– с досадой прибавил Нарышкин.
– Будет нам и с живыми немало возни! – произнёс Волков. – Подмётное письмо! Чья рука тут колобродит? и как отвратить?
«Ужли из Берлина, Фридриховы новые ходы опять? – прибавил про себя Волков. – Или здесь, поближе, искать новых затей?».
Катер и шлюпка причалили к острову. На катере шёл иной разговор.
– Боюсь, боюсь я этого свидания! не выдержу! – в искреннем волнении и страхе, шептал между тем по-русски Пётр Фёдорович Корфу. – Как хочешь, брат, а он ведь человек, притом какой семьи!
– И я в немалом амбара, – отвечал Корф, – вёз когда-то его дитятичкой в Холмогор… Но, courage, Majestat Смелей, ваше величество! (фр. и нем.).
, смелей! являйте себе достойно ваш сан…
– Да ведь – schlicht und recht – по правде, не мне бы следовало на троне быть, а ему, – не унимался Пётр Фёдорович. – Как я на него посмотрю и что ему скажу?
– В таком разе, Majestat, – чопорно и важно вмешался Унгерн, – напрасно было уф… в эти места ехать…
– Напрасно, напрасно!.. двадцать лет бедный взаперти сидит… Экие вы! Но вы ещё про меня услышите…
Сойдя на плоский берег у крепости, император и его свита пошли влево к воротам. Здесь их встретил, ставший от страха хуже малого дитяти, комендант Бередников. Хотя император желал выдержать строжайшее инкогнито, Бередников сразу его узнал. Пётр Фёдорович взял у Унгерна, за собственным своим, от 17 марта, подписанием, именной на имя Бередникова указ и, приложа руку к шляпе, почтительно вручил его коменданту.
В указе было изображено:
«Имеете тотчас допустить нашего генерал-адъютанта Унгерна и прочих с ним, когда он прикажет, высоких подателей сего монаршего повеления, к осмотру государственной Шлиссельбургской тюрьмы, а буде они того пожелают, то и к свиданию, даже без свидетелей, с известною, тамо заключённой персоной. И если Унгерн прикажет Чурмантееву, с арестантом и его командою, из крепости в другое какое место по нашему соизволению выехать, то того не воспрещать».
– Это что? – спросил, ткнув тростью в тяжёлые, дубовые ворота, император. На левой половине ворот государевой башни была шведская надпись: «1649 года – 18 мая».
– Виноват, ваше… казните, как есть, забыл соскоблить!.. стереть! – заговорил, отдуваясь, весь красный, Бередников.
– Но разве такие надписи, господин комендант, стирают? – насмешливо его оглядев, произнёс император. – Эти литеры, господа, со времён шведов… Я ведь учился, маракую… По сим же плитам шестьдесят лет назад сам Пётр Великий изволил прохаживаться…
– Плиты не вынуты, так точно-с! – утирая лицо и жалобно взглянув, на свиту, сказал Бередников.
– Ещё бы вам крылечко из них помостить! – улыбнулся император. – Где арестант Безымянный? ведите нас к нему!
На дворе у церкви высоким посетителям Бередников представил князя Чурмантеева.
– Хромаете? В войне с Пруссией ранены? – нахмурясь, спросил генерал.
– Упал здесь намедни с лестницы, – ответил старший пристав.
– Зять Ольдерога, – шепнул государю Унгерн, – из Риги in der Garde В гвардию (нем.).
переведён…
– А, очень рад! веди же нас, сударь, – обратился император к Чурмантееву, – только и нам, батюшка, просим, ноги или руки при верной оказии не сломай…
Посетители обогнули церковь. Влево, по двору, вдоль крепостной куртины, шли в два яруса, с открытой галереей, тяжёлые каменные казармы внутренней стражи. Дом коменданта особняком стоял вправо, у церкви. В глубине двора, за внутренним каналом, посетителям предстояла другая, мрачная, обросшая мхом стена. Через канал вёл подъёмный мост. Против моста были ворота, и возле них стоял часовой. За стеною, как объяснил комендант, находился другой внутренний двор и там, вправо, дом старшего пристава Чурмантеева, влево – отдельная, в два решётчатых окна, двухъярусная Светличная башня, с казематом известной персоны.
– Ist aber fest zugestopft alle Wetter! По всякую пору закрыто наглухо! (нем.).
– сказал, входя в этот двор, Пётр Фёдорович. – Свету маловато, окно узко и то, saperment, заграждено снизу дровами.
Государь отозвал Чурмантеева к стороне.
– Каков темпераментом принц? – спросил он, разглядывая лицо пристава.
