Я надеюсь, что мои приказы выполнялись. Во всяком случае, если у вас есть какие-нибудь жалобы, не стесняйтесь. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваше жилище было как можно более уютным.
– Тысяча благодарностей, сударь. Со мной тут обращаются как нельзя лучше. Когда мне придется покинуть это место, – а мне наверняка придется это сделать, – я буду ужасно страдать… Но, поскольку вы так ко мне расположены, разрешите, пожалуйста, мои сомнения, вызванные вашими словами.
– Говорите, шевалье.
– Итак, вы только что сказали, что я провел долгую неделю заключения в этой комнате, которая была бы настоящим раем, будь здесь побольше простора и воздуха. Вы ведь это сказали, не правда ли?
– Разумеется.
– Какой же сегодня день?
– Суббота, милостивый государь, неужели вы этого не знаете? Вы оказались здесь в понедельник. Следовательно, я не слишком преувеличиваю, когда говорю, что вы здесь уже неделю.
– Простите мне мою настойчивость, сударь. Но вы уверены, что сегодня у нас суббота?
Эспиноза посмотрел на Пардальяна с растущим удивлением и нескрываемым беспокойством. Вместо ответа он поднес к губам маленький серебряный свисток и издал пронзительную трель. В тот же миг появились два монаха, – доказательство того, что они были прямо за дверью, – которые низко поклонились и замерли, ожидая приказаний.
– Какой сегодня день? – спросил Эспиноза.
– Суббота, монсеньор, – ответили монахи в один голос.
Эспиноза жестом отпустил монахов. Они вновь низко поклонились и вышли.
– Вот видите, – сказал Эспиноза, поворачиваясь к Пардальяну.
Шевалье же между тем размышлял: «Значит, я проспал два дня и две ночи, даже не подозревая об этом. Странно! Что же за гнусное зелье подмешал мне этот святоша? Чего он хочет и какую участь он мне готовит?»
Видя, что Пардальян молчит, Эспиноза заботливо спросил:
– Вы, наверное, потрясены тем, что потеряли Представление о времени? Сколько вы, по-вашему, здесь находитесь?
– Мне кажется, только три дня, – ответил Пардальян.
– Не больны ли вы? – Эспиноза, казалось, говорил искренне.
Тут он заметил нетронутый завтрак.
– Господи! Вы даже не прикоснулись к еде. Эта пища вам не подходит? Эти вина не из тех, что вам нравятся? Заказывайте все что хотите. Преподобные отцы, которые вас охраняют, получили приказ удовлетворять все ваши желания, какими бы они ни были… Им нельзя только открывать дверь и выпускать вас отсюда. Во всем остальном вам предоставлена полная свобода.
– Помилуйте, сударь, я так смущен вашей заботливостью и предупредительностью!
Если в этих словах и была ирония, то она была так искусно замаскирована, что Эспиноза ее не заметил.
– Я понимаю, в чем дело, – сказал он. – Вам не хватает упражнений. Да, очевидно, что такой человек, как вы, человек действия, мало приспособлен к сидячему образу жизни. Вам пойдет на пользу прогулка на свежем воздухе. Не хотите ли вы прогуляться со мной по монастырским садам?
– О, прогулка в вашем обществе мне будет вдвойне приятна, сударь!
– В таком случае идемте.
Эспиноза снова свистнул, и снова появились и так же замерли у двери два монаха.
– Господин шевалье, – сказал Эспиноза, отстраняя иноков, – я пойду впереди, чтобы указывать вам дорогу.
– Хорошо, сударь.
Когда Эспиноза и Пардальян вышли в коридор, к двум прежним монахам присоединились еще двое, и все четверо молчаливо последовали за узником, все время держась в некотором отдалении.
К тому же повсюду: в распахнутых дверях, на поворотах коридоров, на лестничных площадках, во дворе, в тени больших садовых деревьев, – повсюду Пардальян замечал черные рясы. Монахи ходили взад-вперед, кланялись великому инквизитору и неизменно держались на расстоянии.
Так что шевалье, который согласился на эту прогулку в надежде сбежать от своего навязчивого провожатого, должен был сознаться самому себе, что в подобных обстоятельствах это было бы безумием.
