но он понял.
-- Нет, бояться надо, -- сказал он вслух. Через некоторое время, уже
взяв себя в руки, он спокойно сказал:
-- Ты говорил на моем языке.
-- Естественно, ты же не знаешь моего.
-- Ты говорил, что будут звучать слова, я помню... И все-таки я
представлял это просто как... некое понимание друг друга.
-- Проникновение в чужую душу -- несколько иная игра, хотя тоже связана
с телепатией. Именно такое проникновение позволило нам сегодня установить
телепатическую связь. Однако телепатия активизирует и речевые центры
головного мозга, как и(
-- Нет, нет, нет. Это все ты мне расскажешь позже. Но почему ты говорил
голосом моего брата? -- Он был очень взволнован.
-- На этот вопрос у меня ответа нет. Не знаю. Расскажи мне о нем.
-- Нусутх... Мой родной брат, Арек Харт рем ир Эстравен, был на год
старше меня. Именно он впоследствии стал лордом Эстре. Мы .. я, как ты
знаешь, ради него покинул родной дом. Он умер четырнадцать лет назад.
Некоторое время мы оба молчали. Я не мог ни понять, ни спросить, что
там, за этими скупыми словами: слишком трудно ему далась даже такая малость.
Наконец я предложил:
-- Давай еще поговорим мысленно. Терем. Назови меня по имени. -- Я
знал, что это он сделать может: связь все еще сохранилась, или, как говорят
специалисты, фазы совпадали, а он, конечно же, еще не умел пресекать
телепатическое вторжение усилием воли. Так что, если бы в данный момент
реципиентом был я, то есть сигнал исходил бы от него, я услышал бы его
мысли.
-- Нет, -- сказал он. -- Никогда. Пока нет... Но никакой, даже самый
великий, ужас или шок не смог бы удержать в узде ненасытный, рвущийся к
познанию разум. Он уже выключил свет, и тут я вдруг "услышал", как он,
странно заикаясь, произносит медленно мое имя: Дженри. Даже мысленно
он не мог как следует выговорить звук "л".
Я тут же откликнулся. Потом во тьме прозвучало нечто нечленораздельное,
однако выражавшее не только страх, но и удовлетворение. И он сказал вслух:
-- Больше не надо, не надо.
Вскоре мы оба наконец уснули.
Для него телепатические контакты никогда не давались легко. Не потому,
разумеется, что он был бездарен или не желал совершенствоваться. Просто все
это слишком сильно волновало его, он не мог пользоваться этим искусством
просто так. И быстро научился устанавливать телепатический барьер, но я не
уверен, что он твердо на этот барьер полагался. Возможно, у каждого из нас
тоже были подобные опасения, когда первые Учителя несколько веков назад
прилетели из Мира Роканнона, чтобы научить землян Последнему Искусству.
Возможно, гетенианцы, будучи исключительно интровертными, воспринимают
телепатическую связь как насилие над их внутренним миром, как брешь в той
целостности их "я", которая для них просто мучительна. Возможно, виной в
данном конкретном случае был характер самого Эстравена, в котором
искренность и сдержанность были одинаково сильны: каждое слово, которое он
произносил, как бы предварялось глубоким молчанием, было порождено им.
Мысленно я разговаривал с ним почему-то голосом его умершего брата. Я тогда
не знал, что именно, кроме любви и смерти, связывает этих двоих, но
чувствовал: едва в его душе начинал "звучать" голос брата, Эстравен весь как
бы съеживался и вздрагивал, словно я касался открытой раны. Так что некие
интимные узы, что установились между нами, были, разумеется, порождены
телепатическим контактом -- впрочем, весьма сдержанным, проливающим мало
света на загадочную душу моего друга, скорее подчеркивающего, сколь глубока
и бесконечна тьма, царящая там.
День за днем мы продолжали ползти на восток по ледяной равнине. К
переломному, тридцать пятому дню нашего путешествия, Одорни Аннер, мы в
полном несоответствии с планом прошли значительно меньше половины пути. По
счетчику -- около шестисот километров; однако в лучшем случае лишь три
четверти этого расстояния действительно приблизили нас к цели. Можно было
лишь очень грубо прикинуть, сколько нам еще предстояло пройти. Мы истратили
слишком много времени, сил и продуктов при тяжелейшем восхождении на Ледник.
Эстравен, в отличие от меня, почему-то не слишком беспокоился по поводу
предстоящего пути в сотни километров.
