Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки…
– Так, так, – нетерпеливо перебил его Тиберий, – но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня?
Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу.
Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно.
Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал:
– Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает… – и после гнетущей паузы добавил:
– А про тебя каждый знает все.
Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее.
Мрак, липкий, душный мрак. Император окаменел в кресле. Про меня каждый знает все. В сенаторских мерзостях они еще способны различить что-то хорошее, но в моих делах – ничего. Тиберий дрожал, кутаясь в плащ, перед глазами плясали оскорбительные надписи на стенах домов. Многие он помнит наизусть:
Ты жесток, лишен чувств – хочешь, я скажу о тебе коротко?
Если мать еще способна тебя любить, я не хочу жить!
Вино ему уже противно, он жаждет крови:
Он пьет ее так же жадно, как некогда этот чистый напиток.
Палач, жаждущий крови. Тысячи смертных приговоров подписал император Тиберий Юлий Цезарь, сын Августа. Потоки, реки крови. Из мести, ненависти или жестокости. Из-за каприза, из-за золота – так это представляется миру. Но они не знают, отчего в действительности он таков.
Всю жизнь он должен был сносить смертельную ненависть и козни всех против себя и он не смел отплатить им. Разве это человечно? Тиберий сжался в кресле. Дыхание у него перехватило, он отчаянно пытался доказать самому себе свою правоту. Он не хотел проливать кровь. Сеян вынуждал его совершать убийства. Потом Тиберий сносил головы, чтобы сберечь свою. Чтобы сохранить для Рима императора. Почему же сегодня, стоило слово сболтнуть этому паршивому комедианту, и он ужаснулся этой крови?
Фабий ждет, ждет минуту, две, десять. Император похож на раненую птицу, которая готова издать последний крик и напоследок вонзить во врага когти.
Нервы Фабия напряжены до предела, он больше не может выносить этого напряжения. В глазах темно. Связанные руки сжимаются в кулаки, ему хочется вцепиться в императорскую глотку.
Кто из нас прав? Он, которого ненавидит весь мир, или я, помогающий людям хоть на минуту забыться? За мной стоят сотни, тысячи людей, они со мной по доброй воле, из расположения, из привязанности. А кто стоит за тобой? Если бы ты не платил золотом преторианцам – ни одна душа не поддержала бы тебя. Ах, броситься и задушить? Нет, нельзя. Руки связаны.
Но тогда по крайней мере пусть я буду убит без промедления! Мгновенно!
Дыхание Фабия участилось. Перед глазами поплыли красные круги. Внезапно охватившее его безумие парализовало волю. Инстинкт, сумасшедший, дикий инстинкт руководит им, он хотел сократить свои мученья. В нем говорило одно лишь подсознательное стремление довести до бешенства мучителей, сократить пытку. Он истерически закричал:
– Почему ты позволяешь грабить нас? Почему ты допускаешь, чтобы мы бедствовали? И ты наш император? Так-то ты заботишься о Риме?
Император впился глазами в осужденного. Кривая ухмылка исказила его лицо:
– Я понимаю. Ты хочешь быстрой смерти.
Фабий не слушал, что говорит император, он неистово кричал ему в лицо:
– Ты отбрасываешь слишком большую тень, цезарь! В ней невозможно жить.
Все гибнет от ужаса!
Было тихо. За спиной императора догорело масло в светильнике, огонек погас. Раб неслышно внес другой светильник. Шорох босых ног за спиной напугал Тиберия. Он вздрогнул и испуганно оглянулся. Понял, что актер заметил это. И тихо сказал:
– Любой человек боится. И я всего лишь человек, хотя на плечах моих императорская тога.
И после паузы неожиданно жестко и раздраженно, оттого что дал заглянуть себе в душу, добавил:
– Но только у меня одно преимущество: в моих руках власть. Стоит мне пожелать – и через минуту Фабия Скавра не будет среди живых!
Император выжидающе смотрел на Фабия. Актер был бледен, но спокоен.
Казалось, что мысли его где-то далеко.
– Ты не боишься?
– Нет! – выпалил Фабий.
Император наклонился и злобно произнес сквозь зубы:
– Ты не будешь просить, ты не упадешь передо мной на колени, ты не будешь кричать?
– Нет, – глухо, как бы издалека отозвался Фабий.
Император изумленно произнес:
– Что же, ты не боишься смерти?
