решения же эти немедленно выполнялись.
Видя, что кольцо вокруг него делается слишком уж тесным, он счел, что ему необходимо побольше воздуха. Желая вздохнуть полной грудью, он стал выбрасывать вперед кулаки с размеренностью автомата, с точностью, если так можно выразиться, совершенно механической и с силой, удесятеренной отчаянием оттого, что он понимал: его гибель неизбежна. При этом он медленно поворачивался вокруг своей оси с таким расчетом, чтобы поочередно поразить каждого солдата из тех, что стояли к нему ближе остальных, все теснее сжимая кольцо.
За каждым его движением следовал глухой звук сильного удара, попавшего в цель, невнятная жалоба, стон, иногда ругательство, иногда приглушенный крик. И после каждого движения очередной испанец оседал на землю, его подбирали те, кто находился позади него, потом бережно выносили за пределы адского круга и там пытались привести бедолагу в чувство.
А тем временем начавшийся бунт разливался, подобно реке в половодье. Повсюду – на арене, возле скамей, на булыжной мостовой, на площади, на прилегающих улицах солдаты сражались с возбужденной толпой, направляемой и возглавляемой людьми герцога Кастраны.
Повсюду слышались выстрелы, лязг железа, хриплое дыхание сошедшихся в рукопашной схватке противников, стоны раненых, ужасные угрозы, чудовищные ругательства, торжествующие крики победителей и отчаянные вопли тех, кто спасался бегством; а время от времени, перекрывая адский шум, то в одном месте, то в другом раздавался оглушительный рев, служивший и паролем для единомышленников, и приветственным кликом:
– Карлос! Карлос! Да здравствует король Карлос!
Пардальян сразу же заметил, что ему терпеливо позволяли расходовать силы, не отвечая на его удары. Ему пришли на память слова Бюсси-Леклерка, сказанные Фаусте, и, не прекращая своего увлекательного занятия, он принялся размышлять:
«Они хотят взять меня живым!.. Могу себе представить: должно быть, Фауста и ее достойный союзник Эспиноза изобрели специально для меня какую-нибудь неведомую пытку, мастерски продуманную, особо жестокую и изощренную, и они не желают, чтобы смерть избавила меня от мук, которым они решили меня подвергнуть».
А поскольку его руки, работая без устали и без остановки в качестве дубинок, стали опасным образом деревенеть, он мысленно добавил:
«Но все-таки солдаты не позволят мне колотить по себе, как по барабанам, до тех пор, пока я не выдохнусь. Им придется-таки начать отвечать ударом на удар».
Рассуждая с замечательным для подобных обстоятельств хладнокровием, шевалье решил: самым лучшим выходом для него было бы получить смертельный укол кинжалом или шпагой, который избавил бы его от уготованной ему пытки.
Он не ошибся в своих заключениях. Солдаты и впрямь стали горячиться и, не дожидаясь приказа начальников, начали наобум тыкать перед собой кулаками, Некоторые из них – более раздражительные или же менее терпеливые – даже стали угрожать ему остриями своих шпаг. Шевалье, вероятно, получил бы столь желанное для него избавление в смерти, но тут послышался повелительный голос, который прекратил этот обмен ударами, приказав:
– Долой оружие, негодяи!.. Взять его живы?
Нападавшие повиновались, недовольно ворчи. Но так как им все это здорово надоело, ибо у всякого терпения есть пределы, а их собственное давно иссякло, то они, по собственной инициативе и не оглядываясь на командиров, выполнили ловкий маневр: те, кто стоял к шевалье ближе всего, навалились на него все сразу, скопом, придавив его своей численностью.
Он предпринял последнюю попытку сопротивления, быть может, надеясь наткнуться на разгоряченного головореза, который, позабыв о полученных инструкциях, всадил бы в него свой кинжал. Однако то ли памятуя о строжайших указаниях, данных всем нападавшим, то ли сознавая свою силу, то ли еще по какой причине, но никто из солдат не обнажил оружие. Зато ударов кулаков на него обрушилось не меньше, чем он обрушил их сам.
Ему удалось довольно долго противостоять этой своре – он походил на кабана, загнанного вцепившейся в него стаей собак. Его одежда была разодрана в клочья, по рукам струилась кровь, а на лицо было страшно взглянуть. Правда, кровь текла из незначительных царапин, а серьезных увечий ему, к счастью, не нанесли. Раз за разом он стряхивал с себя целые гроздья солдат, повисших у него на ногах, руках и на поясе. Наконец он совершенно выдохся, силы его иссякли, ноги подкосились, и он рухнул на землю.