– Как вам доложить? – смешался Чурмантеев. – Недавно я, государь, при нём и потому…
– Правду, правду мне говори, – перебил Пётр Фёдорович, – по душе, откровенно als ein Soldat По-солдатски (нем.).
.
– Временем робок он, уклонен, – начал пристав, – вежлив и даже стыдлив; нрава тихого, бывает же, сударь, и вот как понятлив… Как спокоен – говорит обо всём добропорядочно, толково; сказывает Евангелием, Минеею, Прологом и книгою Маргарит Духовные книги, весьма популярные на Руси.
; толкует, где и что в них написано…
– Но как же, tausend Teufel!.. как же твой комендант доносил, – сердито топнул ногою государь, – всё Шуваловым на угоду… Sklavisches Pack! Рабская сволочь! (нем.).
уверял, что принц слабоумен и вообще выглядит точно зверь лесной.
– Как не быть зверем, коли выведут из терпения, – покосившись на помощников, сказал Чурмантеев, – взбаламутит его какая прижимка – зовёт всех еретиками, шептунами, сам плачет, говорит немо, невнятно и так от смуты косноязычит, что и привычным не в силу его разуметь. Да и не всем открывает свои способности…
– Скрытен? о! я угадал!.. Den Nagel auf dem Korf getroffen Буквально: «Попал по шляпке гвоздя» (нем.).
, гвоздём в центрум попал. Ну, а когда тих?
– В тихости весело и кротко так смеётся, – продолжал Чурмантеев, – и – дерзаю доложить – на приклад даже становится забавен… весел, надеется на всё и прыгает, аки малый ребёнок… а то строит рожи…
– Кто его здесь дразнит? Говори, – поглядев вокруг, произнёс государь.
Он достал из камзола инбирную карамельку и, с целью отбить изжогу минувшей бессонной ночи, опустил её в рот.
– Не усмотришь за всеми, больше солдаты с галереи, – сказал Чурмантеев, – а бывает, кто и выше… Ну, и не стерпит… Горд притом и любит, чтоб был во всём порядок… Неуч иной часовой, у его дверей, ночью начнёт вертеться, ногу об ногу чесать либо громко кашлянет, ружьём невежливо стукнет – принц тотчас осерчает, жалуется мне утром, смеет ли грубиян, тот солдат, так его обижать? Я-де, говорит, вот как его уйму… И в ту пору вновь старается доказать, какова он для всех высокая, важная персона…
– И что ж ты ему на это? – спросил Пётр Фёдорович.
– Говорю: «Полноте, сударь: всё то враньё! И лучше вам такой пустоши о себе не думать и впредь не врать…» Куда! Весь почернеет от гнева, клянётся, дрожит… Звери вы, говорит, колдуны и еретики! Мучите меня, и Господь вас за невинного страдальца разразит и прах ваш по ветру развеет…
«Так, так! наклеветал Шувалов! – подумал государь. – В письме истина поведана…»
Он подошёл к башне. Из-за дома пристава выбежала с саночками девочка, за нею другая. Увидев нежданных гостей, они в испуге остановились и бросились к крыльцу, у которого ни жива ни мертва стояла Поликсена.
– Ба-ба-ба! Это что? – воскликнул государь. – Юные милые создания и с ними комендантшей фея, прекрасное существо!.. В таких ужасных местах!
– Мои дети и их бонна, – пояснил князь Чурмантеев.
Пётр Фёдорович взглянул пристальнее. Он узнал Пчёлкину и ласково, рассеянно ей поклонился.
«Боже, неужели всё это через меня?» – замирала тем временем, боясь поднять глаза, Поликсена.
По стоптанным, белокаменным ступеням внутренней лестницы гости вошли налево, в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана большой чёрный ключ, отомкнул им низенькую, чёрную, окованную железом дверь, ввёл гостей в другие сени, отворил из них новую дверь, прямо, и отступил. Свита также посторонилась. Унгерн первый вошёл в каземат Ивана Антоновича, за ним, сбросив верхние одежды, государь, Волков, Корф и остальные.
Каземат принца Иоанна был аршин в десять длины и в пять ширины. Мрачные подновлённые его стены были со сводом. Узкое, с толстыми решётками окно, вправо, невысоко от пола, выходило на галерею. Влево от входа стояла большая, из зелёных кафлей печь, с топкою из сеней. Поперёк всей комнаты шла тёсовая ширма. За ширмой помещалась постель. Возле окна – стол; у стола скамья. Дрова скрадывали свет, и без того слабо падавший в комнату.