Наступила тишина. Потом Фабий разжал губы и сказал почти шепотом:
– Боюсь. У меня есть милая, отец, друзья…
Император невольно тоже понизил голос и повторил:
– Милая, отец, друзья…
Странно звучали эти слова в устах человека, который десятки лет жил один. Он с завистью посмотрел на актера.
– После моей смерти ликованье, после твоей – плач. Ты счастливый человек, гистрион.
Фабий поднял голову:
– Я был счастливым, господин… Мы простые люди. Но умеем радоваться тому малому, что имеем…
Император пренебрежительно заметил:
– Для комедиантов радость – ремесло, бросил бы только кто монету…
– Прости, цезарь, я говорил не о комедиантах, я говорил о людях, которые живут за Тибром.
Тиберий поднял глаза. В своем презрительном высокомерии под словом «Рим» он подразумевал мраморные дворцы, сенаторов, заговорщиков и убийц. И вдруг увидел тысячи лиц, Затиберье, толпы народа, мерзкие лачуги, которые раньше он видал только издали, с Палатина, миллионы грязных оборванцев, но ведь людей же, в конце концов. Тиберий задумался об этом, картина Затиберья стояла перед глазами. Он тихо повторил:
– Рим, Рим…
Фабий, очевидно, понял, о чем думает император, и добавил:
– И мы, простые люди, – это тоже Рим…
Император слушал вполуха. И глухим голосом сказал самому себе:
– Но Рим – это также и я. Рим – это также и я. – И мысленно добавил: «Я вернусь в мой Рим».
Все вдруг перестало интересовать императора. Он встал.
– Ты можешь идти!
У Фабия подкосились ноги. Атрий, факелы, старик в кресле – все завертелось перед ним в диком вихре. Он не заметил, что над имплувием атрия занимался день, что звезды поблекли, что побледнело и засверкало зарею небо. Он нерешительно шагнул и недоверчиво спросил:
– Могу идти?
Только теперь император понял, что своими словами вернул актеру свободу. Он заколебался. Нужно было бы раздавить этого червя, он смутьян и будет продолжать мутить воду. Сбросить его со скалы. Но гордость Клавдиев возобладала. Этот человек осмелился сказать ему правду в лицо. Пусть убирается, пусть продолжает науськивать народ на сенаторов. Император хлопнул в ладоши. И сказал центуриону личной охраны:
– Отпустите его.
– Я благодарю тебя за жизнь, цезарь! – Фабий двинулся было к выходу, но вдруг нерешительно остановился.
– Почему ты не уходишь? – резко спросил Тиберий.
– Ты сказал, что я могу идти, но сенаторы…
Тиберий сухо усмехнулся и иронически произнес:
– Пожелай мне долгой жизни, актер. Пока я дышу, никто не посмеет тронуть тебя. Но как только глаза мои закроются, о, тогда пусть боги помогут тебе.
***
Капри – это крепость, весь остров – крепость, неприступная твердыня, до отказа набитая вооруженными до зубов стражниками. Сотни копий торчат по обочинам дорог страшным частоколом. Ни шагу нельзя ступить по своей воле.
Фабий выходил из виллы «Юпитер». Старый Ретул и рабы, не спавшие всю ночь, чтобы хотя бы взглядом проводить актера к скале, прозванной Смертельный прыжок, вытаращили глаза. Он уходит! Уходит свободный!
Фабий возвращался тем же путем. Он беспокойно оглядывался по сторонам.
Он все еще не верил. И все еще дрожал.
Над дорийскими храмами в Песте загорался день. Яркий свет разливался все выше и выше над горизонтом, заливая склоны Везувия, отражался в мраморе императорских дворцов. Ворота каприйской твердыни распахнулись.
Фабий ступил на палубу биремы, попутный западный ветер надул желтоватые паруса, высоко на мачте распевал юнга.
Только теперь Фабий поверил. Он щурился на ярком свете, он дрожал от возбуждения, ему хотелось говорить, но вместо слов из горла вылетал смех.
Жизнь! Прекрасная жизнь! Квирина!
Лучи солнца плясали на волнах, в рокоте моря слышались уверенность и сила, корабль с шумом рассекал воду. Прекраснейший день изо всех дней!
Фабий как сумасшедший обнимал центуриона и целовал его заросшие щеки, ухо, подбородок.
– Давай-ка сюда кольцо, побыстрей, я сам отнесу его своей милой!
Приближался берег, его серые утесы круто уходили в море.
– Квирина, отец, вы слышите меня! Я возвращаюсь! Живой! Здоровый!
Свободный!