Все было кончено. Его пленили.
И все-таки, хотя руки и ноги Пардальяна были больно стянуты веревками, он выглядел таким грозным и яростным, что человек десять на всякий случай крепко вцепились в него (а ведь он не мог даже пальцем пошевелить – так надежно его связали), а остальные окружили его плотным кольцом.
Теперь он стоял, и его холодный, пронзительный взгляд с невыносимой пристальностью устремился на Фаусту, которая невозмутимо присутствовала при этой битве человека-титана с сотней противников.
Когда она увидела, что шевалье схвачен и старательно и аккуратно связан от щиколоток по самые плечи, когда она убедилась, что ее враг совершенно беспомощен, она медленно подошла к нему, высокомерным движением отстранив тех, кто мешал ей его видеть, и, остановившись перед ним и почти касаясь его одежды, долго и молча смотрела на него.
Теперь Фауста могла торжествовать! Отныне он был в ее власти! Умело и заранее подготовленная западня наконец захлопнулась. Из долгой и трагической дуэли, начавшейся в их первую же встречу, Фауста вышла победительницей. Казалось бы, ей можно было ликовать, но с удивлением, смешанным с ужасом, она вдруг почувствовала, что испытывает безмерную грусть, странное отвращение к себе и словно бы сожаление о том, что произошло.
Увидев, что Фауста приближается к нему, Пардальян решил, что она явилась насладиться своим триумфом. Несмотря на веревки, которые врезались ему в тело и сжимали грудь так, что он с трудом дышал, несмотря на то, что на нем повисли всем своим весом те, кто удерживал его (они все-таки боялись, как бы он не ускользнул от них), он выпрямился; у него промелькнула мысль:
«Значит, госпожа папесса желает вкусить радость победы!.. Да уж, хороша победа!.. Подлейшая ловушка, вероломство, вооруженная до зубов армия, пригнанная сюда только ради того, чтобы захватить одного-единственного человека!.. Ничего не скажешь, блистательная победа… Есть чем гордиться! Конечно, я не доставлю ей удовольствия; увидеть меня печальным или встревоженным. А если вдруг она соизволит пошутить надо мной, то раз она забыла приказать, чтобы мне засунули в рот кляп, я ей выложу кое-какие истины, которые, ручаюсь, заденут ее за живое, не будь я Жан де Пардальян!»
Шевалье яростно стряхнул с себя военных, повисших у него на плечах, поднял голову и посмотрел принцессе в лицо – пристально, гневно, с колкой язвительностью в глубине глаз; во всем его облике сквозил вызов – шевалье ждал, когда Фауста даст ему повод отпустить одну из тех реплик, на которые он был такой мастак.
Фауста по-прежнему молчала.
В ее облике, напротив, не было ничего вызывающего, никакого намека на наглое торжество, которое он ожидал найти в ней. Насколько дерзко вел себя сам шевалье, настолько же она выглядела тихой и кроткой. Пожалуй, кто-нибудь мог бы подумать, что именно он был высокомерным победителем, а она – растерянной и униженной побежденной.
Пардальян, ожидавший увидеть, что ее глаза блестят от оскорбительной радости, с изумлением прочел в них печаль и нерешительность. Испытанное им потрясение оказалось столь сильным, что, сам не отдавая себе в том отчета, он стал смотреть на вещи иначе и даже подумал:
«Какого дьявола она с таким ожесточением преследовала меня, если теперь так горько сожалеет о своей победе?! Да-да, ошибки быть не может – она по-настоящему расстроена оттого, что я оказался в этом… неприятном положении. Чума разрази всех женщин с их капризами – никогда я не сумею их понять! Судьбе угодно, чтобы Фауста всегда, до конца, приводила меня в замешательство! И вот теперь, когда она положила столько трудов на то, чтобы схватить меня, неужели она развяжет мои веревки своими белыми 1ручками и вернет мне свободу? Да уж, клянусь местью, она вполне на такое способна! Но нет, я слишком поторопился, предположив, будто ее сердце открыто для великодушия. Смотрите-ка, в ней вновь просыпается тигрица. Черт подери, по мне лучше уж это, по крайней мере, я опять узнаю мою Фаусту».
