением от услышанной новости, вошли в спальню. Гонец слышал эти слова и передал их нам.
РОНИ: Я нашел свою супругу еще в постели и, обняв ее, заговорил: «Дитя мое, я принес вам добрую весть. Вам не придется присутствовать ни при пробуждении, ни при отходе ко сну герцогини, так как нитка оборвалась. Но поскольку она мертва, то помолимся Господу, чтобы он даровал ей на небесах долгую и счастливую жизнь. Король избавился от множества неразрешимых вопросов и тяжких раздумий».
Ш.Л.: Да, это те самые слова, которые были услышаны и о которых сейчас так много говорят. Люди, которые превзошли других заслугами и достоинством, всегда имеют врагов. Ваши враги придали вашим словам то значение, какое вы сами никогда не осмелились бы им придать даже в своих мыслях. Не можете ли вы точно сказать, что именно хотели вы выразить этими словами? Для начала вспомним, что в утреннем разговоре с вашей супругой вы сказали о том, что надо еще посмотреть, как пойдут дела и не порвется ли нить.
РОНИ: Это было сказано в переносном смысле, который всегда употребляется в обыденной речи, чтобы выразить то, что может принять совершенно неожиданный оборот. Я всегда считал, что в последний момент бракосочетание герцогини столкнется с каким-нибудь препятствием, будь то со стороны Папы, королевы Маргариты или даже самого короля. Я полагал, что в самый решительный момент он не отважится на этот шаг. Это и дало мне повод сказать, что нить, возможно, порвется. Но должен признаться, что единственный исход, к которому привело провидение, никогда не приходил мне на ум. Откуда бы ни явилось это препятствие — от Бога или от людей, — но мое предсказание сбылось, и поэтому позже я действительно сказал: нить порвалась.
Ш.Л.: Мысль о том, что все опасности, угрожавшие Франции, миновали со смертью герцогини, конечно, пришла вам в голову сразу же после этого события?
РОНИ: Естественно! Я хорошо вижу, к чему вы клоните своими вопросами. Предполагается, что против герцогини был составлен заговор и на ее жизнь готовилось покушение. Никто не осмелился открыто обвинить меня в участии в этом заговоре, но все допускают, что, зная о нем, я не предпринял ничего, чтобы помешать заговорщикам. Я не действовал, но позволил действовать другим.
Ш.Л.: Ну и?
РОНИ: Если бы я знал о готовящемся преступлении и не сделал бы ничего, чтобы ему воспрепятствовать, то тоже оказался бы виновным. Я не пользуюсь репутацией человека, водящего дружбу с темными низкими личностями, и не думаю, что меня можно упрекнуть в попустительстве преступлений для извлечения личных выгод или повышения авторитета. Чтобы очернить таким подозрением долгую, посвященную исключительно благополучию государства жизнь, требуется нечто большее, чем несколько второпях сказанных слов, которые можно объяснить, не стыдясь за свои объяснения. Прежде чем искать соучастников, надо сначала доказать, что вообще существует виновник. Этого пока никто не сделал и, по-видимому, не в состоянии сделать. Вы допросили господина Дзаметту и что вы узнали? Ничего, что можно было бы вменить ему в вину. Он объяснил, что герцогиня умерла естественной смертью. Та излишняя поспешность, с которой она покинула его дом — единственный выдвинутый до сих пор повод для его обвинения, — может быть убедительно объяснена желанием герцогини находиться ближе к Лувру, где она ожидала приезда короля. Господин де Шиверни, чьи высказывания вы читали, в этом пункте подтверждает показания господина Дзаметты. Со смертью герцогини господин де Шиверни многое потерял, и, узнав о печальном событии, он горько и во всеуслышание жаловался на несчастье, которым обернулась его близость к герцогине. Однако разве он высказал хотя бы малейшее подозрение о преступлении, на расследовании которого он должен был настаивать? Другие родственники герцогини, ее сестры, ее тетка де Сурди, высказали ли они хотя бы легчайший намек на саму возможность злодеяния, погубившего герцогиню? Сам король, который так беззаветно ее любил, — поделился ли он своими подозрениями, о которых сегодня осмелились бы думать? Нет. Более того, он почтил господина Дзаметту своей дружбой. Если он и позволил проводить какое-то расследование, то только из уважения к юстиции. Что касается меня, то король оказал мне великую честь, назначив — после смерти герцогини — министром финансов…
Ш.Л.: …а также главным начальником артиллерии, то есть пожаловав вам должность, которую до смерти герцогини занимал отец умершей, которого король отважился уволить с поста только после того, как дочь утратила возможность встать на его защиту.