Я снова буду играть. Снова тысячи глаз будут смотреть на меня.
Благороднейшие сенаторы, низко кланяюсь вам!.. Со мной слово императора!
Квирина, детка, готовь центункул и грим! Я снова буду играть!
Глава 30
Император проспал целый день. Вечером на террасе он съел несколько сухарей с вином и миску бананов. Ему было тоскливо. Отчаяние, охватившее его после добровольной смерти Нервы, до сих пор не проходило. Ему хотелось забыться и рассеяться после разговора с комедиантом, и он приказал зажечь свет и привести греческого мальчика, которого любил больше всех.
Он погружал ногти в тело мальчика. Мальчик стискивал зубы от боли, стонал, стараясь побороть боль, но она была такой внезапной и резкой, что маленькая рука, бессознательно обороняясь, ударила императора.
Император призвал стражу, приказал отвести мальчика на нижнюю террасу и наказать пятьюдесятью ударами. Когда мальчика увели, Тиберий, опираясь о палку, тяжело поднялся.
Он не любил вставать в чьем-либо присутствии. Слабости и старости при этом скрыть нельзя. И зачем показывать волкам жертву? Ему совсем немного осталось до восьмидесяти, но нужно еще сто лет, чтобы исполнились все желания, а сколько до вступления в царство Аида? Сколько? Миг? Месяц? Год?
Отбрасывая тонкую длинную тень, стоял старик у перил террасы, ветер развевал пряди редких седых волос. Он смотрел на море, чернеющее вдали.
Пятьдесят ударов палкой по голому телу – это жестокий приговор.
Истязание мальчика началось. Крики разорвали воздух. Тиберий с вожделением смотрел на происходящее. Стоны истязуемого – это единственное, что его еще волнует. Стоны переросли в отчаянный крик.
Император невидимым стоял в тени. Он заметил, что на дальней террасе его звездочет Фрасилл внимательно изучает расположение звезд.
«О тебе каждый все знает», – сказал этот бесстыжий актер. Нет, это не правда. Кто знает об этих черных пропастях, в которые я опустился, чтобы наслаждением вознаградить себя за десятки лет страданий.
Кто об этом знает? Об этом знал покойный Нерва. Но он уже ничего не скажет. А сегодня это знает, пожалуй, единственный человек – Фрасилл.
Крик истязуемого мальчика наполнял сад и ночь.
– Мой цезарь, – раздался издали голос звездочета.
– Откуда ты знаешь, что я здесь, Фрасилл? – спросил император.
– Прикажи, чтобы прекратился этот крик. Он мне мешает наблюдать. – Император хлопнул в ладоши. – И не убивай, если можно. Кровь мешает пророчествам.
Посмотрите на этого смельчака! Он диктует императору. И стражнику, который появился около него, ожидая приказания, сказал тихо:
– Отпустите мальчика.
– Спасибо, мой господин, – послышался голос Фрасилла.
Как он мог на таком расстоянии услышать меня? Он заранее знает, что я сделаю?
Ах, Фрасилл! Он единственный знает обо мне абсолютно все. Сколько раз он заставал меня во время любовных игр с мальчиками и девочками, дыханием которых я освежал свою старость и так продлевал себе жизнь. Он мог бы рассказать. Кому он может что-то сказать, ведь здесь стерегут каждый его шаг? Но когда меня не будет, то сможет… И написать сможет. А что напишет человек, который читает и мои мысли? Опишет он мои страдания? Мои ночи, полные страха? Мои годы непрерывных мук одиночества? Сможет он написать и то, что написать нельзя? Действительно ли Фрасилл читает мои мысли? Каждую ли он может прочесть?
Злая усмешка искривила жестокое лицо старика. Ему пришла в голову страшная мысль: узнает ли этот всевед наперед, что я его минуту спустя прикажу сбросить со скалы в море?
Должен ли я это сделать? Должен ли я избавиться от человека, который вот уже сорок лет стареет бок о бок со мной, который десять лет разделяет мое одиночество здесь, на острове, который уже на Родосе во время моего изгнания был для меня всем – рабом, советчиком, предсказателем, другом?
Его советы были ценнее золота. Но это единственный человек, который может поведать обо мне миру больше, чем все остальные. Он видит меня насквозь.
Нет. Не напишет. Исчезнет! Через минуту погибнет!
Император тихо вошел в комнату, приказал, чтобы палач спрятался за дверью и был готов к работе, и вернулся на террасу.
– Фрасилл! – окликнул он звездочета.
Астролог оглянулся.