Но даже если бы ему и удалось отделаться от великого инквизитора, – что, в общем, было не так уж трудно, хотя Эспиноза и казался полным сил, – как бы он смог миновать бесчисленные двери, охраняемые монахами, все эти двери, которые открывались лишь на мгновение, чтобы пропустить Пардальяна и его провожатых, и тут же вновь закрывались? Как бы он выбрался из лабиринта коридоров, широких и узких, светлых и темных, по которым без конца шныряли люди в рясах? Как, наконец, он смог бы перебраться через высокую стену, опоясывающую двор и сады? Для этого надо было быть птицей.
Пардальян понял, что сейчас лучше всего ничего не предпринимать. Он не спеша шел рядом с Эспинозой, улыбался и делал вид, что слушает его любезные объяснения о несколько необычном назначении этого монастыря и пытается вникнуть в рассуждения о разнообразных занятиях членов общины. И в то же время шевалье был начеку, готовый использовать малейший благоприятный случай.
Наблюдая за их беспечной, неторопливой прогулкой, за их мирной, почти дружеской беседой, невозможно было заподозрить, что один из них – жертва в руках второго, и этот второй готовит какую-то страшную пытку, а пока развлекается, играя со своим спутником, как кошка с мышью.
Пардальян вскоре понял, что Эспиноза вывел его на прогулку вовсе не из человеколюбия. Он понял также, что у великого инквизитора была определенная цель и что он обязательно ее добьется.
Эспиноза продолжал говорить о пустяках, а Пардальян терпеливо ждал, уверенный, что, прежде чем они расстанутся, Эспиноза нанесет ему какой-то удар.
Тем временем они поднялись по лестнице на широкую галерею. Эта галерея простиралась во всю длину здания. Одна ее сторона была украшена тонкими колоннами в мавританском стиле, соединенными между собой балюстрадой. Это было настоящее чудо мозаики и скульптуры. Другую сторону составлял ряд оконных проемов, через которые струился свет. Кое-где виднелись массивные двери, ведущие, вероятно, в кельи.
На пороге галереи их окружила дюжина монахов. Казалось, их здесь давно ждали. Пардальян обратил внимание также и на то, что все эти монахи были настоящими силачами.
«Ну вот, – подумал шевалье, криво улыбнувшись, – мы приближаемся к цели. Черт подери! Интересно, зачем Эспинозе понадобились эти достойные преподобные отцы, которым скорее подошли бы латы, чем рясы? А те, которые безмятежно снуют по галерее, видимо, нужны для того, чтобы помешать мне приблизиться к балюстраде. Будем же спокойны, черт возьми! Наступает ответственный момент».
Эспиноза остановился перед первой дверью.
– Господин шевалье, – произнес он ровным голосом, – у меня нет никакого повода для ненависти лично к вам. Вы мне верите?
– Сударь, – холодно ответил Пардальян, – говоря так, вы делаете мне честь, и я не могу сомневаться в ваших словах.
Эспиноза серьезно кивнул в знак согласия и продолжил:
– Однако на меня возложены ужасные обязанности, и, когда я их выполняю, моя личность должна полностью исчезнуть, человек должен уступить во мне место великому инквизитору, особому существу, совершенно лишенному чувства жалости, холодному и беспощадному в выполнении своего долга. Так вот, сейчас с вами говорит великий инквизитор.
– Черт возьми, сударь, как много слов! Чего вы боитесь? Я один, без оружия, полностью в вашей власти. Великий инквизитор вы или нет, но выкладывайте все начистоту!
Это было сказано с язвительной иронией, которая оскорбила бы любого, но только не Эспинозу. И все же последний подумал про себя: «Это не человек, это сущий дьявол». Затем кардинал продолжил, ничем не выказав своего волнения:
– Вы оскорбили его королевское величество. Вы приговорены. Вы должны умереть.
– Отлично! Почему же вы не сказали мне этого сразу? Я приговорен, я должен умереть. Черт! Нужно быть на редкость тупым, чтобы этого не понять. Остается узнать, как именно вы собираетесь меня убить.
С тем же бесстрастием Эспиноза объяснил:
– Наказание должно всегда соответствовать преступлению. Преступление, совершенное вами, – самое непростительное из всех преступлений. Значит, наказание должно быть ужасным. Нужно также, чтобы наказание соответствовало моральной и физической силе виновного. В этом смысле вы натура исключительная. Следовательно, вас не удивит то, что примененное к вам наказание будет исключительно суровым. Ведь смерть сама по себе, в сущности, пустяк.
– Да, все зависит от того, как обставить ее приход. Одним словом, вы придумали для меня неслыханную пытку.