В самом деле, Фауста, по-видимому, действительно была чрезвычайно взволнована, раз забылась до такой степени, что позволила своим чувствам хотя бы ненадолго отразиться на ее лице, выражавшем обычно лишь то, что ей было угодно являть окружающим.
Дело в том, что принцесса была изумлена и растеряна.
Фауста искренне считала, что ненависть давно убила в ней всякую любовь к Пардальяну. И вот теперь, в тот самый миг, когда она, наконец, схватила человека, которого, как ей казалось, она ненавидит, принцесса в величайшем смятении поняла: то, что она принимала за ненависть, все еще было любовью. Забыв обо всем, она мысленно беседовала с собой:
«Я по-прежнему люблю его! Я думала, что это ненависть, а это просто досада за то, что он пренебрег мною… ведь он не любит меня… и никогда не полюбит!.. А теперь, когда я сама предала его в руки врагов, когда я приготовила ему самую чудовищную из всех возможных пыток, я вдруг поняла: скажи он хоть слово, подари он мне хоть одну улыбку или даже взгляд, в котором не читалось бы равнодушие, – и я своими собственными руками заколола бы великого инквизитора, следящего сейчас за мной, а если бы я не смогла освободить его, я бы умерла вместе с ним. Что же делать? Что же делать?»
Она долго стояла в растерянности, впервые в жизни отступая перед решением, которое ей было необходимо принять.
Понемногу волнение в ее душе улеглось, черты лица стали жесткими – именно это и заставило Пардальяна подумать: «в ней вновь просыпаете тигрица», – затем разум одержал верх над чувствами, и лицо ее, наконец, вновь обрело то необычайное спокойствие, что делало ее столь величественной.
Фауста сделала два шага назад, словно давая понять, что участь шевалье решена бесповоротно, и необычайно мягким, приглушенным, будто издалека доносящимся голосом произнесла лишь:
– Прощай, Пардальян!
И опять Пардальян удивился – он ожидал услышать совсем иные слова.
Но он не принадлежал к числу людей, у кого можно выбить почву из-под ног таким пустяком.
– Не прощайте, – усмехнулся он, – а до свидания.
Она отрицательно покачала головой и повторила с той же невыразимой нежностью:
– Прощай!
– Понимаю вас, сударыня, но, черт подери, меня не так-то легко убить. Вам это должно быть хорошо известно. Вы хотели меня убить уж не знаю сколько раз – я не подсчитывал, это было бы долго и нудно, – и тем не менее я все еще жив и здоров, хотя, признаю, положение у меня сейчас не из завидных.
Она вновь упрямо покачала головой и повторила в третий раз:
– Прощай! Ты меня больше не увидишь! Ужасная мысль пронеслась в мозгу Пардальяна, заставив его содрогнуться:
«Ого! Она сказала: «Ты меня больше не увидишь». Неужели, будучи не в силах убить меня, это чудовище в женском обличье задумало ослепить меня? Клянусь породившим ее адом, это было бы слишком гнусно!»
Фауста продолжала, и голос ее был по-прежнему печален и доносился будто издалека:
– Вернее, – я плохо выразила свою мысль, – ты, может быть, еще и увидишь меня, Пардальян, но ты не узнаешь меня.
«Ну и ну! – подумал шевалье. – Что значит новая загадка? Я увижу ее – стало быть, у маня есть шансы выжить и не быть ослепленным вопреки тому, чего я опасался секунду назад. Отлично! Дела мои не так плохи, как я поначалу думал. Но я ее не узнаю. Что это значит: «Ты меня не узнаешь»? Какая угроза кроется за этими, казалось бы, мало что значащими словами? Ну, так или иначе, поживем – увидим».
Вслух же он произнес с самой любезной улыбкой:
– Надо полагать, вы, в таком случае, сделаетесь совсем неузнаваемой! А может, вы станете просто женщиной, как и остальные… хоть чуть-чуть добрей и сердечней. Если это и впрямь случится, то тогда вы, конечно, изменитесь столь сильно, что я вас не узнаю.
Фауста быстро взглянула ему прямо в глаза. Шевалье выдержал этот взгляд с тем насмешливым простодушием, что было ему присуще. Поняла ли она, что последнее слово никогда не останется за ней? Устала ли она от жестокой битвы, происходившей в ее душе? Во всяком случае, она лишь кивнула и вернулась на свое место подле Эспинозы; тот присутствовал при этой сцене безмолвный и бесстрастный.