– Подойди ко мне!
Фрасилл приближается. Тиберий внимательно следит за ним. Вот видишь, колдун, ничего ты не знаешь. Не знаешь, что идешь за своей смертью.
Фрасилл подошел к императору и стал на колено, чтобы поцеловать его перстень.
– Почему ты становишься на колени, словно просишь о милости? – звучит иронический голос императора.
– Я и прошу о милости, – тихо повторяет грек.
– Ну? За кого? – Император усаживается.
– За себя, цезарь.
Сердце Тиберия забилось сильнее. Император до самого подбородка укутался в шерстяной плащ. Ах ты проклятый, ты действительно читаешь мои мысли! Император спрашивает:
– Долго ли я еще проживу, гадальщик?
– Звезды говорят, что Тиберий…
– Сколько? Сколько? – настаивает старец.
Фрасилл колеблется. Не скажет же он, что императору осталось жить считанные дни.
– В звездах написано, что Тиберий будет господином Рима еще лет десять!
– Как я умру? Это будет кинжал или яд?
– Ни кинжал, ни яд.
– Ты клянешься?
– Клянусь Аполлоном!
– А как долго проживешь ты? – вырвалось неожиданно у Тиберия.
Фрасилл молчит. Рука мнет пурпурную кайму подаренной императором тоги.
– По звездам так же долго, как и ты, цезарь. Но по твоей воле…
– Договаривай!
– Несколько мгновений…
Тиберий схватился за горло. Ему стало трудно дышать. Дыхание было хриплым и прерывистым. «Судьбу, которую предназначили звезды, я не поборю – подумал Тиберий. – Я буду жить так же долго, как и он. Я не могу его убить. Я убью себя». Он смотрел на Фрасилла с изумлением. "Этот человек предсказывал его матери Ливии. И говорят, ни разу не ошибся. Он наверняка знает, что у Ливии на совести не одна жизнь. Не одного убрала она, чтобы освободить дорогу к трону ему, Тиберию. Агриппа, Луций, Марцелл. Гай, Германик, Друзилл. Какой страшный перечень! На лбу у императора выступил холодный пот. Человек, которого он никогда не боялся, теперь нагонял на него неведомый страх. Но не обманет ли он меня? Ведь все, что я знаю, я знаю от него. Если он хотел написать, то давно написал и спрятал. Веревкой палача я Фрасилла не одолею, так же как не подавлю стремящийся к власти сенат.
Оба старика наблюдают друг за другом. Глаза застывшие, стеклянные, неподвижные. Два старых друга-врага. Оба играют самую большую игру: на жизнь.
Император медленно поднимается, встает, тяжело опираясь о палку, не обращая внимания на то, что грек это видит.
Фрасилл не склоняет головы, не прячет глаз, в которых трепещет светлая пыль Млечного Пути. Его взгляд становится внезапно бодрым и веселым.
Тиберий сообразил: этот толкователь воли звезд снова понял, о чем я думаю! Почувствовал, что я не стану его убивать! Понимает ли он, почему я такой, какой есть? Ах, нет, это не та простая душа, в нем нет той капли человеческого сочувствия, в которой я нуждаюсь. Это слуга и ничего больше.
Как мой советник. Как Харикл. Но он действительно преданный слуга".
Император раскрыл объятия. Грек почтительно обнял его и не колеблясь прижался щекой к лицу, обезображенному лишаем. Император впал в меланхолический экстаз:
– Я никогда тебя не обижу, друг. Ты вена. питающая мое сердце, ты кровь моих жил. Ты преданный. Тебе одному я верю…
Фрасилл обнял колени императора. Тиберий приказал ему встать.
– Мне хотелось бы еще пожить, Фрасилл. Продли мою жизнь. На три года!
Всего на три года! Как, скажи, как ее можно продлить?! За каждого, кого пошлю на смерть, получу ли я день жизни? Скажи! Должен ли я, согласно старым преданиям, освежаться человеческой кровью. Посоветуй! Должен ли я ее пить, чтобы жить?
Грек усадил трясущегося императора в .кресло и отрицательно покачал головой. Тиберий закричал в гневе:
– Ах, я же знаю, ты трус, ты смешной филантроп, ты как Нерва! Тебе тоже не нравится, когда течет людская кровь. Тебе и голубиной крови жаль, невинная ты душа. Но разве в этом Вавилоне лжецов можно поступать иначе?
Разве может кто-нибудь выхаживать голубей на крыше, когда на ней приготовлена западня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Так, так, – нетерпеливо перебил его Тиберий, – но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня?
Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу.
Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно.
Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал:
– Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает… – и после гнетущей паузы добавил:
– А про тебя каждый знает все.
Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее.
Мрак, липкий, душный мрак. Император окаменел в кресле. Про меня каждый знает все. В сенаторских мерзостях они еще способны различить что-то хорошее, но в моих делах – ничего. Тиберий дрожал, кутаясь в плащ, перед глазами плясали оскорбительные надписи на стенах домов. Многие он помнит наизусть:
Ты жесток, лишен чувств – хочешь, я скажу о тебе коротко?
Если мать еще способна тебя любить, я не хочу жить!
Вино ему уже противно, он жаждет крови:
Он пьет ее так же жадно, как некогда этот чистый напиток.
Палач, жаждущий крови. Тысячи смертных приговоров подписал император Тиберий Юлий Цезарь, сын Августа. Потоки, реки крови. Из мести, ненависти или жестокости. Из-за каприза, из-за золота – так это представляется миру. Но они не знают, отчего в действительности он таков.
Всю жизнь он должен был сносить смертельную ненависть и козни всех против себя и он не смел отплатить им. Разве это человечно? Тиберий сжался в кресле. Дыхание у него перехватило, он отчаянно пытался доказать самому себе свою правоту. Он не хотел проливать кровь. Сеян вынуждал его совершать убийства. Потом Тиберий сносил головы, чтобы сберечь свою. Чтобы сохранить для Рима императора. Почему же сегодня, стоило слово сболтнуть этому паршивому комедианту, и он ужаснулся этой крови?
Фабий ждет, ждет минуту, две, десять. Император похож на раненую птицу, которая готова издать последний крик и напоследок вонзить во врага когти.
Нервы Фабия напряжены до предела, он больше не может выносить этого напряжения. В глазах темно. Связанные руки сжимаются в кулаки, ему хочется вцепиться в императорскую глотку.
Кто из нас прав? Он, которого ненавидит весь мир, или я, помогающий людям хоть на минуту забыться? За мной стоят сотни, тысячи людей, они со мной по доброй воле, из расположения, из привязанности. А кто стоит за тобой? Если бы ты не платил золотом преторианцам – ни одна душа не поддержала бы тебя. Ах, броситься и задушить? Нет, нельзя. Руки связаны.
Но тогда по крайней мере пусть я буду убит без промедления! Мгновенно!
Дыхание Фабия участилось. Перед глазами поплыли красные круги. Внезапно охватившее его безумие парализовало волю. Инстинкт, сумасшедший, дикий инстинкт руководит им, он хотел сократить свои мученья. В нем говорило одно лишь подсознательное стремление довести до бешенства мучителей, сократить пытку. Он истерически закричал:
– Почему ты позволяешь грабить нас? Почему ты допускаешь, чтобы мы бедствовали? И ты наш император? Так-то ты заботишься о Риме?
Император впился глазами в осужденного. Кривая ухмылка исказила его лицо:
– Я понимаю. Ты хочешь быстрой смерти.
Фабий не слушал, что говорит император, он неистово кричал ему в лицо:
– Ты отбрасываешь слишком большую тень, цезарь! В ней невозможно жить.
Все гибнет от ужаса!
Было тихо. За спиной императора догорело масло в светильнике, огонек погас. Раб неслышно внес другой светильник. Шорох босых ног за спиной напугал Тиберия. Он вздрогнул и испуганно оглянулся. Понял, что актер заметил это. И тихо сказал:
– Любой человек боится. И я всего лишь человек, хотя на плечах моих императорская тога.
И после паузы неожиданно жестко и раздраженно, оттого что дал заглянуть себе в душу, добавил:
– Но только у меня одно преимущество: в моих руках власть. Стоит мне пожелать – и через минуту Фабия Скавра не будет среди живых!
Император выжидающе смотрел на Фабия. Актер был бледен, но спокоен.
Казалось, что мысли его где-то далеко.
– Ты не боишься?
– Нет! – выпалил Фабий.
Император наклонился и злобно произнес сквозь зубы:
– Ты не будешь просить, ты не упадешь передо мной на колени, ты не будешь кричать?
– Нет, – глухо, как бы издалека отозвался Фабий.
Император изумленно произнес:
– Что же, ты не боишься смерти?