-- Сани стали гораздо легче, -- говорил он. -- К концу они станут
совсем легкими; а если будет нужно, немного уменьшим свой рацион. Мы все это
время очень хорошо питались, знаешь ли.
Я думал, он шутит, но, видно, я плоховато знал его. На сороковой день
началась пурга, и нас засыпало снегом. Два последующих долгих дня мы
неподвижно лежали в палатке; Эстравен почти ничего не ел и почти не
просыпался; просыпаясь, он только пил орш или горячую подслащенную воду. Он
настоял, однако, на том, чтобы я непременно хоть немного ел, хотя бы
половину обычного рациона.
-- У тебя нет опыта. Ты не умеешь голодать, -- сказал он.
Я почувствовал себя оскорбленным.
-- А у тебя-то большой опыт? В каком же качестве ты голодал больше --
княжеского сына или премьер-министра Кархайда?
-- Дженри, у нас специально учат длительное время обходиться без пищи,
так что в итоге мы все становимся специалистами в этом деле. Меня приучали
голодать еще в детстве, дома, в Эстре, а потом -- ханддараты в Цитадели
Ротерер. Я действительно несколько утратил форму в Эренранге, но потом снова
начал тренировки -- когда жил в Мишнори... Пожалуйста, друг мой, делай, как я
говорю; я знаю, что делаю.
Он-то знал, но знал и я.
Потом в течение четырех дней мы шли при страшных морозах, температура
ни разу не поднималась выше -- 350; а потом вдруг снова налетела пурга,
порывистый восточный ветер швырял нам в лицо пригоршни колючего снега. Уже
буквально минуты через две Эстравен стал совершенно неразличим за стеной
пурги. Я на секунду отвернулся, чтобы перевести дыхание и очистить лицо от
ослепляющей, удушающей пелены, а когда обернулся снова, то Эстравен исчез.
Исчезли и сани. Рядом со мной не было никого и ничего. Я обшарил все вокруг
руками. Я кричал и за воем пурги не слышал собственного голоса. Я был глух и
одинок в этом мире, до краев заполненном мелькающими извивающимися
сероватыми струями, полосами падающего снега. Отчаяние охватило меня, и я
начал было ощупью пробираться вперед, мысленно взывая: Терем!
И он, стоя на коленях буквально у меня под носом, откликнулся:
-- А ну-ка помоги мне поставить палатку.
Я помог и ни словом не обмолвился об этой минуте панического ужаса. Не
было необходимости: он знал.
Эта очередная пурга длилась два дня; и в общей сложности мы потеряли
целых пять дней; разумеется, потеряем и еще. Ниммер и Аннер -- месяцы
великих снежных бурь.
-- Уж больно деликатно мы еду стали резать, -- заметил я как-то,
отрезая нашу очередную порцию гиши-миши и собираясь размочить ее в горячей
воде.
Он посмотрел на меня. Его решительное широкое лицо сильно осунулось,
щеки глубоко провалились под высокими скулами, глаза запали, скорбные
складки окружали рот, губы потрескались. Интересно, какой же видок у меня,
если даже он так паршиво выглядит. Как бы отвечая моим мыслям, Эстравен
улыбнулся:
-- Если повезет, мы дойдем; но может и не повезти.
То же самое он говорил и в самом начале пути. Со свойственным мне
ощущением, что это наша последняя и весьма отчаянная ставка, я недостаточно
реалистично мыслил тогда, чтобы ему поверить. Даже и теперь я думал: ну
разумеется, нам повезет, и мы дойдем, раз уж мы потратили столько сил(
Но Леднику было все равно, сколько сил мы потратили. Ему было на это
наплевать. Каждый должен знать свое место.
-- В какую сторону поворачивается твое колесо фортуны, Терем? --
спросил я наконец.
Он не улыбнулся. И не ответил. Только, помолчав немного, сказал:
-- Я все думаю, как они там, внизу. Там, внизу для нас теперь
означало "на юге", в том мире, что лежит ниже этого ледникового плато, там,
где есть земля, люди, дороги, города -- все то, что теперь стало трудно даже
вообразить, что казалось почти нереальным.