Пардальян произнес эти слова с ледяным спокойствием. Он всегда выглядел абсолютно спокойным в те минуты, когда нервы его были на пределе, а в уме возникал план какой-нибудь безумной выходки.
Хорошо знавшую его Фаусту ему провести бы не удалось. Однако Эспиноза, несмотря на всю свою проницательность, попался на удочку. Он видел только маску, он восхищался ею и даже не подозревал, что под ней таится угроза. Поэтому великий инквизитор без малейшей иронии ответил:
– Я с первого взгляда понял, что передо мной очень умный человек. Следовательно, меня не удивляет то, что вы сразу постигли суть дела. Я должен вам сознаться: относительно пытки я целиком и полностью положился на советы принцессы Фаусты.
– Понятно, – спокойно ответил Пардальян. – Перед смертью, надеюсь, я буду иметь удовольствие хотя бы коротко переговорить с ней. Сударь, а ведь вы опасная гадина. Знаете, как мне хочется вас придушить?
И Пардальян с силой опустил руку на плечо Эспинозы. Великий инквизитор и бровью не повел. Он даже не пошевелился, чтобы освободиться от железной руки шевалье. Глядя прямо в глаза своему грозному противнику, он сказал так просто, как если бы речь шла вовсе не о нем:
– Знаю. Однако вы ничего мне не сделаете. Неужели вы считаете, что я не принял никаких мер предосторожности? Если бы я думал, что мне грозит опасность с вашей стороны, вам связали бы руки.
Пардальян быстро огляделся вокруг и увидел, что кольцо монахов сжалось. Он понял, что в следующее мгновение вся эта свора набросится на него. Его еще раз взяли бы числом. Шевалье яростно тряхнул головой и, не ослабляя хватки, еще сильнее сдавил пальцами плечо врага.
– Так-так, – прохрипел он. – Эти люди тотчас набросятся на меня. Но я могу рискнуть, а потом, кто знает…
– Нет, – спокойно прервал его Эспиноза, – вашим надеждам не суждено сбыться. Прежде чем вы меня ударите, вас схватят преподобные отцы. Заметьте, пожалуйста: их достаточно много, и они достаточно сильны, чтобы скрутить вас. Вполне вероятно, что нескольких из них вы уложите на месте, но до меня вам все равно не добраться. Они позволят убивать себя, не отвечая на ваши смертоносные удары, потому что вы должны остаться жить для уготованной вам муки. Знаете, чего вы добьетесь своей отчаянной выходкой? Я буду вынужден заковать вас в цепи. Этот метод мне противен, но в крайнем случае я решусь на него.
Пардальян наконец справился с собой. Что касается монахов, то за все это время они даже не шелохнулись. Уставившись на великого инквизитора, они ждали его приказа. Их бесстрашие ясно говорило об их уверенности в своей силе – силе большинства – и их беспрекословном повиновении великому инквизитору.
Внезапно Пардальян понял все это. Он понял, что находится во власти своего противника и что его поступок повлек бы за собой непоправимые последствия. Со свободными руками он еще мог на что-то надеяться, в цепях же ему конец. Любой ценой нужно было сохранить свободу движений. Медленно и с видимым сожалением он разжал пальцы и проговорил:
– Ладно. Вы правы.
Эспиноза выглядел по-прежнему безразличным. Видимо, он счел инцидент исчерпанным и повернулся к двери. В то же мгновение дверь открылась, и монахи шагнули назад, решив, что в их вмешательстве теперь нет необходимости. Однако они все так же следили за малейшим движением великого инквизитора и, разумеется, не выпускали из виду заключенного.
Дверь вела в темную узкую келью, в которой вовсе не было мебели. Стены кельи были побелены, пол вымощен белой плиткой. Повсюду виднелись маленькие канавки для стока воды. Но откуда здесь взяться воде?
То там, то тут – подозрительные бурые пятна на стенах. На полу – лужицы того же цвета. Холодно. Мрачно. Что это за келья? Карцер? Могила?
Однако это место, источавшее ужас, было обитаемо. Вот что увидел Пардальян.
Посреди комнаты, прямо напротив открытой настежь двери, стоял странный стул, ножки которого были прикреплены к полу большими железными крюками. К этому стулу было привязано нечто, отдаленно напоминавшее человека.