РОНИ: Вы вольны строить любые самые омерзительные догадки на этот счет. Неужели вы действительно полагаете, что я настолько низок, что из-за должности мог убить человека, которого король любил больше всех на свете? Признаюсь, что для меня было сущим мучением видеть должность, для которой я обладаю всеми необходимыми качествами, в руках человека, совершенно не способного ее исполнять. Однако если ваше подозрение относительно меня покоится на этом мотиве, то в таком случае вы можете с равным успехом подозревать самого короля, ибо он постоянно выглядел пристыженным, видя полную непригодность мсье Антуана д'Эстре к порученному делу. И, между прочим, хотя бы одним дыханием высказал ли король хоть самое ничтожное подозрение в мой адрес? Ни в коем случае. Напротив. В тот день, когда случилась беда, полный печали, он послал за мной и публично, на глазах у всего двора, искал у меня утешения по поводу этого прискорбного события. Это позволило мне говорить с ним о божественном провидении, которое часто облекает наше исцеление в горе, в коем видим мы лишь свою погибель. Разве это не в достаточной мере показывает, что ему никогда не приходило в голову подозрение и что он никогда не думал о моей причастности к его несчастью?
Ш.Л.: После смерти герцогини де Бофор вы арестовали двоих ее слуг и отправили их в Бастилию — а именно женщину, которую называют La Rousse, и ее мужа. Зачем вы это сделали?
РОНИ: Оба знали интимные подробности частной жизни герцогини и низко пали в своей вине. Вместо того чтобы держать при себе свои мысли, они принялись чернить свою бывшую госпожу и распространять о ней злоречивые или по меньшей мере неправдоподобные слухи. Я положил конец этому скандалу.
Ш.Л.: Не преследовали ли вы этим арестом каких-либо иных целей?
РОНИ: Нет. Мы с герцогиней де Бофор были в ссоре. Это факт, который я даже не собираюсь скрывать. У меня часто бывали с ней серьезные столкновения из-за ее непомерных требований и чрезмерной гордыни. Насколько мог, я воздействовал на короля, удерживая его от шагов, которые казались мне вредными для славы и безопасности государства. В полном согласии с другими, самыми лучшими советниками я желал для короля иного брачного союза. Все это я делал открыто, на глазах у всех, и, как уже повторял под присягой, я ни в коем случае не являюсь поклонником коварства и хитрых уловок. Провидение избавило нас от опасности, приближение которой я видел. Я воспринял этот исход как знамение и вслед за врачом Ла-Ривьером воскликнул: «Hic est manus dei». Но одновременно я не забывал о моем долге перед королем, который почтил эту даму своей дружбой. Из уважения к ней и ее детям, которые являются также детьми короля, и в память о той великой любви, какую питал к этой женщине наш властитель, я покарал клеветников. По этому поступку можно судить, что бы я сделал с предполагаемым убийцей, если бы думал, что смерть герцогини последовала не по воле Божьей, а по другой причине.
Записано в Париже 4 мая 1599 года.
СЕМЬ
ЛИЦО
Земля покорно лежала под низко нависшими черными тучами. Ласточки стремительно носились над полями на высоте человеческого роста, временами круто взмывая вверх, и тогда черный след их полета скрывался в еще более глубоком мраке. Даже малейшее дуновение ветерка не мешало ласточкам. К горизонту беззвучно несла свои воды река, поверхность ее отливала траурным серебристо-серым блеском — казалось, в ней нашел последнее пристанище какой-то языческий бог. Ниже по течению реки, там, где земля сливалась с тучами, небо горело яркими красками. Красный и желтый свет, переливаясь в тесной клетке иссиня-черных туч, сошлись в непримиримой схватке, слившись в страстном объятии и порождая темную киноварь. Ближе к краям клетки кармазин и шафран, разрешаясь глубокой лазурью, разлетались в стороны, словно измотанные битвой витязи, только затем, чтобы снова, напившись ослепительной белизны, броситься в самоубийственном самозабвении на черную стену, облив ее роскошным пурпуром.