– Отправьте пленника в монастырь Святого Павла, – приказал великий инквизитор.
– До свидания, принцесса! – крикнул Пардальян, и его увлекли прочь.
Глава 13
ЛЮБОВЬ ЧИКО
Монастырь Святого Павла (он уже давным-давно не существует), куда Эспиноза приказал отправить Пардальяна, находился рядом с площадью Святого Франциска; вернее сказать, он выходил прямо на площадь.
В иные времена Пардальян и его эскорт очутились бы там, так сказать, в мгновение ока. Но не надо забывать: в данный момент на площади продолжалось сражение, и такой дальновидный и методичный человек, как Эспиноза, не мог допустить столь грубой ошибки и в подобных обстоятельствах приказать открыто провести пленника через площадь.
Пардальян был окружен двумя ротами аркебузиров. Конечно же, шевалье, связанный с ног до головы, не внушал опасений великому инквизитору. Но если вспомнить, что пленнику и его эскорту, возможно, пришлось бы миновать самую гущу битвы, то эти меры, которые еще несколько часов назад вызвали бы смех, становились просто необходимыми. В сумятице схватки пленник мог получить смертельный удар, а мы знаем, что Эспиноза заботился прежде всего о том, чтобы он остался в живых. Пардальяна также, приняв за своего, могли освободить мятежники, что было бы еще хуже. Таким образом, необходимость солидного эскорта оказалась вполне оправданной.
В довершение ко всему, командующий эскортом повел свой отряд бесконечным кружным путем через маленькие улочки, прилегающие к площади, тщательно избегая всех тех мест, где кипела схватка. Кроме того, шевалье, чьи движения стесняли слишком туго стянутые веревки, мог продвигаться лишь мелкими шажками, и поэтому понадобилось не менее часа, чтобы добраться до того самого монастыря Святого Павла, куда можно было дойти за каких-нибудь несколько минут.
Что касается бунта, то приходится признать: очень скоро он превратился в жалкую потасовку и был подавлен с той чудовищной жестокостью, которую умел демонстрировать Филипп II, когда он был уверен, что одержит верх.
Фауста, тайная глава заговора, надеявшаяся на легкую и быструю победу, на этот раз просчиталась. Войска, имевшиеся в ее распоряжении, были многочисленны, хорошо вооружены и прекрасно организованы. К этим дисциплинированным войскам добавлялась значительная часть простонародья – сами того не зная, люди послушно следовали туда, куда их подтолкнули.
Если бы Фауста действовала с той мощью и стремительностью, которые были ей свойственны в некоторых критических обстоятельствах, она смогла бы поставить королевские войска в сложное положение, вынудить короля и министра считаться с ней, а, проявив решительность, не давая им времени опомниться и собрать новые силы, она, – кто знает? – возможно, даже принудила бы короля к отречению. Это был бы полный триумф, означавший осуществление ее честолюбивых замыслов. Первоначально план Фаусты в этом и заключался: активно воздействовать на события вплоть до их победного завершения. Он мог увенчаться успехом. К несчастью для себя, Фауста, видя колебания Тореро, то есть человека, бывшего для нее принцем Карлосом, совершила непростительную ошибку: она изменила свой план.
Она была уверена поначалу, что принц придет к ней исполненный решимости дать ей свое имя и разделить с нею испанский трон – в благодарность за то, что она увенчала его королевской короной. Она была в этом уверена, хотя поклясться бы в этом не смогла. Вот тогда-то ее и осенила злополучная мысль, которой суждено было погубить ее честолюбивые замыслы: мысль изменить то, что было задумано ранее.
Какой смысл ей имело развивать и закреплять свой успех и довершать гибель Филиппа II, если бы принц пренебрег ее предложениями? Правда, она полагала, что Карлос окажется достаточно благоразумным, но все-таки… Что же произойдет в подобном случае?
Предвидеть было нетрудно: не имея возможности представить недовольным мятежникам испанского принца, будущего испанского короля, сторонники Фаусты быстро покинут ее и вернутся к старому королю в надежде вымолить себе прощение за свое предательство.