Ноги этого существа были прикованы к стулу, туловище привязано к спинке множеством веревок, железный ошейник не позволял голове двигаться, толстая деревянная перекладина с двумя отверстиями сдавливала грудь узника, и через эти отверстия безжизненно свисали его руки. Сильный монах в рясе, задранной до пояса, с засученными рукавами, демонстрируя мощные бицепсы, поигрывал страшными инструментами, которые казались совсем маленькими в его громадных лапах. По-видимому, он совсем не обращал внимания на свою жертву, лицо которой было искажено безумным ужасом.
Очевидно, монах выполнял полученный ранее приказ, потому что, несмотря на присутствие свидетелей, он принялся за дело, как только закончил осмотр инструментов.
Он зажал большой палец приговоренного в небольшие тиски, человек дернулся так, что, казалось, должен был разорвать веревки. Раздался страшный вой, и Пардальян почувствовал, что волосы на его голове зашевелились.
Бесстрастный монах встряхнул своим орудием. На пол упало что-то красно-белое, а с пальца несчастного закапал кровавый дождик: монах только что вырвал ему ноготь. Палач не спеша взялся за указательный палец. Узник извивался, как червяк. Послышался тот же нечеловеческий вой, пошел тот же красный дождик. Монах снова небрежно бросил на пол ноготь с приставшими к нему лохмотьями мяса.
Когда мучитель добрался до среднего пальца, человек потерял сознание. Тогда палач остановился, открыл стоявшую на полу сумку, достал оттуда какие-то снадобья и стал приводить несчастного в чувство с тем же старанием, с каким он его только что мучил.
Едва бедняга очнулся, как монах аккуратно положил пузырьки на место, снова взял инструменты и продолжил свое зверское занятие.
Пардальян, белый как платок, вонзил ногти в ладонь, чтобы не закричать от ужаса и отвращения. Все это казалось каким-то кошмарным сном, и, хотя сердце шевалье разрывалось от жалости и негодования, ему ничего не оставалось, кроме как безмолвно наблюдать за этой чудовищной сценой.
Когда упал пятый ноготь, человек уже не выл, а хрипел. Палач, по-прежнему ужасающе спокойный, собирался приняться за вторую руку.
– О, Боже! – невольно прошептал шевалье.
– Это все пустяки, – холодно проронил Эспиноза. – Идемте!
Они вышли. Пардальян дрожал, чувствуя за своей спиной эту мрачную дверь. И когда он снова увидел огромную галерею, такую широкую, светлую, веселую, когда увидел окна, через которые струился солнечный свет, а за окнами – цветочные клумбы и зеленеющие верхушки апельсиновых и гранатовых деревьев, ему почудилось на мгновение, что он только что проснулся.
– Преступление этого человека, – негромко сказал Эспиноза, – ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.
Пардальян понял скрытый смысл этих слов.
Это могло означать только одно: пытка, которую предназначили ему, была еще страшнее. Шевалье пришлось собрать всю свою волю в кулак: он почувствовал, как им овладевает ужас. Узник отдавал себе отчет в том, что причина этого ужаса – нервное потрясение, которое он только что перенес. Пардальян с тоской думал о том, что, если Эспиноза не перестанет показывать ему подобные зрелища, его сердце может не выдержать и разорваться от боли и сострадания.
Сделав шагов двадцать, они подошли к следующей двери. Пардальян весь напрягся.
Как и в первый раз, дверь открылась сама. Взгляду шевалье представилась точно такая же келья, внутри которой находились палач-монах и осужденный. Жертва была привязана к деревянному сиденью; одна рука несчастного была закреплена с правой стороны, другая – с левой; все это несколько напоминало распятие. Грудь бедняги была обнажена.
Стоило двери отвориться, как монах начал свою отвратительную работу. Острым лезвием он сделал широкий надрез на груди несчастного и стал заживо сдирать с него кожу. Как и в прошлый раз, раздался ужасный вой, затем жалобы, затем еле слышный хрип: мучитель делал свое дело и жертва теряла силы.
Палач тянул за кожу, отдирая ее от пульсирующего мяса с какой-то кошмарной ловкостью. Он копался своим скальпелем в теле осужденного, постепенно обнажая вены и артерии. Время от времени монах брал пригоршню толченой соли и всыпал ее в огромную кровавую рану. Тогда вопли усиливались, пронзая мозг Пардальяна подобно раскаленному клинку.
Из того, что прежде было человеческой грудью, текли кровавые ручьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45