Оба всадника остановили лошадей, развернулись и поскакали назад, в ту сторону, откуда они ехали. Удар грома с треском разорвал мертвую тишину. Лошади в страхе всхрапнули, глубоко утопая копытами в рыхлой земле. Склонив головы к гривам своих скакунов, всадники изо всех сил погнали животных к лежавшей за холмами деревне. Виньяк оказался там первым. Лошадь Люссака внезапно захромала. Виньяк уже спешился, когда его спутник только проехал мимо развалившейся ограды. Воздух, казалось, вот-вот разорвется от предгрозового напряжения, но пока с неба не упало ни одной капли дождя.
Стоявшие там и тут дома были необитаемы. Над выжженной землей поднимались покрытые сажей обгорелые стены. Над остатками стен возвышались торчавшие сквозь осевшую кровлю балки стропил. Деревня скорее всего была разрушена уже несколько лет назад. Люссак занялся копытом своей лошади и через мгновение ловко извлек камешек, застрявший под подковой. Виньяк между тем обходил дом за домом, стараясь среди развалин найти более или менее надежное укрытие от надвигающейся непогоды. Наконец ему удалось найти крытое стойло, каким-то чудом избежавшее всеобщего разрушения. Едва он успел привязать лошадь и махнуть рукой Люссаку, как с неба хлынул ливень.
Всего через несколько минут земля вокруг стойла раскисла, превратившись в непролазное месиво. За сплошной пеленой дождя остатки строений казались неясными темными силуэтами. Порывы ветра гнали перед собой струи дождя, не обойдя стороной маленький беззащитный навес, под которым пытались укрыться путники. Их ветхая одежда с жадностью впитывала влагу и постепенно темнела от воды.
Люссак угрюмо взглянул на небо, в котором гонимые ветром серые тучи, разрываясь в клочья, сталкивались друг с другом. Он прикрыл глаза и ощерил зубы, словно желая состроить погоде страшную гримасу. Виньяк, уставившись в пол, зябко прятал голову в плечи, чтобы вода не попадала за воротник.
Люссак уселся на порог хибары и сунул обутые в сапоги ноги в кучу какого-то хлама.
— Господи, как они тут жили!
Виньяк окинул взглядом разрушенные дома и попытался представить себе разыгравшуюся здесь трагедию. Он увидел охваченных страхом людей, которые с поднятыми руками молча выходили из своих домов, низко опустив головы. Вокруг каждого дома гарцевали вооруженные всадники. Один из них как бешеный носился взад и вперед по улице и яростно кричал, что каждый, кто попытается укрыться в доме, будет немедленно убит. Но жители и без угроз спешили покинуть свои жилища. Встав вдоль стен, поселяне, дрожа, ожидали своей участи. Главная улица усеяна трупами. Почти сплошь плохо вооруженные крестьяне. Молодой капитан снова начинает носиться по улице. Он кричит так громко, что кажется, вот-вот взорвется от собственного крика. «Lutheranos, fuera, Lutheranos!» Капитан спешивается и подбегает к женщине, прижавшейся к стене дома. Потом откидывает с ее головы капюшон и срывает парик. Разъяренное лицо молодого испанского капитана — это последнее, что видит в своей жизни крестьянский сын, переодетый в женское платье. Он чувствует, как по его груди прокатывается горячая волна, и видит, как испанец отскакивает назад с окровавленным клинком в руке, приговаривая: «Во имя Отца и Сына и Свя…». Солдаты спрыгивают с коней и следуют примеру своего командира, убивая всех подряд, не разбирая, кто перед ними — женщины или переодетые мужчины.
Виньяк опустил веки, но страшная картина не желала исчезать. Он снова открыл глаза. Взору снова открылась пустынная улица, по обе стороны которой стояли остовы обугленных домов. Прошло еще несколько мгновений, и шум дождя сгладил леденящие душу крики детей, звон оружия и доносящийся время от времени сухой, приглушенный хруст клинка, вонзающегося в затылок очередной жертвы.