Свергнутый король окажется, таким образом, словно по волшебству, во главе приверженцев тем более преданных, что они должны будут зарабатывать себе прощение, встанет во главе многочисленной закаленной армии, и поэтому предпринятые ею грандиозные усилия станут бесполезными и напрасными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Видя, что кольцо вокруг него делается слишком уж тесным, он счел, что ему необходимо побольше воздуха. Желая вздохнуть полной грудью, он стал выбрасывать вперед кулаки с размеренностью автомата, с точностью, если так можно выразиться, совершенно механической и с силой, удесятеренной отчаянием оттого, что он понимал: его гибель неизбежна. При этом он медленно поворачивался вокруг своей оси с таким расчетом, чтобы поочередно поразить каждого солдата из тех, что стояли к нему ближе остальных, все теснее сжимая кольцо.
За каждым его движением следовал глухой звук сильного удара, попавшего в цель, невнятная жалоба, стон, иногда ругательство, иногда приглушенный крик. И после каждого движения очередной испанец оседал на землю, его подбирали те, кто находился позади него, потом бережно выносили за пределы адского круга и там пытались привести бедолагу в чувство.
А тем временем начавшийся бунт разливался, подобно реке в половодье. Повсюду – на арене, возле скамей, на булыжной мостовой, на площади, на прилегающих улицах солдаты сражались с возбужденной толпой, направляемой и возглавляемой людьми герцога Кастраны.
Повсюду слышались выстрелы, лязг железа, хриплое дыхание сошедшихся в рукопашной схватке противников, стоны раненых, ужасные угрозы, чудовищные ругательства, торжествующие крики победителей и отчаянные вопли тех, кто спасался бегством; а время от времени, перекрывая адский шум, то в одном месте, то в другом раздавался оглушительный рев, служивший и паролем для единомышленников, и приветственным кликом:
– Карлос! Карлос! Да здравствует король Карлос!
Пардальян сразу же заметил, что ему терпеливо позволяли расходовать силы, не отвечая на его удары. Ему пришли на память слова Бюсси-Леклерка, сказанные Фаусте, и, не прекращая своего увлекательного занятия, он принялся размышлять:
«Они хотят взять меня живым!.. Могу себе представить: должно быть, Фауста и ее достойный союзник Эспиноза изобрели специально для меня какую-нибудь неведомую пытку, мастерски продуманную, особо жестокую и изощренную, и они не желают, чтобы смерть избавила меня от мук, которым они решили меня подвергнуть».
А поскольку его руки, работая без устали и без остановки в качестве дубинок, стали опасным образом деревенеть, он мысленно добавил:
«Но все-таки солдаты не позволят мне колотить по себе, как по барабанам, до тех пор, пока я не выдохнусь. Им придется-таки начать отвечать ударом на удар».
Рассуждая с замечательным для подобных обстоятельств хладнокровием, шевалье решил: самым лучшим выходом для него было бы получить смертельный укол кинжалом или шпагой, который избавил бы его от уготованной ему пытки.
Он не ошибся в своих заключениях. Солдаты и впрямь стали горячиться и, не дожидаясь приказа начальников, начали наобум тыкать перед собой кулаками, Некоторые из них – более раздражительные или же менее терпеливые – даже стали угрожать ему остриями своих шпаг. Шевалье, вероятно, получил бы столь желанное для него избавление в смерти, но тут послышался повелительный голос, который прекратил этот обмен ударами, приказав:
– Долой оружие, негодяи!.. Взять его живы?
Нападавшие повиновались, недовольно ворчи. Но так как им все это здорово надоело, ибо у всякого терпения есть пределы, а их собственное давно иссякло, то они, по собственной инициативе и не оглядываясь на командиров, выполнили ловкий маневр: те, кто стоял к шевалье ближе всего, навалились на него все сразу, скопом, придавив его своей численностью.
Он предпринял последнюю попытку сопротивления, быть может, надеясь наткнуться на разгоряченного головореза, который, позабыв о полученных инструкциях, всадил бы в него свой кинжал. Однако то ли памятуя о строжайших указаниях, данных всем нападавшим, то ли сознавая свою силу, то ли еще по какой причине, но никто из солдат не обнажил оружие. Зато ударов кулаков на него обрушилось не меньше, чем он обрушил их сам.
Ему удалось довольно долго противостоять этой своре – он походил на кабана, загнанного вцепившейся в него стаей собак. Его одежда была разодрана в клочья, по рукам струилась кровь, а на лицо было страшно взглянуть. Правда, кровь текла из незначительных царапин, а серьезных увечий ему, к счастью, не нанесли. Раз за разом он стряхивал с себя целые гроздья солдат, повисших у него на ногах, руках и на поясе. Наконец он совершенно выдохся, силы его иссякли, ноги подкосились, и он рухнул на землю.