-- Знаешь, а я ведь послал королю весточку насчет тебя. В тот самый
день, когда покинул Мишнори. Я сообщил ему то, что узнал от Шусгиса: что
тебя собираются сослать на Добровольческую Ферму Пулефен. В те времена я еще
недостаточно четко представлял себе собственные намерения, скорее
повиновался некоему импульсу. С тех пор я не раз уже обдумывал природу этого
импульса. Может случиться примерно следующее: король может усмотреть для
себя возможность повысить свой престиж, рискнув шифгретором. Тайб станет
отговаривать его, но Аргавену к этому времени Тайб уже несколько поднадоест,
и, вполне возможно, он просто проигнорирует его советы. Он начнет
расследование и спросит: где находится сейчас Посланник, гость государства
Кархайд? В Мишнори, разумеется, солгут: он умер от лихорадки хорм еще
осенью. Ах, нам очень жаль! Тогда король спросит: почему же в таком случае у
меня иная информация, полученная от нашего Посольства в Оргорейне? Мне
известно, что Посланник находится на Ферме Пулефен. -- Но его там нет,
можете убедиться сами. -- Нет-нет, конечно же, мы верим слову Комменсалов
Оргорейна... Но через несколько недель после подобного обмена любезностями сам
Посланник объявляется в Северном Кархайде. Ему удалось бежать с Фермы
Пулефен. В Мишнори всеобщий испуг, а Эренранге -- возмущение. Позор
Комменсалам, павшим так низко и пойманным на лжи! Для короля Аргавена ты
станешь подлинным сокровищем, родным братом, некогда утраченным и обретенным
вновь. Правда, ненадолго, Дженри. Ты должен тут же послать весть своему
Звездному Кораблю, при первой же возможности! Пусть твои люди появятся в
Кархайде и тем завершат твою миссию. Сделай это немедля, прежде чем Аргавен
успеет заподозрить в тебе возможного врага, прежде чем Тайб или кто-то из
советников сможет еще раз как следует напугать короля, пользуясь его манией
преследования. Если же он заключит с тобой сделку, то слово свое сдержит.
Нарушить данное слово -- значит утратить свой шифгретор. Короли Харге держат
данное слово. Но ты должен действовать быстро и поскорее посадить свой
корабль.
-- Я сделаю это, если замечу хоть малейший проблеск доброжелательности
по отношению к себе.
-- Нет; прости, что даю тебе советы, но ты не должен ждать особого
расположения. Тебя и так будут носить на руках, я полагаю. Как и сам
корабль. Кархайд за последние полгода испытал тяжкие унижения. Ты дашь
Аргавену шанс повернуть колесо судьбы вспять. Я полагаю, что он этим шансом
воспользуется(
-- Прекрасно. А ты между тем(
-- Я -- Эстравен-Предатель. Я ничего общего с тобой не имею.
-- Поначалу.
-- Поначалу, -- согласился он.
-- У тебя будет возможность где-нибудь скрыться поначалу в случае
опасности?
-- О да, разумеется.
Еда наша была готова, и мы забыли обо всем. Этот процесс был так важен
теперь и так существенно улучшал самочувствие, что мы больше никогда не
говорили за едой; это табу теперь соблюдалось свято, в своей, возможно,
исходной форме: ни слова не произноси, пока не будет проглочена последняя
крошка еды. Когда же последняя крошка была проглочена, Эстравен сказал:
-- Что ж, по-моему, я правильно рассчитал ситуацию. Ты... ты простишь
мне(
-- Твой прямой совет? -- сказал я, потому что некоторые вещи полностью
начал понимать только теперь. -- Конечно же, да. Терем! Неужели ты еще
можешь в этом сомневаться? Ты же знаешь, что у меня вообще никакого
шифгретора нет, и я не собираюсь им победоносно размахивать.
Мои слова его насмешили, но он по-прежнему о чем-то думал.
-- Но почему, -- сказал он наконец, -- почему ты все-таки высадился на
Гетен в одиночку?.. Почему тебя послали одного? Все ведь по-прежнему будет
зависеть от посадки корабля на планету. Зачем все это нужно было так
усложнять -- усложнять для тебя и для нас?
-- Такова традиция Экумены, и для этого есть свои причины. Хотя, если
честно, я и сам уже начал сомневаться в их целесообразности. Я думал, что
ради вас меня посылают одного, настолько одинокого и беззащитного, что я
никак не могу представлять для кого-то угрозы, никак не могу нарушить
равновесие... Инопланетянам дают понять, что это не вторжение, а просто гонец
из другого мира. Есть и кое-что более важное: будучи один, я не могу
изменить ваш мир. Хотя сам могу претерпеть изменения. Так все же ради кого
меня послали одного? Ради вас? Или ради меня самого? Не знаю. Я согласен с
тобой: это значительно осложнило положение вещей. Но вот что мне интересно:
почему вам никогда не приходила в голову идея воздухоплавательных аппаратов?