– И только? Oh uber das Elend! Какая нищета (нем.).
какой ужас! гроб, а не жильё! – сказал вполголоса Пётр Фёдорович Унгерну. – Душно и темно… А Шувалов как расписывал! Nichts als Lug und Trug!.. Ничего, кроме лжи и обмана! (нем.).
Ненавидую гнусные интриги, обман… Но где же он в этом каменном мешке?
– За ширмой, – ответил Чурмантеев, – он по статуту… думает, что пришли его комнату убирать… Запрещено его видеть даже слугам…
– Зовите его, – негромко сказал, не сходя с своего места, государь.
Чурмантеев кликнул арестанта. Иван Антонович вышел из-за ширмы. Вид блестящей государевой свиты его ослепил. Он зашатался, чуть не упал и, озираясь, как пойманный жалкий зверёк, смешным и неловким движением попятился назад за перегородку.
– Не опасайтесь, сударь! – с напускной смелостью, дрогнувшим голосом сказал Пётр Фёдорович. – Я к вам послом… от самого государя. Подойдите ближе: смелей… вот так… Ну!.. скажите, что-нибудь вам в этих местах недостаёт?.. Скажите! Ваши слова примут не инако, как с должным вниманием.
Иванушка бросил беглый взгляд на узкоплечего, плоскогрудого, невзрачного и рябого офицера, в белом, с бирюзовыми обшлагами, кафтане, с доброй улыбкой и грубо-капральской выправкой, стоявшего впереди других. Что-то странное, что-то хватавшее и уносившее куда-то далеко отозвалось, заговорило в душе узника. «Где-то видел, видел… но где?..» – обливаясь кровью, шептало ему бедное, робко бившееся сердце. Он ступил шаг вперёд, протянул руки.
– О-о, – начал он, не спуская глаз с Петра, – я… я…
Он упал пред ним на колени.
– Встаньте, принц! – с рыцарскою вежливостью, тронув его лосиной перчаткой по плечу, сказал Пётр Фёдорович. – Будьте добры, кураж! я облегчу… я попрошу государя… облегчить и улучшить вашу участь… Я близок к нему; меня он слушает. Просите, что вам нужно?
Лицо узника страшно побледнело; губы исказились от усилий проронить слово. Речь отказывалась ему служить.
Язык коснел. Кровь молотом стучала в голову. Он, озираясь на всех, не вставал.
– Просите, просите милостей! – шептали стоявшие вокруг.
– Я не тот, за кого… Душно! – проговорил узник. – Тут вовсе душно – воздуху нетути… – продолжал он скороговоркой, сдерживая рукой дрожавший, как в лихорадке, подбородок. – Повидать бы небушко… зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. от всего за то, всё отдам… Я их прошу, а они… подло…
Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.
– Кто вы? – спросил, поднимая его, государь.
Принц медлил ответом.
– Кто вы и как сюда попали? – ласково повторил, улыбаясь, Пётр Фёдорович.
Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.
– Я… император, – точно сорвавшись, проговорил он громко. – Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!
– Кто тебе сказал, что ты император? – нахмурясь и брякнув палашом, спросил Пётр Фёдорович.
– Я не тот, за кого! – ответил, боязливо попятившись, узник. – Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его – он здесь, во мне…
– Кто тебя уверил, что ты государь? – спокойнее повторил Пётр Фёдорович.
– Кто сказал? стойте – вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…
– Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… – произнёс Пётр Фёдорович.
– Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, – а они злюки, еретики.
– Что вы помните о детстве, о прошлых годах? – спросил государь.
– Где помнить! Голова темна, тошнёхонько…
– Однако же поведайте, что вспомятовано будет.
– Всё мучили… Был я вот какой ребёнок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…
– Ну, ну…
– Стали звать меня Гришкой, – ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…
Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.
– Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? – спросил государь.
– Было двое… Один – старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой – помоложе… да, совсем молодой…
– Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…
– Он меня, ребёнка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.
– А потом?
– Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так – цветы… и от монахов приносил игрушки…
– Где ж он теперь? – спросил Пётр Фёдорович.
– Видно, помер, снится всё… В книгах написано… оскудеша… излияся слава во прах…
«Начётчик, всё по-словенски!» – подумал государь.
– Помните ли вы имена этих людей? – спросил Пётр Фёдорович.
Лицо арестанта опять исказилось, выражая ужас и волнение. «Он, он! – звучало у него где-то на дне души. – Он… Не во сне ль его я видел?».
Иванушка хотел говорить и не мог.
– Courage, prince, courage! Смелее, принц, смелее! (фр.).
я вас слушаю! – обратился к нему государь.