Все было кончено. Его пленили.
И все-таки, хотя руки и ноги Пардальяна были больно стянуты веревками, он выглядел таким грозным и яростным, что человек десять на всякий случай крепко вцепились в него (а ведь он не мог даже пальцем пошевелить – так надежно его связали), а остальные окружили его плотным кольцом.
Теперь он стоял, и его холодный, пронзительный взгляд с невыносимой пристальностью устремился на Фаусту, которая невозмутимо присутствовала при этой битве человека-титана с сотней противников.
Когда она увидела, что шевалье схвачен и старательно и аккуратно связан от щиколоток по самые плечи, когда она убедилась, что ее враг совершенно беспомощен, она медленно подошла к нему, высокомерным движением отстранив тех, кто мешал ей его видеть, и, остановившись перед ним и почти касаясь его одежды, долго и молча смотрела на него.
Теперь Фауста могла торжествовать! Отныне он был в ее власти! Умело и заранее подготовленная западня наконец захлопнулась. Из долгой и трагической дуэли, начавшейся в их первую же встречу, Фауста вышла победительницей. Казалось бы, ей можно было ликовать, но с удивлением, смешанным с ужасом, она вдруг почувствовала, что испытывает безмерную грусть, странное отвращение к себе и словно бы сожаление о том, что произошло.
Увидев, что Фауста приближается к нему, Пардальян решил, что она явилась насладиться своим триумфом. Несмотря на веревки, которые врезались ему в тело и сжимали грудь так, что он с трудом дышал, несмотря на то, что на нем повисли всем своим весом те, кто удерживал его (они все-таки боялись, как бы он не ускользнул от них), он выпрямился; у него промелькнула мысль:
«Значит, госпожа папесса желает вкусить радость победы!.. Да уж, хороша победа!.. Подлейшая ловушка, вероломство, вооруженная до зубов армия, пригнанная сюда только ради того, чтобы захватить одного-единственного человека!.. Ничего не скажешь, блистательная победа… Есть чем гордиться! Конечно, я не доставлю ей удовольствия; увидеть меня печальным или встревоженным. А если вдруг она соизволит пошутить надо мной, то раз она забыла приказать, чтобы мне засунули в рот кляп, я ей выложу кое-какие истины, которые, ручаюсь, заденут ее за живое, не будь я Жан де Пардальян!»
Шевалье яростно стряхнул с себя военных, повисших у него на плечах, поднял голову и посмотрел принцессе в лицо – пристально, гневно, с колкой язвительностью в глубине глаз; во всем его облике сквозил вызов – шевалье ждал, когда Фауста даст ему повод отпустить одну из тех реплик, на которые он был такой мастак.
Фауста по-прежнему молчала.
В ее облике, напротив, не было ничего вызывающего, никакого намека на наглое торжество, которое он ожидал найти в ней. Насколько дерзко вел себя сам шевалье, настолько же она выглядела тихой и кроткой. Пожалуй, кто-нибудь мог бы подумать, что именно он был высокомерным победителем, а она – растерянной и униженной побежденной.
Пардальян, ожидавший увидеть, что ее глаза блестят от оскорбительной радости, с изумлением прочел в них печаль и нерешительность. Испытанное им потрясение оказалось столь сильным, что, сам не отдавая себе в том отчета, он стал смотреть на вещи иначе и даже подумал:
«Какого дьявола она с таким ожесточением преследовала меня, если теперь так горько сожалеет о своей победе?! Да-да, ошибки быть не может – она по-настоящему расстроена оттого, что я оказался в этом… неприятном положении. Чума разрази всех женщин с их капризами – никогда я не сумею их понять! Судьбе угодно, чтобы Фауста всегда, до конца, приводила меня в замешательство! И вот теперь, когда она положила столько трудов на то, чтобы схватить меня, неужели она развяжет мои веревки своими белыми 1ручками и вернет мне свободу? Да уж, клянусь местью, она вполне на такое способна! Но нет, я слишком поторопился, предположив, будто ее сердце открыто для великодушия. Смотрите-ка, в ней вновь просыпается тигрица. Черт подери, по мне лучше уж это, по крайней мере, я опять узнаю мою Фаусту».