Один маленький украденный самолетик избавил бы нас с тобой от множества
затруднений!
-- Как нормальному человеку может прийти в голову, что он способен
летать? -- сухо парировал Эстравен. Это был справедливый ответ -- в мире,
где нет ни одного крылатого существа, даже ангелы культа Йомеш не летают, а
только летят, и падают, бескрылые, на землю, как падает, кружась,
легкая снежинка, как кружатся на ветру семена растений(
К середине месяца Ниммер, после бесконечных бурь и страшных морозов, мы
вступили в полосу длительного затишья. Если и случались бури, то там,
внизу, а здесь, внутри пурги, было лишь бескрайнее серое небо да полное
безветрие. Поначалу облака над нами были высокими, перистыми, так что воздух
просвечен был ровным рассеянным светом, как бы отражавшимся и от самих
облаков, и от снега, льющимся и сверху, и снизу. Через день погода несколько
изменилась. Облачность усилилась, яркий свет пропал, осталось лишь светлое
Ничто. Мы вышли утром из палатки как бы в пустоту. Сани и палатка были на
месте, Эстравен стоял рядом, но ни он, ни я не отбрасывали никакой тени. Нас
со всех сторон окружал какой-то неясный свет, шедший как бы отовсюду. Когда
мы ступали по снегу, он хрустел под ногами, но следов не оставалось. Сани
тоже не оставляли никаких следов. Ни сани, ни палатка, ни он, ни я -- ничто.
Не было ни солнца, ни неба, ни линии горизонта, ни мира вокруг. Бело-серая
мгла, пустота, в которой мы были как бы подвешены. Иллюзия была настолько
полной, что мне стало трудно сохранять равновесие. Я попробовал пользоваться
внутренним чутьем -- для корректировки собственного зрения; но и внутреннее
чутье не помогло. Я был все равно что слепой. Пока мы грузились, все шло еще
хорошо, однако тащить сани, ничего не видя впереди, абсолютно ничего,
сначала было просто неприятно, а потом -- страшно. И утомительно. Мы шли на
лыжах по хорошему твердому фирну, без застругов, и под нами -- это-то уж
точно! -- было по меньшей мере два километра мощного льда. Надо было бы
радоваться такой поверхности, но мы шли все медленнее, с трудом продвигаясь
по лишенной каких бы то ни было препятствий равнине, приходилось огромным
усилием воли подгонять себя и поддерживать нормальную скорость. Даже
малейшее препятствие воспринималось как чрезмерно затруднительное -- так
порой бывает на лестнице, когда вдруг попадается невесть откуда взявшаяся
ступенька или, наоборот, ожидаемой ступеньки не оказывается на месте. Мы
ничего не могли разглядеть заранее: белое Ничто вокруг не отбрасывало тени,
ничем не обнаруживало себя. Мы шли с открытыми глазами, но вслепую. И так --
день за днем. Мы стали сокращать переходы, потому что уже к полудню оба
обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я уже начал страстно
мечтать о снеге, о пурге, о любой другой погоде, но каждое утро мы
по-прежнему выходили в то самое белое Ничто, которое Эстравен называл
Лишенной Теней Ясностью.
Но однажды около полудня в день Одорни Ниммер, на шестьдесят первый
день нашего пути, ровная слепящая пустота вокруг нас вдруг начала двигаться,
течь, съеживаться. Я решил, что меня подводит зрение, как это часто бывало,
и не придал значения этому едва заметному шевелению воздуха, но неожиданно
над моей головой мелькнул солнечный лучик. В небесах я увидел маленькое, еле
видное, какое-то мертвое солнце. А опустив глаза и посмотрев вокруг, я
разглядел огромную, чудовищную черную массу, возникшую в белой пустоте и
явственно приближающуюся к нам. Черные щупальца, воздетые вверх, шарили
вокруг... Я замер, заставив Эстравена повернуться ко мне: мы впряглись цугом.
-- Что это такое?
Он долго и внимательно смотрел на темные чудовищные формы, прячущиеся в
тумане, и наконец сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38