– Первого звали… постойте… ох, забыл…
– А второго?
– Второго… Вспомнил… Корф, да, Корф.
Государь оглянулся. Николай Андреевич Корф, усиливаясь что-то достать из заднего кармана, кривился и хмурился, всячески удерживаясь, чтоб не заплакать. Слёзы между тем катились по его вздрагивавшим, морщинистым щекам.
– Merkwurdig, Majestat, о! fabulos! Удивительная история, ваше величество! (нем.).
– громко сморкаясь, крякнул он в платок.
Государь был искренне, глубоко тронут. Обыкновенно беспечный Нарышкин стоял сердитый и опешенный. Мельгунов и Волков угрюмо смотрели в землю.
«Не малоумный, не дурафья, чёрт возьми», – думали они. Унгерн не спускал растерянных глаз с государя.
– Бедный, жаль мне тебя, – сорвалось чуть слышно с языка Петра Фёдоровича, – видите, барон, добрые-то дела?..
Он хотел ещё что-то сказать, но и его круглые, выпуклые глазки замигали. Он странно, по-детски всхлипнул, повернулся и, гремя шпорами и палашом, неуклюже пошёл вон из комнаты.
– Государь! О, государь! – закричал вдруг, кинувшись за ним сквозь толпу окружавших, Иван Антонович.
– Как знаешь ты, что я государь? – спросил, обернувшись к нему, Пётр Фёдорович. – Измена! предупредили? – продолжал он, с гневом взглянув на окружавших.
– По портрету! – объяснил Иван Антонович. – Монета!.. вот, вот!.. это ты… Мы одной крови… ты дядя мне и ты брат по престолу… Брат! помоги… Брат! Освободи… в глушь, в Сибирь… только волю…
Пётр Фёдорович остолбенел.
Было мгновение – император царствующий был готов броситься в объятия императора-узника.
– Я подумаю… готов!.. О, я свет удивлю! – искренне воскликнул Пётр Фёдорович. – Мучители, бандиты человечества! Истины не упрячешь, сквозь щели тюрьмы, сквозь крышку гроба: везде она пробьётся.
– Николай Андреич, Дмитрий Васильич, – обернулся он, – и вы, господа гарнизонный караул, на пару слов. Ласкаюсь надеждой – взять резонабельных мер…
Он с облегчённым сердцем быстро вышел из каземата во двор. Следом за ним вышли Корф, Нарышкин, Волков и тюремное начальство. С принцем остался один Унгерн.
– Проклятый Фридрих, змей, сатана! – завопил, стуча себе в грудь, Иван Антонович. – Это он, через него…
– Что ты, батюшка, ш-ш! – зашипел на него Унгерн. – Да Пётр-то Фёдорович молится на него… Герр готт! Господь Бог! (нем.)
. А ты ручку лучше его величеству поцелуй, в ножки поклонись да проси его, проси…
Иван Антонович бросился на колени перед тёмным, старого письма образом Спаса. Длинные, светло-русые волосы его падали на холодный пол при каждом его поклоне. Он крестился большим крестом и торопливо шептал горячие, несвязные молитвы.
IX
ОРАНЖЕВЫЙ ВОРОТНИК
Пётр Фёдорович мерными шагами ходил, взволнованный, перед башней. Рядом, прихрамывая и стараясь попадать с ним в ногу, ходил старший тюремный пристав, князь Чурмантеев. Нарышкин и Волков, перешёптываясь, стояли здесь же во дворе, за дровами; Унгерн и Корф – в глубине площадки, у ворот.
На коменданта государь осерчал при выходе из каземата и прогнал его за ворота. Там, у входа на мост, робко жались младшие тюремные пристава, Власьев и Чекин, и прочие гарнизонные офицеры. Далее, у церкви, стояли – подоспевшая посадская полиция, священник крепости и кое-кто из семейств офицеров и именитых горожан.
Между последними был и Мирович. Он узнал императора ещё на берегу и, проникнув вслед за посадскими, стоял сильно озадаченный.
«Что бы это значило? – рассуждал он с лёгкой дрожью. – Как нежданно подъехал государь! Что как принц выдаст ему о свидании и разговоре со мной?.. Могут найти у него мою бумагу. Надо быть готовым ко всему. Могут потребовать, спрашивать. Не отрекусь ни от чего… Пропадай голова, всё расскажу. Ужли мучиться ему доле?».
Император остановился.