Наступила тишина. Потом Фабий разжал губы и сказал почти шепотом:
– Боюсь. У меня есть милая, отец, друзья…
Император невольно тоже понизил голос и повторил:
– Милая, отец, друзья…
Странно звучали эти слова в устах человека, который десятки лет жил один. Он с завистью посмотрел на актера.
– После моей смерти ликованье, после твоей – плач. Ты счастливый человек, гистрион.
Фабий поднял голову:
– Я был счастливым, господин… Мы простые люди. Но умеем радоваться тому малому, что имеем…
Император пренебрежительно заметил:
– Для комедиантов радость – ремесло, бросил бы только кто монету…
– Прости, цезарь, я говорил не о комедиантах, я говорил о людях, которые живут за Тибром.
Тиберий поднял глаза. В своем презрительном высокомерии под словом «Рим» он подразумевал мраморные дворцы, сенаторов, заговорщиков и убийц. И вдруг увидел тысячи лиц, Затиберье, толпы народа, мерзкие лачуги, которые раньше он видал только издали, с Палатина, миллионы грязных оборванцев, но ведь людей же, в конце концов. Тиберий задумался об этом, картина Затиберья стояла перед глазами. Он тихо повторил:
– Рим, Рим…
Фабий, очевидно, понял, о чем думает император, и добавил:
– И мы, простые люди, – это тоже Рим…
Император слушал вполуха. И глухим голосом сказал самому себе:
– Но Рим – это также и я. Рим – это также и я. – И мысленно добавил: «Я вернусь в мой Рим».
Все вдруг перестало интересовать императора. Он встал.
– Ты можешь идти!
У Фабия подкосились ноги. Атрий, факелы, старик в кресле – все завертелось перед ним в диком вихре. Он не заметил, что над имплувием атрия занимался день, что звезды поблекли, что побледнело и засверкало зарею небо. Он нерешительно шагнул и недоверчиво спросил:
– Могу идти?
Только теперь император понял, что своими словами вернул актеру свободу. Он заколебался. Нужно было бы раздавить этого червя, он смутьян и будет продолжать мутить воду. Сбросить его со скалы. Но гордость Клавдиев возобладала. Этот человек осмелился сказать ему правду в лицо. Пусть убирается, пусть продолжает науськивать народ на сенаторов. Император хлопнул в ладоши. И сказал центуриону личной охраны:
– Отпустите его.
– Я благодарю тебя за жизнь, цезарь! – Фабий двинулся было к выходу, но вдруг нерешительно остановился.
– Почему ты не уходишь? – резко спросил Тиберий.
– Ты сказал, что я могу идти, но сенаторы…
Тиберий сухо усмехнулся и иронически произнес:
– Пожелай мне долгой жизни, актер. Пока я дышу, никто не посмеет тронуть тебя. Но как только глаза мои закроются, о, тогда пусть боги помогут тебе.
***
Капри – это крепость, весь остров – крепость, неприступная твердыня, до отказа набитая вооруженными до зубов стражниками. Сотни копий торчат по обочинам дорог страшным частоколом. Ни шагу нельзя ступить по своей воле.
Фабий выходил из виллы «Юпитер». Старый Ретул и рабы, не спавшие всю ночь, чтобы хотя бы взглядом проводить актера к скале, прозванной Смертельный прыжок, вытаращили глаза. Он уходит! Уходит свободный!
Фабий возвращался тем же путем. Он беспокойно оглядывался по сторонам.
Он все еще не верил. И все еще дрожал.
Над дорийскими храмами в Песте загорался день. Яркий свет разливался все выше и выше над горизонтом, заливая склоны Везувия, отражался в мраморе императорских дворцов. Ворота каприйской твердыни распахнулись.
Фабий ступил на палубу биремы, попутный западный ветер надул желтоватые паруса, высоко на мачте распевал юнга.
Только теперь Фабий поверил. Он щурился на ярком свете, он дрожал от возбуждения, ему хотелось говорить, но вместо слов из горла вылетал смех.
Жизнь! Прекрасная жизнь! Квирина!
Лучи солнца плясали на волнах, в рокоте моря слышались уверенность и сила, корабль с шумом рассекал воду. Прекраснейший день изо всех дней!
Фабий как сумасшедший обнимал центуриона и целовал его заросшие щеки, ухо, подбородок.
– Давай-ка сюда кольцо, побыстрей, я сам отнесу его своей милой!
Приближался берег, его серые утесы круто уходили в море.
– Квирина, отец, вы слышите меня! Я возвращаюсь! Живой! Здоровый!
Свободный!
Я снова буду играть. Снова тысячи глаз будут смотреть на меня.