В самом деле, Фауста, по-видимому, действительно была чрезвычайно взволнована, раз забылась до такой степени, что позволила своим чувствам хотя бы ненадолго отразиться на ее лице, выражавшем обычно лишь то, что ей было угодно являть окружающим.
Дело в том, что принцесса была изумлена и растеряна.
Фауста искренне считала, что ненависть давно убила в ней всякую любовь к Пардальяну. И вот теперь, в тот самый миг, когда она, наконец, схватила человека, которого, как ей казалось, она ненавидит, принцесса в величайшем смятении поняла: то, что она принимала за ненависть, все еще было любовью. Забыв обо всем, она мысленно беседовала с собой:
«Я по-прежнему люблю его! Я думала, что это ненависть, а это просто досада за то, что он пренебрег мною… ведь он не любит меня… и никогда не полюбит!.. А теперь, когда я сама предала его в руки врагов, когда я приготовила ему самую чудовищную из всех возможных пыток, я вдруг поняла: скажи он хоть слово, подари он мне хоть одну улыбку или даже взгляд, в котором не читалось бы равнодушие, – и я своими собственными руками заколола бы великого инквизитора, следящего сейчас за мной, а если бы я не смогла освободить его, я бы умерла вместе с ним. Что же делать? Что же делать?»
Она долго стояла в растерянности, впервые в жизни отступая перед решением, которое ей было необходимо принять.
Понемногу волнение в ее душе улеглось, черты лица стали жесткими – именно это и заставило Пардальяна подумать: «в ней вновь просыпаете тигрица», – затем разум одержал верх над чувствами, и лицо ее, наконец, вновь обрело то необычайное спокойствие, что делало ее столь величественной.
Фауста сделала два шага назад, словно давая понять, что участь шевалье решена бесповоротно, и необычайно мягким, приглушенным, будто издалека доносящимся голосом произнесла лишь:
– Прощай, Пардальян!
И опять Пардальян удивился – он ожидал услышать совсем иные слова.
Но он не принадлежал к числу людей, у кого можно выбить почву из-под ног таким пустяком.
– Не прощайте, – усмехнулся он, – а до свидания.
Она отрицательно покачала головой и повторила с той же невыразимой нежностью:
– Прощай!
– Понимаю вас, сударыня, но, черт подери, меня не так-то легко убить. Вам это должно быть хорошо известно. Вы хотели меня убить уж не знаю сколько раз – я не подсчитывал, это было бы долго и нудно, – и тем не менее я все еще жив и здоров, хотя, признаю, положение у меня сейчас не из завидных.
Она вновь упрямо покачала головой и повторила в третий раз:
– Прощай! Ты меня больше не увидишь! Ужасная мысль пронеслась в мозгу Пардальяна, заставив его содрогнуться:
«Ого! Она сказала: «Ты меня больше не увидишь». Неужели, будучи не в силах убить меня, это чудовище в женском обличье задумало ослепить меня? Клянусь породившим ее адом, это было бы слишком гнусно!»
Фауста продолжала, и голос ее был по-прежнему печален и доносился будто издалека:
– Вернее, – я плохо выразила свою мысль, – ты, может быть, еще и увидишь меня, Пардальян, но ты не узнаешь меня.
«Ну и ну! – подумал шевалье. – Что значит новая загадка? Я увижу ее – стало быть, у маня есть шансы выжить и не быть ослепленным вопреки тому, чего я опасался секунду назад. Отлично! Дела мои не так плохи, как я поначалу думал. Но я ее не узнаю. Что это значит: «Ты меня не узнаешь»? Какая угроза кроется за этими, казалось бы, мало что значащими словами? Ну, так или иначе, поживем – увидим».
Вслух же он произнес с самой любезной улыбкой:
– Надо полагать, вы, в таком случае, сделаетесь совсем неузнаваемой! А может, вы станете просто женщиной, как и остальные… хоть чуть-чуть добрей и сердечней. Если это и впрямь случится, то тогда вы, конечно, изменитесь столь сильно, что я вас не узнаю.
Фауста быстро взглянула ему прямо в глаза. Шевалье выдержал этот взгляд с тем насмешливым простодушием, что было ему присуще. Поняла ли она, что последнее слово никогда не останется за ней? Устала ли она от жестокой битвы, происходившей в ее душе? Во всяком случае, она лишь кивнула и вернулась на свое место подле Эспинозы; тот присутствовал при этой сцене безмолвный и бесстрастный.