– Ну, а послушай-ка, сударь, теперь, – обратился он к Чурмантееву, – скажи-ка ты мне, да опять по чистой правде, была речь принцева и на мой счёт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
– Будет нам и с живыми немало возни! – произнёс Волков. – Подмётное письмо! Чья рука тут колобродит? и как отвратить?
«Ужли из Берлина, Фридриховы новые ходы опять? – прибавил про себя Волков. – Или здесь, поближе, искать новых затей?».
Катер и шлюпка причалили к острову. На катере шёл иной разговор.
– Боюсь, боюсь я этого свидания! не выдержу! – в искреннем волнении и страхе, шептал между тем по-русски Пётр Фёдорович Корфу. – Как хочешь, брат, а он ведь человек, притом какой семьи!
– И я в немалом амбара, – отвечал Корф, – вёз когда-то его дитятичкой в Холмогор… Но, courage, Majestat Смелей, ваше величество! (фр. и нем.).
, смелей! являйте себе достойно ваш сан…
– Да ведь – schlicht und recht – по правде, не мне бы следовало на троне быть, а ему, – не унимался Пётр Фёдорович. – Как я на него посмотрю и что ему скажу?
– В таком разе, Majestat, – чопорно и важно вмешался Унгерн, – напрасно было уф… в эти места ехать…
– Напрасно, напрасно!.. двадцать лет бедный взаперти сидит… Экие вы! Но вы ещё про меня услышите…
Сойдя на плоский берег у крепости, император и его свита пошли влево к воротам. Здесь их встретил, ставший от страха хуже малого дитяти, комендант Бередников. Хотя император желал выдержать строжайшее инкогнито, Бередников сразу его узнал. Пётр Фёдорович взял у Унгерна, за собственным своим, от 17 марта, подписанием, именной на имя Бередникова указ и, приложа руку к шляпе, почтительно вручил его коменданту.
В указе было изображено:
«Имеете тотчас допустить нашего генерал-адъютанта Унгерна и прочих с ним, когда он прикажет, высоких подателей сего монаршего повеления, к осмотру государственной Шлиссельбургской тюрьмы, а буде они того пожелают, то и к свиданию, даже без свидетелей, с известною, тамо заключённой персоной. И если Унгерн прикажет Чурмантееву, с арестантом и его командою, из крепости в другое какое место по нашему соизволению выехать, то того не воспрещать».
– Это что? – спросил, ткнув тростью в тяжёлые, дубовые ворота, император. На левой половине ворот государевой башни была шведская надпись: «1649 года – 18 мая».
– Виноват, ваше… казните, как есть, забыл соскоблить!.. стереть! – заговорил, отдуваясь, весь красный, Бередников.
– Но разве такие надписи, господин комендант, стирают? – насмешливо его оглядев, произнёс император. – Эти литеры, господа, со времён шведов… Я ведь учился, маракую… По сим же плитам шестьдесят лет назад сам Пётр Великий изволил прохаживаться…
– Плиты не вынуты, так точно-с! – утирая лицо и жалобно взглянув, на свиту, сказал Бередников.
– Ещё бы вам крылечко из них помостить! – улыбнулся император. – Где арестант Безымянный? ведите нас к нему!
На дворе у церкви высоким посетителям Бередников представил князя Чурмантеева.
– Хромаете? В войне с Пруссией ранены? – нахмурясь, спросил генерал.
– Упал здесь намедни с лестницы, – ответил старший пристав.
– Зять Ольдерога, – шепнул государю Унгерн, – из Риги in der Garde В гвардию (нем.).
переведён…
– А, очень рад! веди же нас, сударь, – обратился император к Чурмантееву, – только и нам, батюшка, просим, ноги или руки при верной оказии не сломай…
Посетители обогнули церковь. Влево, по двору, вдоль крепостной куртины, шли в два яруса, с открытой галереей, тяжёлые каменные казармы внутренней стражи. Дом коменданта особняком стоял вправо, у церкви. В глубине двора, за внутренним каналом, посетителям предстояла другая, мрачная, обросшая мхом стена. Через канал вёл подъёмный мост. Против моста были ворота, и возле них стоял часовой. За стеною, как объяснил комендант, находился другой внутренний двор и там, вправо, дом старшего пристава Чурмантеева, влево – отдельная, в два решётчатых окна, двухъярусная Светличная башня, с казематом известной персоны.
– Ist aber fest zugestopft alle Wetter! По всякую пору закрыто наглухо! (нем.).
– сказал, входя в этот двор, Пётр Фёдорович. – Свету маловато, окно узко и то, saperment, заграждено снизу дровами.
Государь отозвал Чурмантеева к стороне.
– Каков темпераментом принц? – спросил он, разглядывая лицо пристава.