Благороднейшие сенаторы, низко кланяюсь вам!.. Со мной слово императора!
Квирина, детка, готовь центункул и грим! Я снова буду играть!
Глава 30
Император проспал целый день. Вечером на террасе он съел несколько сухарей с вином и миску бананов. Ему было тоскливо. Отчаяние, охватившее его после добровольной смерти Нервы, до сих пор не проходило. Ему хотелось забыться и рассеяться после разговора с комедиантом, и он приказал зажечь свет и привести греческого мальчика, которого любил больше всех.
Он погружал ногти в тело мальчика. Мальчик стискивал зубы от боли, стонал, стараясь побороть боль, но она была такой внезапной и резкой, что маленькая рука, бессознательно обороняясь, ударила императора.
Император призвал стражу, приказал отвести мальчика на нижнюю террасу и наказать пятьюдесятью ударами. Когда мальчика увели, Тиберий, опираясь о палку, тяжело поднялся.
Он не любил вставать в чьем-либо присутствии. Слабости и старости при этом скрыть нельзя. И зачем показывать волкам жертву? Ему совсем немного осталось до восьмидесяти, но нужно еще сто лет, чтобы исполнились все желания, а сколько до вступления в царство Аида? Сколько? Миг? Месяц? Год?
Отбрасывая тонкую длинную тень, стоял старик у перил террасы, ветер развевал пряди редких седых волос. Он смотрел на море, чернеющее вдали.
Пятьдесят ударов палкой по голому телу – это жестокий приговор.
Истязание мальчика началось. Крики разорвали воздух. Тиберий с вожделением смотрел на происходящее. Стоны истязуемого – это единственное, что его еще волнует. Стоны переросли в отчаянный крик.
Император невидимым стоял в тени. Он заметил, что на дальней террасе его звездочет Фрасилл внимательно изучает расположение звезд.
«О тебе каждый все знает», – сказал этот бесстыжий актер. Нет, это не правда. Кто знает об этих черных пропастях, в которые я опустился, чтобы наслаждением вознаградить себя за десятки лет страданий.
Кто об этом знает? Об этом знал покойный Нерва. Но он уже ничего не скажет. А сегодня это знает, пожалуй, единственный человек – Фрасилл.
Крик истязуемого мальчика наполнял сад и ночь.
– Мой цезарь, – раздался издали голос звездочета.
– Откуда ты знаешь, что я здесь, Фрасилл? – спросил император.
– Прикажи, чтобы прекратился этот крик. Он мне мешает наблюдать. – Император хлопнул в ладоши. – И не убивай, если можно. Кровь мешает пророчествам.
Посмотрите на этого смельчака! Он диктует императору. И стражнику, который появился около него, ожидая приказания, сказал тихо:
– Отпустите мальчика.
– Спасибо, мой господин, – послышался голос Фрасилла.
Как он мог на таком расстоянии услышать меня? Он заранее знает, что я сделаю?
Ах, Фрасилл! Он единственный знает обо мне абсолютно все. Сколько раз он заставал меня во время любовных игр с мальчиками и девочками, дыханием которых я освежал свою старость и так продлевал себе жизнь. Он мог бы рассказать. Кому он может что-то сказать, ведь здесь стерегут каждый его шаг? Но когда меня не будет, то сможет… И написать сможет. А что напишет человек, который читает и мои мысли? Опишет он мои страдания? Мои ночи, полные страха? Мои годы непрерывных мук одиночества? Сможет он написать и то, что написать нельзя? Действительно ли Фрасилл читает мои мысли? Каждую ли он может прочесть?
Злая усмешка искривила жестокое лицо старика. Ему пришла в голову страшная мысль: узнает ли этот всевед наперед, что я его минуту спустя прикажу сбросить со скалы в море?
Должен ли я это сделать? Должен ли я избавиться от человека, который вот уже сорок лет стареет бок о бок со мной, который десять лет разделяет мое одиночество здесь, на острове, который уже на Родосе во время моего изгнания был для меня всем – рабом, советчиком, предсказателем, другом?
Его советы были ценнее золота. Но это единственный человек, который может поведать обо мне миру больше, чем все остальные. Он видит меня насквозь.
Нет. Не напишет. Исчезнет! Через минуту погибнет!
Император тихо вошел в комнату, приказал, чтобы палач спрятался за дверью и был готов к работе, и вернулся на террасу.
– Фрасилл! – окликнул он звездочета.
Астролог оглянулся.