До замка, куда держали путь Виньяк и Люссак, оставалось три дня пути. Три дня при благоприятной, сухой погоде. Если же зарядят дожди, то дорога займет не меньше недели. Однако хуже всякой непогоды были эти призрачные поселения, на которые то и дело натыкались путники. Хотя эти грабежи и убийства случились месяцы, а то и годы назад, над всеми сожженными деревнями до сих пор висела мрачная аура застывшей смерти. Здесь проходили они, протестантские и католические отряды, военное счастье улыбалось то одним, то другим, но жалкие хижины бедняков равно страдали от безжалостных копыт многоногого чудовища.
Сейчас все говорили о мире. Произошло невероятное. Наварра победил всех — сначала Фарнезе, потом императорскую армию Майенна и, наконец, Меркера. Испания, исполинская держава, которую было невозможно целиком обозначить ни на одной карте мира, наносила конвульсивные бессильные удары, ввязывалась в стычки в беспокойных провинциях и иногда занимала мелкие города без всякой надежды их удержать.
Виньяк еще раз угрюмо оглядел сожженную деревню.
Плевок Люссака описал в воздухе высокую дугу и шлепнулся в ближайшую лужу.
— Проклятое место!
Виньяк ответил не сразу. Помолчав, он заговорил таким тоном, словно уже занимал высокое положение:
— Когда-нибудь мы будем жить в Париже, в большом доме с камином и печами.
— С чего ты так в этом уверен? — проворчал Люссак.
— Все главные беды миновали. У нас есть король, он принудит испанцев к миру, и мы получим эдикт, который защитит нас от папистов. Когда закончится эта ужасная война, в Париже будет очень много работы.
— Когда, когда… Нам уже сейчас нечего есть, а впереди еще три дня пути.
Люссак прищурил глаза и резко дернул поводья своего коня. Из двоих путников Люссак был крупнее и выше ростом. Черные вьющиеся волосы мокрыми прядями свисали с головы, обрамляя юное, безбородое и очень подвижное лицо. Темно-карие глаза беспрестанно скользили с одного предмета на другой, окидывая все окружающее недоверчивым взглядом. Узкий нос был мало заметен над полными губами, которые, обнажая редкие зубы, приоткрывались всякий раз, когда Люссаку что-либо попадалось на глаза. Было такое впечатление, что даже необходимость сосредоточиться на чем бы то ни было уже причиняет Люссаку невыносимую боль.
Виньяк был среднего роста. Темно-каштановые волосы — чтобы не завшиветь — были коротко острижены. Имея двадцать шесть лет от роду, он был моложе своего спутника, но производил впечатление человека, юность которого осталась далеко позади. Глаза окружали лучики морщин. Лицо выражало непрестанную борьбу недоверия и любопытства. Только когда Виньяк рисовал, его лицо теряло привычное выражение — в эти минуты он говорил с Богом и знал, что Он слышит его.
Путники, застыв, сидели, уставив взоры прямо перед собой, и слушали, как ливень обрушивает струи воды на деревянную крышу жалкой лачуги. Капли дождя, с силой ударяясь о стропила, дробились, заполняя домик пеленой мельчайших брызг. Лошади дрожали. Люссак погладил их по ноздрям и подтянул под крышу строения. Виньяк задумчиво глядел в большие печальные глаза верных животных. От их крутых боков исходило живительное тепло, и Виньяк, испытывая благодарность, с удовольствием грелся в его потоках. Барабанная дробь дождевых капель усилилась гремящим стаккато. Градины величиной с крупную гальку, раскалываясь, сыпались с небес, падая в грязь и на стены развалин. Недалеко от лачуги неуклюже подпрыгивал в поисках укрытия дрозд с покалеченным крылом. Проскакав по размытой борозде несколько саженей, он упал на бок и затих. Невдалеке с треском обрушилась стена. Кони испуганно всхрапнули, но Люссак быстро успокоил их парой кусков свеклы, извлеченных из дорожной сумки.
Буря наконец начала стихать. Сквозь непроницаемую серость пробился свет, тучи разлетелись в стороны, и природа обрела свои естественные краски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46