– Как вам доложить? – смешался Чурмантеев. – Недавно я, государь, при нём и потому…
– Правду, правду мне говори, – перебил Пётр Фёдорович, – по душе, откровенно als ein Soldat По-солдатски (нем.).
.
– Временем робок он, уклонен, – начал пристав, – вежлив и даже стыдлив; нрава тихого, бывает же, сударь, и вот как понятлив… Как спокоен – говорит обо всём добропорядочно, толково; сказывает Евангелием, Минеею, Прологом и книгою Маргарит Духовные книги, весьма популярные на Руси.
; толкует, где и что в них написано…
– Но как же, tausend Teufel!.. как же твой комендант доносил, – сердито топнул ногою государь, – всё Шуваловым на угоду… Sklavisches Pack! Рабская сволочь! (нем.).
уверял, что принц слабоумен и вообще выглядит точно зверь лесной.
– Как не быть зверем, коли выведут из терпения, – покосившись на помощников, сказал Чурмантеев, – взбаламутит его какая прижимка – зовёт всех еретиками, шептунами, сам плачет, говорит немо, невнятно и так от смуты косноязычит, что и привычным не в силу его разуметь. Да и не всем открывает свои способности…
– Скрытен? о! я угадал!.. Den Nagel auf dem Korf getroffen Буквально: «Попал по шляпке гвоздя» (нем.).
, гвоздём в центрум попал. Ну, а когда тих?
– В тихости весело и кротко так смеётся, – продолжал Чурмантеев, – и – дерзаю доложить – на приклад даже становится забавен… весел, надеется на всё и прыгает, аки малый ребёнок… а то строит рожи…
– Кто его здесь дразнит? Говори, – поглядев вокруг, произнёс государь.
Он достал из камзола инбирную карамельку и, с целью отбить изжогу минувшей бессонной ночи, опустил её в рот.
– Не усмотришь за всеми, больше солдаты с галереи, – сказал Чурмантеев, – а бывает, кто и выше… Ну, и не стерпит… Горд притом и любит, чтоб был во всём порядок… Неуч иной часовой, у его дверей, ночью начнёт вертеться, ногу об ногу чесать либо громко кашлянет, ружьём невежливо стукнет – принц тотчас осерчает, жалуется мне утром, смеет ли грубиян, тот солдат, так его обижать? Я-де, говорит, вот как его уйму… И в ту пору вновь старается доказать, какова он для всех высокая, важная персона…
– И что ж ты ему на это? – спросил Пётр Фёдорович.
– Говорю: «Полноте, сударь: всё то враньё! И лучше вам такой пустоши о себе не думать и впредь не врать…» Куда! Весь почернеет от гнева, клянётся, дрожит… Звери вы, говорит, колдуны и еретики! Мучите меня, и Господь вас за невинного страдальца разразит и прах ваш по ветру развеет…
«Так, так! наклеветал Шувалов! – подумал государь. – В письме истина поведана…»
Он подошёл к башне. Из-за дома пристава выбежала с саночками девочка, за нею другая. Увидев нежданных гостей, они в испуге остановились и бросились к крыльцу, у которого ни жива ни мертва стояла Поликсена.
– Ба-ба-ба! Это что? – воскликнул государь. – Юные милые создания и с ними комендантшей фея, прекрасное существо!.. В таких ужасных местах!
– Мои дети и их бонна, – пояснил князь Чурмантеев.
Пётр Фёдорович взглянул пристальнее. Он узнал Пчёлкину и ласково, рассеянно ей поклонился.
«Боже, неужели всё это через меня?» – замирала тем временем, боясь поднять глаза, Поликсена.
По стоптанным, белокаменным ступеням внутренней лестницы гости вошли налево, в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана большой чёрный ключ, отомкнул им низенькую, чёрную, окованную железом дверь, ввёл гостей в другие сени, отворил из них новую дверь, прямо, и отступил. Свита также посторонилась. Унгерн первый вошёл в каземат Ивана Антоновича, за ним, сбросив верхние одежды, государь, Волков, Корф и остальные.
Каземат принца Иоанна был аршин в десять длины и в пять ширины. Мрачные подновлённые его стены были со сводом. Узкое, с толстыми решётками окно, вправо, невысоко от пола, выходило на галерею. Влево от входа стояла большая, из зелёных кафлей печь, с топкою из сеней. Поперёк всей комнаты шла тёсовая ширма. За ширмой помещалась постель. Возле окна – стол; у стола скамья. Дрова скрадывали свет, и без того слабо падавший в комнату.
– И только? Oh uber das Elend! Какая нищета (нем.).