– Отправьте пленника в монастырь Святого Павла, – приказал великий инквизитор.
– До свидания, принцесса! – крикнул Пардальян, и его увлекли прочь.
Глава 13
ЛЮБОВЬ ЧИКО
Монастырь Святого Павла (он уже давным-давно не существует), куда Эспиноза приказал отправить Пардальяна, находился рядом с площадью Святого Франциска; вернее сказать, он выходил прямо на площадь.
В иные времена Пардальян и его эскорт очутились бы там, так сказать, в мгновение ока. Но не надо забывать: в данный момент на площади продолжалось сражение, и такой дальновидный и методичный человек, как Эспиноза, не мог допустить столь грубой ошибки и в подобных обстоятельствах приказать открыто провести пленника через площадь.
Пардальян был окружен двумя ротами аркебузиров. Конечно же, шевалье, связанный с ног до головы, не внушал опасений великому инквизитору. Но если вспомнить, что пленнику и его эскорту, возможно, пришлось бы миновать самую гущу битвы, то эти меры, которые еще несколько часов назад вызвали бы смех, становились просто необходимыми. В сумятице схватки пленник мог получить смертельный удар, а мы знаем, что Эспиноза заботился прежде всего о том, чтобы он остался в живых. Пардальяна также, приняв за своего, могли освободить мятежники, что было бы еще хуже. Таким образом, необходимость солидного эскорта оказалась вполне оправданной.
В довершение ко всему, командующий эскортом повел свой отряд бесконечным кружным путем через маленькие улочки, прилегающие к площади, тщательно избегая всех тех мест, где кипела схватка. Кроме того, шевалье, чьи движения стесняли слишком туго стянутые веревки, мог продвигаться лишь мелкими шажками, и поэтому понадобилось не менее часа, чтобы добраться до того самого монастыря Святого Павла, куда можно было дойти за каких-нибудь несколько минут.
Что касается бунта, то приходится признать: очень скоро он превратился в жалкую потасовку и был подавлен с той чудовищной жестокостью, которую умел демонстрировать Филипп II, когда он был уверен, что одержит верх.
Фауста, тайная глава заговора, надеявшаяся на легкую и быструю победу, на этот раз просчиталась. Войска, имевшиеся в ее распоряжении, были многочисленны, хорошо вооружены и прекрасно организованы. К этим дисциплинированным войскам добавлялась значительная часть простонародья – сами того не зная, люди послушно следовали туда, куда их подтолкнули.
Если бы Фауста действовала с той мощью и стремительностью, которые были ей свойственны в некоторых критических обстоятельствах, она смогла бы поставить королевские войска в сложное положение, вынудить короля и министра считаться с ней, а, проявив решительность, не давая им времени опомниться и собрать новые силы, она, – кто знает? – возможно, даже принудила бы короля к отречению. Это был бы полный триумф, означавший осуществление ее честолюбивых замыслов. Первоначально план Фаусты в этом и заключался: активно воздействовать на события вплоть до их победного завершения. Он мог увенчаться успехом. К несчастью для себя, Фауста, видя колебания Тореро, то есть человека, бывшего для нее принцем Карлосом, совершила непростительную ошибку: она изменила свой план.
Она была уверена поначалу, что принц придет к ней исполненный решимости дать ей свое имя и разделить с нею испанский трон – в благодарность за то, что она увенчала его королевской короной. Она была в этом уверена, хотя поклясться бы в этом не смогла. Вот тогда-то ее и осенила злополучная мысль, которой суждено было погубить ее честолюбивые замыслы: мысль изменить то, что было задумано ранее.
Какой смысл ей имело развивать и закреплять свой успех и довершать гибель Филиппа II, если бы принц пренебрег ее предложениями? Правда, она полагала, что Карлос окажется достаточно благоразумным, но все-таки… Что же произойдет в подобном случае?
Предвидеть было нетрудно: не имея возможности представить недовольным мятежникам испанского принца, будущего испанского короля, сторонники Фаусты быстро покинут ее и вернутся к старому королю в надежде вымолить себе прощение за свое предательство.
Свергнутый король окажется, таким образом, словно по волшебству, во главе приверженцев тем более преданных, что они должны будут зарабатывать себе прощение, встанет во главе многочисленной закаленной армии, и поэтому предпринятые ею грандиозные усилия станут бесполезными и напрасными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45