– Подойди ко мне!
Фрасилл приближается. Тиберий внимательно следит за ним. Вот видишь, колдун, ничего ты не знаешь. Не знаешь, что идешь за своей смертью.
Фрасилл подошел к императору и стал на колено, чтобы поцеловать его перстень.
– Почему ты становишься на колени, словно просишь о милости? – звучит иронический голос императора.
– Я и прошу о милости, – тихо повторяет грек.
– Ну? За кого? – Император усаживается.
– За себя, цезарь.
Сердце Тиберия забилось сильнее. Император до самого подбородка укутался в шерстяной плащ. Ах ты проклятый, ты действительно читаешь мои мысли! Император спрашивает:
– Долго ли я еще проживу, гадальщик?
– Звезды говорят, что Тиберий…
– Сколько? Сколько? – настаивает старец.
Фрасилл колеблется. Не скажет же он, что императору осталось жить считанные дни.
– В звездах написано, что Тиберий будет господином Рима еще лет десять!
– Как я умру? Это будет кинжал или яд?
– Ни кинжал, ни яд.
– Ты клянешься?
– Клянусь Аполлоном!
– А как долго проживешь ты? – вырвалось неожиданно у Тиберия.
Фрасилл молчит. Рука мнет пурпурную кайму подаренной императором тоги.
– По звездам так же долго, как и ты, цезарь. Но по твоей воле…
– Договаривай!
– Несколько мгновений…
Тиберий схватился за горло. Ему стало трудно дышать. Дыхание было хриплым и прерывистым. «Судьбу, которую предназначили звезды, я не поборю – подумал Тиберий. – Я буду жить так же долго, как и он. Я не могу его убить. Я убью себя». Он смотрел на Фрасилла с изумлением. "Этот человек предсказывал его матери Ливии. И говорят, ни разу не ошибся. Он наверняка знает, что у Ливии на совести не одна жизнь. Не одного убрала она, чтобы освободить дорогу к трону ему, Тиберию. Агриппа, Луций, Марцелл. Гай, Германик, Друзилл. Какой страшный перечень! На лбу у императора выступил холодный пот. Человек, которого он никогда не боялся, теперь нагонял на него неведомый страх. Но не обманет ли он меня? Ведь все, что я знаю, я знаю от него. Если он хотел написать, то давно написал и спрятал. Веревкой палача я Фрасилла не одолею, так же как не подавлю стремящийся к власти сенат.
Оба старика наблюдают друг за другом. Глаза застывшие, стеклянные, неподвижные. Два старых друга-врага. Оба играют самую большую игру: на жизнь.
Император медленно поднимается, встает, тяжело опираясь о палку, не обращая внимания на то, что грек это видит.
Фрасилл не склоняет головы, не прячет глаз, в которых трепещет светлая пыль Млечного Пути. Его взгляд становится внезапно бодрым и веселым.
Тиберий сообразил: этот толкователь воли звезд снова понял, о чем я думаю! Почувствовал, что я не стану его убивать! Понимает ли он, почему я такой, какой есть? Ах, нет, это не та простая душа, в нем нет той капли человеческого сочувствия, в которой я нуждаюсь. Это слуга и ничего больше.
Как мой советник. Как Харикл. Но он действительно преданный слуга".
Император раскрыл объятия. Грек почтительно обнял его и не колеблясь прижался щекой к лицу, обезображенному лишаем. Император впал в меланхолический экстаз:
– Я никогда тебя не обижу, друг. Ты вена. питающая мое сердце, ты кровь моих жил. Ты преданный. Тебе одному я верю…
Фрасилл обнял колени императора. Тиберий приказал ему встать.
– Мне хотелось бы еще пожить, Фрасилл. Продли мою жизнь. На три года!
Всего на три года! Как, скажи, как ее можно продлить?! За каждого, кого пошлю на смерть, получу ли я день жизни? Скажи! Должен ли я, согласно старым преданиям, освежаться человеческой кровью. Посоветуй! Должен ли я ее пить, чтобы жить?
Грек усадил трясущегося императора в .кресло и отрицательно покачал головой. Тиберий закричал в гневе:
– Ах, я же знаю, ты трус, ты смешной филантроп, ты как Нерва! Тебе тоже не нравится, когда течет людская кровь. Тебе и голубиной крови жаль, невинная ты душа. Но разве в этом Вавилоне лжецов можно поступать иначе?
Разве может кто-нибудь выхаживать голубей на крыше, когда на ней приготовлена западня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72