какой ужас! гроб, а не жильё! – сказал вполголоса Пётр Фёдорович Унгерну. – Душно и темно… А Шувалов как расписывал! Nichts als Lug und Trug!.. Ничего, кроме лжи и обмана! (нем.).
Ненавидую гнусные интриги, обман… Но где же он в этом каменном мешке?
– За ширмой, – ответил Чурмантеев, – он по статуту… думает, что пришли его комнату убирать… Запрещено его видеть даже слугам…
– Зовите его, – негромко сказал, не сходя с своего места, государь.
Чурмантеев кликнул арестанта. Иван Антонович вышел из-за ширмы. Вид блестящей государевой свиты его ослепил. Он зашатался, чуть не упал и, озираясь, как пойманный жалкий зверёк, смешным и неловким движением попятился назад за перегородку.
– Не опасайтесь, сударь! – с напускной смелостью, дрогнувшим голосом сказал Пётр Фёдорович. – Я к вам послом… от самого государя. Подойдите ближе: смелей… вот так… Ну!.. скажите, что-нибудь вам в этих местах недостаёт?.. Скажите! Ваши слова примут не инако, как с должным вниманием.
Иванушка бросил беглый взгляд на узкоплечего, плоскогрудого, невзрачного и рябого офицера, в белом, с бирюзовыми обшлагами, кафтане, с доброй улыбкой и грубо-капральской выправкой, стоявшего впереди других. Что-то странное, что-то хватавшее и уносившее куда-то далеко отозвалось, заговорило в душе узника. «Где-то видел, видел… но где?..» – обливаясь кровью, шептало ему бедное, робко бившееся сердце. Он ступил шаг вперёд, протянул руки.
– О-о, – начал он, не спуская глаз с Петра, – я… я…
Он упал пред ним на колени.
– Встаньте, принц! – с рыцарскою вежливостью, тронув его лосиной перчаткой по плечу, сказал Пётр Фёдорович. – Будьте добры, кураж! я облегчу… я попрошу государя… облегчить и улучшить вашу участь… Я близок к нему; меня он слушает. Просите, что вам нужно?
Лицо узника страшно побледнело; губы исказились от усилий проронить слово. Речь отказывалась ему служить.
Язык коснел. Кровь молотом стучала в голову. Он, озираясь на всех, не вставал.
– Просите, просите милостей! – шептали стоявшие вокруг.
– Я не тот, за кого… Душно! – проговорил узник. – Тут вовсе душно – воздуху нетути… – продолжал он скороговоркой, сдерживая рукой дрожавший, как в лихорадке, подбородок. – Повидать бы небушко… зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. от всего за то, всё отдам… Я их прошу, а они… подло…
Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.
– Кто вы? – спросил, поднимая его, государь.
Принц медлил ответом.
– Кто вы и как сюда попали? – ласково повторил, улыбаясь, Пётр Фёдорович.
Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.
– Я… император, – точно сорвавшись, проговорил он громко. – Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!
– Кто тебе сказал, что ты император? – нахмурясь и брякнув палашом, спросил Пётр Фёдорович.
– Я не тот, за кого! – ответил, боязливо попятившись, узник. – Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его – он здесь, во мне…
– Кто тебя уверил, что ты государь? – спокойнее повторил Пётр Фёдорович.
– Кто сказал? стойте – вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…
– Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… – произнёс Пётр Фёдорович.
– Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, – а они злюки, еретики.
– Что вы помните о детстве, о прошлых годах? – спросил государь.
– Где помнить! Голова темна, тошнёхонько…
– Однако же поведайте, что вспомятовано будет.
– Всё мучили… Был я вот какой ребёнок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…
– Ну, ну…
– Стали звать меня Гришкой, – ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…
Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.
– Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? – спросил государь.
– Было двое… Один – старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой – помоложе… да, совсем молодой…
– Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…
– Он меня, ребёнка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.
– А потом?
– Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так – цветы… и от монахов приносил игрушки…
– Где ж он теперь? – спросил Пётр Фёдорович.
– Видно, помер, снится всё… В книгах написано… оскудеша… излияся слава во прах…
«Начётчик, всё по-словенски!» – подумал государь.
– Помните ли вы имена этих людей? – спросил Пётр Фёдорович.
Лицо арестанта опять исказилось, выражая ужас и волнение. «Он, он! – звучало у него где-то на дне души. – Он… Не во сне ль его я видел?».
Иванушка хотел говорить и не мог.
– Courage, prince, courage! Смелее, принц, смелее! (фр.).
я вас слушаю! – обратился к нему государь.
– Первого звали… постойте… ох, забыл…
– А второго?
– Второго… Вспомнил… Корф, да, Корф.
Государь оглянулся. Николай Андреевич Корф, усиливаясь что-то достать из заднего кармана, кривился и хмурился, всячески удерживаясь, чтоб не заплакать. Слёзы между тем катились по его вздрагивавшим, морщинистым щекам.
– Merkwurdig, Majestat, о! fabulos! Удивительная история, ваше величество! (нем.).
– громко сморкаясь, крякнул он в платок.
Государь был искренне, глубоко тронут. Обыкновенно беспечный Нарышкин стоял сердитый и опешенный. Мельгунов и Волков угрюмо смотрели в землю.
«Не малоумный, не дурафья, чёрт возьми», – думали они. Унгерн не спускал растерянных глаз с государя.
– Бедный, жаль мне тебя, – сорвалось чуть слышно с языка Петра Фёдоровича, – видите, барон, добрые-то дела?..
Он хотел ещё что-то сказать, но и его круглые, выпуклые глазки замигали. Он странно, по-детски всхлипнул, повернулся и, гремя шпорами и палашом, неуклюже пошёл вон из комнаты.
– Государь! О, государь! – закричал вдруг, кинувшись за ним сквозь толпу окружавших, Иван Антонович.
– Как знаешь ты, что я государь? – спросил, обернувшись к нему, Пётр Фёдорович. – Измена! предупредили? – продолжал он, с гневом взглянув на окружавших.
– По портрету! – объяснил Иван Антонович. – Монета!.. вот, вот!.. это ты… Мы одной крови… ты дядя мне и ты брат по престолу… Брат! помоги… Брат! Освободи… в глушь, в Сибирь… только волю…
Пётр Фёдорович остолбенел.
Было мгновение – император царствующий был готов броситься в объятия императора-узника.
– Я подумаю… готов!.. О, я свет удивлю! – искренне воскликнул Пётр Фёдорович. – Мучители, бандиты человечества! Истины не упрячешь, сквозь щели тюрьмы, сквозь крышку гроба: везде она пробьётся.
– Николай Андреич, Дмитрий Васильич, – обернулся он, – и вы, господа гарнизонный караул, на пару слов. Ласкаюсь надеждой – взять резонабельных мер…
Он с облегчённым сердцем быстро вышел из каземата во двор. Следом за ним вышли Корф, Нарышкин, Волков и тюремное начальство. С принцем остался один Унгерн.
– Проклятый Фридрих, змей, сатана! – завопил, стуча себе в грудь, Иван Антонович. – Это он, через него…
– Что ты, батюшка, ш-ш! – зашипел на него Унгерн. – Да Пётр-то Фёдорович молится на него… Герр готт! Господь Бог! (нем.)
. А ты ручку лучше его величеству поцелуй, в ножки поклонись да проси его, проси…
Иван Антонович бросился на колени перед тёмным, старого письма образом Спаса. Длинные, светло-русые волосы его падали на холодный пол при каждом его поклоне. Он крестился большим крестом и торопливо шептал горячие, несвязные молитвы.
IX
ОРАНЖЕВЫЙ ВОРОТНИК
Пётр Фёдорович мерными шагами ходил, взволнованный, перед башней. Рядом, прихрамывая и стараясь попадать с ним в ногу, ходил старший тюремный пристав, князь Чурмантеев. Нарышкин и Волков, перешёптываясь, стояли здесь же во дворе, за дровами; Унгерн и Корф – в глубине площадки, у ворот.
На коменданта государь осерчал при выходе из каземата и прогнал его за ворота. Там, у входа на мост, робко жались младшие тюремные пристава, Власьев и Чекин, и прочие гарнизонные офицеры. Далее, у церкви, стояли – подоспевшая посадская полиция, священник крепости и кое-кто из семейств офицеров и именитых горожан.
Между последними был и Мирович. Он узнал императора ещё на берегу и, проникнув вслед за посадскими, стоял сильно озадаченный.
«Что бы это значило? – рассуждал он с лёгкой дрожью. – Как нежданно подъехал государь! Что как принц выдаст ему о свидании и разговоре со мной?.. Могут найти у него мою бумагу. Надо быть готовым ко всему. Могут потребовать, спрашивать. Не отрекусь ни от чего… Пропадай голова, всё расскажу. Ужли мучиться ему доле?».
Император остановился.
– Ну, а послушай-ка, сударь, теперь, – обратился он к Чурмантееву, – скажи-ка ты мне, да опять по чистой правде, была речь принцева и на мой счёт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95